В. Теляковский, «Дневник», 16 января 1903 г.

 

– Нет, меня не было на репетиции, – сказала Маша. – Под рояль, без костюмов – там не на что смотреть. Они все время прерываются, возвращаются к каким-то кускам, и все это со стороны выглядит скучно.

Опалин, который заполнял протокол, сидя с противоположной стороны ее стола, вздохнул.

– Вы, гражданка Арклина, не ответили на самый важный вопрос, – шепнул он. – Вы замуж-то выходите? А?

И глаза у него в этот момент так сияли, что норовистой Маше (которой, по правде говоря, уже приходили в голову мысли, а не он ли помог ее вычислить) расхотелось отвечать отказом.

– Вы, товарищ оперуполномоченный, торопите события, – объявила она, напуская на себя важный вид. – Можете так и записать в протокол: свидетельница раздумывает…

– Неужели?

– А то! Есть же у меня право подумать…

– Да? Ну ладно. – Опалин почесал голову. – Слушайте, свидетельница, а о нашем деле вы что думаете? – Маша нахмурилась. – Нет, ну правда, – доверительно добавил Иван, нагибаясь к ней, – ты же знаешь всех этих людей. Что тут творится-то?

– Понятия не имею. – Маша придвинулась к нему поближе и понизила голос. – Понимаешь, Головня – он был ставленник директора и большой его друг. Если бы Касьянов был хитрее, он бы устроил так, чтобы верховодил не Головня, а он. Но Палладий Андреевич больше по творческой части, а по части интриг он не мастер. Поэтому Головня вылез на первое место. Несколько дней назад он чуть скандал не устроил Дарскому, когда узнал, что балет на колхозную тему заказали Чирикову. И что – на отношения заведующего с директором даже это никак не повлияло. Так-то Головня мастер лавировать, и… честно говоря, не представляю, кому он мог так надоесть, чтобы его стали убивать.

– А что насчет принца Зигфрида? – как бы невзначай спросил Опалин.

– Головня всегда восхищался Вольским и ставил его выше всех, – холодно ответила Маша. – Ты не там ищешь. Алексей, который крадется к столу, чтобы бросить в чашку кофе крысиный яд… Прости, но это ни в какие ворота не лезет.

Опалин задумался.

– Да, яд обычно – оружие слабых, – пробормотал он. – А Алексей – сильный человек?

Маша открыла рот, чтобы ответить, но неожиданно выражение ее лица изменилось, оно стало чуть ли не виноватым, что Опалину инстинктивно не понравилось. Повернув голову, он проследил за направлением ее взгляда и понял, что в канцелярию только что вошел Вольский и бесшумно приблизился к ним.

– О, товарищ оперуполномоченный! – сказал Алексей, симулируя сердечную улыбку, что производило особенно неприятное впечатление. – Почему-то я даже не сомневался, что застану здесь именно вас.

Опалин впервые видел Вольского в обычной одежде – если дорогой серый костюм, всем своим видом наводящий на мысли о загранице, и отличного покроя расстегнутое пальто с бобровым воротником можно было назвать обычными. На шее белый шарф, на голове не шапка, а шляпа, и явно тоже заграничная.

– Здравствуйте, Машенька, – молвил Алексей загадочно-небрежным тоном и поцеловал ей руку так естественно, как будто все происходило четверть века назад, а не в государстве победившего пролетариата. От Опалина не укрылось, что Маша смотрела на Вольского как зачарованная и если и сделала слабую попытку отнять руку, то лишь потому, что все, кто в этот момент находились в канцелярии, глазели на нее разинув рты.

– Почему вы уехали из театра, едва мы появились? – требовательно спросил Опалин у премьера.

– Мне должны были позвонить домой, – ответил Алексей.

– Маша, сиди, – проговорил Иван, заметив, что она поднимается, чтобы освободить для бывшего любовника место.

По тому, как сверкнули ее глаза, он тотчас же понял, что совершил промах.

– Я тебе что, собака, что ли? – сердито прошипела Маша. Она воинственно тряхнула головой и, стуча каблучками, проследовала к выходу.

Вольский сел на ее место, снял шляпу и положил ее на край стола. Без театрального грима, без костюма сказочного принца это был просто яркий блондин тридцати с небольшим лет, с правильными чертами лица и глазами, полными усталости. Опалин прежде видел такое выражение у людей, которые взвалили на себя непосильное бремя, и невольно задался вопросом, что же могло тяготить его собеседника. Он был знаменит, хорош собой, явно не нуждался в деньгах и исполнял главные партии в лучшем театре страны. Баловень судьбы, да и только.

– Скажите, почему вы пошли в балет? – внезапно спросил Опалин.

Вблизи было заметно, что кожа у Вольского попорчена гримом и возле глаз уже наметились ранние морщинки. Блондины стареют рано, после тридцати они словно начинают тускнеть, и когда свежесть юности уходит окончательно, исчезает и все их очарование. Опалин подумал, что еще года три-четыре, и Вольский превратится в ничем не примечательного гражданина, каких много. Но пока – пока время было еще на стороне премьера, и именно к нему оказались прикованными взгляды всех присутствующих женщин.

Услышав вопрос, Алексей усмехнулся.

– Я никогда не хотел танцевать, – объявил он, откидываясь на спинку стула. – Но мне сказали, что в училище будут уроки фехтования, а я хотел сражаться на шпагах… и все такое. Так я и попал в балет.

– Значит, насчет уроков вас обманули?

– Нет, почему же? Мальчики в балете учатся фехтованию. Оно замечательно развивает координацию. Как мы мирно беседуем, а? – неожиданно добавил Алексей, и глаза его сверкнули. – И не скажешь, что вы подозреваете меня в убийстве… даже, кажется, в двух.

– А почему я не должен вас подозревать? – поинтересовался Опалин.

– Потому что я никого не убивал.

– Даже балерину Каринскую?

– Она не балерина была, а артистка кордебалета. – Алексей дернулся. – Это обыватели думают, что балерина – всякая, кто выходит в балете танцевать. А между тем балерина – Седова, или Уланова, например. Высшая ступень. Выше только прима-балерина, но у нас это выражение сейчас не очень жалуют.

– И все-таки, почему вы сегодня уехали из театра? – мягко спросил Опалин.

– Я же сказал: мне должны были позвонить.

– Кто именно?

– Домработница с дачи, где живет моя мать. Она болеет, и врачи предписали ей жить на свежем воздухе, – пояснил Вольский. – Из-за этого самого воздуха она и простудилась. Утром к ней вызвали доктора, и я ждал звонка – что с ней, может быть, ее все-таки надо перевезти в Москву или даже в больницу…

Упомянув о своей матери, он преобразился и заговорил нормальным человеческим тоном. Значит, вот для чего ему круглый год нужна была дача недалеко от города, сообразил Опалин. И то, что Алексей постоянно туда ездил, показывало, что он, несмотря ни на что, хороший сын.

– Давайте вернемся к тому, что произошло вчера на репетиции, – попросил Иван. – Касьянов объявил перерыв на пятнадцать минут. Ваши действия вслед за этим?

– Я пошел поговорить с Людвигом Карловичем, но он наставлял Антона, как ему надо летать в образе филина… то есть правильно двигаться. Я решил подождать, когда они закончат, и несколько минут ходил туда-сюда без всякой цели.

– И возле стола тоже?

– Ну да. Если вас интересует, задержался ли я у стола, да, задержался, чисто машинально, ожидая, когда Бельгард освободится. Но я никого не травил.

– Как вы относились к Платону Сергеевичу?

– Как я к нему относился? – переспросил Вольский со странным выражением. – Он мне не мешал. Для человека его уровня это уже достижение.

– Какого именно уровня?

– Бездаря, который примазался к искусству. – Алексей усмехнулся. – Он думал, что понимает балет. Но он мне не мешал, хотя, я уверен, его тайной мечтой было увидеть, как я сломаю на сцене ногу после какого-нибудь гран жете. [73] Что ж, даже если это и случится, он теперь уже ничего не увидит.

Вернулась Маша, неся стакан с водой, и стала поливать цветы, которые стояли в горшках на подоконниках. В сторону мужчин она не смотрела.

– Как по-вашему, кто мог убить Головню? – спросил Опалин.

– Понятия не имею.

– Тогда поставим вопрос иначе. Кто-то с ним ссорился? Он кому-то мешал? То, что вам он не мешал, я уже понял.

– Заведующий труппой мешает всем, кого он не ставит на спектакль, – ответил Алексей, колюче усмехнувшись. – Он также мешает тем, кому дает не те роли, на которые они рассчитывали. Другое дело, что, простите, в балете за это не убивают. Разумеется, кто-то был недоволен Платоном Сергеевичем, но, уверяю вас, недовольством все и ограничивалось.

– Однако же его убили, – негромко напомнил Опалин. Ему не нравилось, что Вольский уходит от прямых ответов и, кажется, не прочь поводить его за нос. – Скажите, а за что вы хотели выкинуть Бельгарда в окно?

– Я? – совершенно искренне изумился Алексей.

– Да. Это было вскоре после убийства Павла Виноградова. Или скажете, что уже не помните?

Глаза Вольского потемнели.

– Пожалуй, я так и скажу, – ответил он сквозь зубы и, очевидно ища предлог для перемены темы, повернулся в сторону Маши, которая все еще неторопливо поливала растения. – Прекрасная сотрудница, вы не находите? Мы все ее здесь очень любим.

– Еще одно слово о ней, и я дам тебе в морду, – ответил Опалин, моментально сокращая дистанцию и переходя на «ты». Подтекст слова «любим», которое так многозначительно уронил собеседник, ему крайне не понравился.

– Ну, раз мы с вами все уже обсудили, я, пожалуй, пойду. – Алексей поднялся и взял шляпу. – Желаю успеха в расследовании. По Виноградову вы, насколько я помню, так никого и не нашли.

Он надел шляпу и удалился – ровно с той скоростью, которая требовалась, чтобы его уход не походил на бегство. Маша вернулась на свое место.

– Я не понимаю, что ты в нем нашла, – не сдержавшись, брякнул Иван.

Он ожидал, что непредсказуемая Маша может рассердиться, но, к его удивлению, она ответила вполне серьезно.

– Знаешь, наверное, он казался мне человеком из другого мира.

– А оказался обыкновенным?

– Нет, – коротко ответила Маша, – он необыкновенный.

– А я обыкновенный?

Она пожала плечами:

– Какая тебе разница, если я с тобой?

– А если он захочет тебя вернуть? – выпалил Иван и тотчас же пожалел об этом.

– Нет, не захочет, – ответила Маша, подумав. – После смерти Каринской он вообще живет один.

– А, вот как, – протянул Опалин. – А почему его мать не с ним живет?

– Она не может находиться в городе.

– Почему?

– Потому что не может, – уклончиво ответила Маша, и Иван понял, что она не хочет обсуждать эту тему.

Хлопнула дверь, в канцелярию вошли Петрович, Казачинский и Завалинка.

– Подпишите протокол, гражданка, – сказал Опалин другим тоном, подвигая к Маше лист, и повернулся к коллегам. – Ну? Что удалось выяснить?

Но по выражению лиц он уже понял, что все глухо.

Никто из свидетелей не видел ничего подозрительного, а если и знал, то лишь какие-то внутритеатральные сплетни, которые приходилось вытягивать с большим трудом. Таня Демурова рыдала в истерике, лишившись своего главного покровителя, но и она не смогла ничего сообщить. Петрович попробовал было надавить на концертмейстера, но Сотников ушел, как только объявили перерыв, что подтвердили другие свидетели. А Туся Синицына вообще выкинула номер – прозрачно пожелала, чтобы кто-нибудь в следующий раз отравил Седову, ну и Лерман за компанию, потому что надоели.

– Я вот думаю: а может быть, все-таки буфетчик?.. – начал Антон несмело.

– Откуда он знал, какая чашка к кому попадет? – напомнил Опалин, морщась. – Нет, отравитель точно был на репетиции… И это кто-то из своих.

– Скажите, а вы случайно не Юра? – внезапно спросила Маша, обращаясь к Казачинскому. Немного удивленный, он подтвердил, что так оно и есть.

– Я недавно видела Милу, – зачастила она, подлаживаясь под беззаботный тон, – может, помните, она у нас в хоре пела… Ну как видела – столкнулись случайно… Вы же с ней встречались, да? Мне Туся говорила… Она вас очень хорошо вспоминала. Я про Милу, – быстро поправилась она, – не про Тусю… Она очень жалела, что потеряла вас из виду. В смысле, Мила жалела…

«Что я несу? – ужаснулась она про себя. – Какой-то вздор…» Но по выражению лица Казачинского она видела, что он вовсе не считает ее слова вздором.

– Она же знает, где я живу, – усмехнулся Юра. – И телефон мой знает… Так что никто никого из виду не терял. Хотела бы – дала бы о себе знать…

– Женщинам это сложно, – тотчас ответила Маша. И хотя было непонятно, почему женщинам сложно, а мужчинам нет, никто и не вздумал задавать вопросы.

– Так, граждане, хватит обсуждать личные дела, – прервал их Опалин, поднимаясь с места. – Возвращаемся на Петровку, я позвоню доктору Бергману и попрошу его провести повторное вскрытие… Спасибо за содействие, гражданка, – добавил он официальным тоном, обращаясь к Маше.

– Что-то не так? – осторожно спросил Петрович.

– Меня интересует, как можно было отравить человека в присутствии других так, чтобы никто ничего не заметил, – ответил Опалин, хмурясь. – Или эти балетные нам врут, или Головню отравили не в театре. У него ведь еще жена имеется, которая вряд ли была в восторге от его отношений с Демуровой… Чем не мотив? Но сначала пусть доктор Бергман скажет свое слово…

Он взял протокол и двинулся к выходу, забыв даже попрощаться с Машей. В соседней комнате кто-то включил радио, и в кабинет ворвались хриплые звуки «Интернационала», бывшего в то время гимном страны.

 

 

Глава 20

ЖЕНА ПРОФЕССОРА

 

Я искал любовь и понял, что нет любви.

Вацлав Нижинский, «Чувство»

 

Мила Солнцева, жена уважаемого профессора Солнцева, проснулась в десятом часу утра. Сквозь неплотно задернутые шторы просачивалось серое ноябрьское нечто, которое и светом не назовешь, и сумерками еще не является. С тихим стоном Мила повернулась на другой бок и заснула снова. Окончательно она пробудилась без десяти двенадцать.

Мужа рядом не было – он, как обычно, чем-то занимался на работе. Чем именно, Мила сказать затруднялась. Люди из окружения Солнцева уверяли, что его разработки имеют некоторое отношение к созданию самолетов и, кажется, танков, но Милу мало интересовало то, что летало и стреляло. Другое дело – кольцо с бриллиантом: наденешь его на палец, и никаких танков не надо. Или шуба из соболей: когда она на тебе, все смотрят так, что сразу становится ясно – завидуют. Мила придерживалась той точки зрения, что, если тебе завидуют, значит, ты чего-то добилась в этой жизни. Вот когда сочувствуют, тогда дело дрянь.

Она подложила ладонь под щеку и блаженно зевнула, но почти сразу же закрыла рот и нервно принюхалась. Кровать была большая, двуспальная, и с той половины, где спал муж, несло типично стариковским запахом, сухим, кислым и неприятным. Раньше Мила неоднократно предпринимала попытки разойтись по разным спальням, но профессор Солнцев, несмотря на свою покладистость во многих бытовых вопросах, от раздельных постелей отказывался категорически. Ему нравилось чувствовать возле себя ее молодое горячее тело; нравилось думать, что оно в некотором роде принадлежит ему и служит для того, чтобы дарить ему на склоне дней радость. Время от времени его посещала иллюзия, что он еще на что-то годен, и он пытался доказать это Миле, а она стоически терпела и, кусая губы, размышляла о новых украшениях, которые ей подарит старый муж, и прочих радостях жизни.

«Вот помер бы он и было бы совсем хорошо, – смутно подумывала она, перекатываясь на свой край постели, подальше от навязчивого запаха, который напоминал ей, кто именно ею обладает. – Или нет? Ладно, пусть поживет еще, раз от него один толк… Все время на работе – не так уж он мешает, если вдуматься…»

В соседней комнате кто-то ходил, шаркая ногами. Мила поняла, что домработница нарочно так шумит, потому что уже поздно, потому что приличные люди уже давно на службе, потому что… Но она недодумала свою мысль и снова зевнула.

Домработница ненавидела новую хозяйку солнцевских хором и, едва выпадал удобный случай, жаловалась на жизнь соседским домработницам, которые сочувственно кивали, жалея ее. Прежняя жена Солнцева была дама образованная, играла на рояле, в доме при ней водились отборные гости из интеллектуалов. Новая, которая вскоре после кончины первой жены подцепила профессора в каком-то ресторане, гостей почти отвадила, про музыку говорила, что наелась ее до конца своих дней, и вертела мужем, как хотела.

Мила встала, накинула пеньюар, бросила на себя быстрый взгляд в зеркало, подумала, что прическу пора освежить, и вышла в столовую.

– Где мой завтрак? – спросила она, даже не поздоровавшись.

Домработница перестала делать вид, что вытирает пыль, и довела до сведения хозяйки, что уже полдень.

– Ну и что, что полдень? – капризно ответила Мила. – Я еще не ела…

Собеседница угрюмо поглядела на ее шелковый пеньюар, на золотистые крашеные волосы, на рот сердечком, на пальцы с длинными наманикюренными ногтями и в очередной раз подумала, что жизнь устроена несправедливо, что одни всегда получают все, а другие – ничего. Мила же тем временем зевнула и объявила:

– Жрать неси… И позвони шоферу, у меня дела в городе.

– Когда вам прислать машину? – покорно спросила домашняя раба.

– Когда? – Мила задумалась. – Ну, через час…

Через час сорок семь минут она вышла из дома, но в машину сесть не успела, потому что к ней бросилась какая-то прохожая в куцей заячьей шубке.

– Ой, Мила! А я как раз думала, ты это или не ты… Привет! Помнишь меня? Я Маша из театра… из балетной канцелярии… Ты еще иногда забегала к Варе, папироски стреляла…

Мила нахмурилась. Между ее нынешней жизнью с «хочу платье как из Парижа, чтобы все удавились от злости» и тогдашней со стрелянием папиросок лежала пропасть под названием Удачное Замужество, Которое Решает Все Проблемы. Кроме того, профессорская жена была вовсе не глупа и сразу же сообразила, что Маша только имитирует дружелюбие, а ее улыбка на редкость фальшива.

– Извини, мне надо в парикмахерскую, – высокомерно уронила Солнцева и шагнула к машине.

– Юра тебе привет передает, – сказала Маша ей вслед. Мила замерла.

– Какой еще Юра? – спросила она, не оборачиваясь.

– Ну, Юра из угрозыска. Ты его забыла, что ли? А он тебя помнит. Так вздыхал, так вздыхал… Ты слышала, что у нас в театре творится? Заведующего балетной труппой отравили, а до этого еще один парень из кордебалета исчез…

Мила заинтересовалась. Интуитивно Маша сделала ставку на самое живое человеческое чувство – на любопытство – и не прогадала. Скучающей жене профессора Солнцева стало любопытно, что творится в театре, а главное – правда ли, что красавец Юра Казачинский до сих пор по ней вздыхает.

– А откуда ты знаешь Юру? – решилась она, оборачиваясь к Маше.

– Так он с товарищами приходил в театр, показания снимал, – ответила та. – Меня допрашивал, слово за слово, ну и разговор зашел о тебе. Ты ему сердце разбила, – добавила Маша для верности. – Говорит, никак тебя забыть не может.

Часа три она стояла на холоде, прячась в подворотне, и ждала, когда жена профессора наконец соизволит выйти из дома. Но Мила ничего этого не знала. Она почувствовала лишь, что при упоминании о Юре в ее груди что-то шевельнулось. Он был славный, но бессребреник, потому что слишком легко тратил деньги, и к тому же вместе с остальными членами своей семьи ютился в каком-то бараке, что в глазах Милы вовсе не было достоинством. Тем не менее она сказала:

– Слушай, мне тут в парикмахерскую надо… Давай садись в машину, расскажешь, что да как, а я после парикмахерской подвезу тебя, если хочешь.

– Конечно, хочу! – обрадовалась Маша.

Мила скользнула своими прозрачными голубыми глазами по лицу собеседницы и подумала: «Нет, ты не для того меня у дома караулила, чтобы о Юре поговорить… Тебе что-то от меня надо. Только вот денег я тебе не дам – не напасешься на вас, попрошаек…»

Но пока они ехали в машине, Маша даже не заикнулась о деньгах. Она без умолку трещала о Юре и о том, как он переживал, оставшись без Милы, затем описала исчезновение Павлика Виноградова и перешла к убийству Головни.

В парикмахерской Маша терпеливо ждала, пока Солнцеву покрасят и сделают ей новую укладку, и занимала жену профессора разговором. Заметив, что Мила стала скучать, Маша добавила, будто бы Юра под страшным секретом признался ей, что звонил Миле домой, хотел с ней поговорить, но не решался и клал трубку.

– А мне домработница ничего не говорила… – пробормотала изумленная Мила.

– Ну так он же трубку бросал, – пожала плечами Маша. – И знаешь, кажется, он думает, что он тебе больше не нужен. У нее, говорит, есть мой номер, если бы она позвонила, я бы прибежал… Сразу же прибежал бы, говорит. Ну, он не так прямо выразился, но смысл точно был такой.

В своих глазах мы значим очень много – и в то же время понимаем, что мало кто ценит нас так, как мы хотели бы. Мила была польщена, но виду не показала. Она прищурилась и, усмехаясь, заметила:

– А ты, Машка, хитрая… Давай колись: сколько тебе денег нужно?

Если Опалин не терпел фамильярности, то Маша точно так же ненавидела, когда ее называли Машкой. Но она смирила себя и, глядя в лицо собеседнице, ответила:

– Денег я не возьму, но мне нужна работа. Что-нибудь на машинке напечатать под диктовку или там перепечатать… Ты же знаешь, в театре гроши платят, я имею в виду, тем, кто не звезды.

– Ну а кто виноват? – пожала плечами Мила. – Надо было Вольского под юбку запихать, пока он горел. Дотащила бы его до загса, жила бы теперь в шести комнатах на Остоженке… припеваючи, хи-хи…

Если до того Маша относилась к жене профессора вполне нейтрально, то сейчас возненавидела ее даже не за эти слова, а за тон, которым они были произнесены.

– Ну не всем же везет, как тебе, Мила…

– Конечно, не всем, – самодовольно подтвердила собеседница. – Голову на плечах надо иметь…

Маша хотела было ядовито заметить, что тут нужна совсем не голова, а, так сказать, совершенно другой орган, но вовремя опомнилась.

– Мила, слушай… Я не хотела говорить, но у меня сейчас ужасная ситуация… Тетка тяжело больна. Я хочу, чтоб ее прооперировал хороший профессор… а это деньги… Потому и ищу дополнительный заработок…

И тут она допустила ошибку. Можно сыграть на сочувствии человека, который склонен сопереживать несчастьям других; но практичная Мила увидела всю ситуацию под совершенно другим углом.

– Твоя тетка уже старая, пусть помирает, комнату зато освободит, – усмехнулась она. – Почему ты у Алексея денег не попросишь?

– Он уже сказал, что не даст, – нашлась Маша. – Я ж его бросила. Мила, слушай… если ты мне поможешь, я век тебе благодарна буду. Я отплачу, честное слово…

Но по глазам Солнцевой, по ее холодной улыбке она видела, что перегнула палку и безнадежно проиграла – потому что теперь она в глазах удачливой жены знаменитого профессора проходит под ярлыком «низшая категория», как жалкое зависимое существо, которое сражается за копейки и – что вообще являлось верхом наглости – пытается ради этих копеек манипулировать Милой.

– Все ты выдумала про Юру, – объявила Солнцева, прищурившись.

– Как я могла это выдумать? – отчаянно возмутилась Маша, чувствуя, что идет ко дну. – Позвони ему и спроси, был ли он вчера в театре…

– Незачем мне ему звонить, – спокойно ответила Мила. – Что было, то прошло.

Маша поняла, что потерпела поражение, тем более сокрушительное, что успех казался таким близким. Миссия по внедрению в семью профессора Солнцева провалилась – а ведь, между прочим, от успешного выполнения этой задачи зависели две жизни: ее собственная и жизнь матери.

– Твоему мужу не нужна машинистка? – пробормотала она, отчаянно пытаясь хоть как-то исправить положение и чувствуя, что только портит все еще больше. – Я хорошо печатаю…

– Да я понятия не имею, кто ему нужен, – пожала плечами Мила. – На работе у него секретарша.

Маша хотела встать и уйти – нас всегда тянет отдалиться от места, где мы потерпели крушение; но что-то, что было сильнее ее – вероятно, сознание, что отступать некуда или что отступление равносильно гибели, – вынудило ее сказать с жалкой улыбкой:

– Ну если ты вдруг узнаешь, что кому-то нужна машинистка… перепечатать что-нибудь…

– Я не занимаюсь поиском машинисток, – равнодушно ответила Мила.

«Ах, чтоб тебя…»

– Ну мало ли, вдруг…

Но все было бесполезно, Маша и сама поняла это. Она встала с места.

– Ладно, я пойду… Пока.

В солидном, как приемная высокого начальства, гардеробе (парикмахерская была весьма и весьма непростой) Маша получила обратно свою шубку, кое-как влезла в рукава и напялила шапочку. Поражение, которое она потерпела, повергло ее в отчаяние, а чувство, что она проиграла по своей собственной вине, только усугубляло это состояние.

«А счастье было так возможно… Ну, нет. Мы этого так не оставим…»

Она вышла на улицу и побрела по направлению к трамвайной остановке. Сегодня, чтобы отлучиться с работы, Маше пришлось мало того что сослаться на недомогание, так еще и разыграть целый спектакль. Вспомнив об этом, она остановилась возле какой-то стены и заплакала. Слезы застывали на морозе, глазам стало больно.

– Какая дура… идиотка…

Она и сама не знала, кого ругает – себя или самодовольную, откормленную тварь, которая только что указала ей на ее место.

Маша вытерла слезы. Объявление на стене гласило:

 

Цены снижены на туалетное и хозяйственное мыло. Радиолампы и приемники СИ-235 с 400 руб. до 325 руб. Фотоаппараты «ВООМП» 9*12 с 232 руб. до 170 руб. Фотоаппараты «Турист» 6,5*9…

 

Это какое-то старье, вяло сообразила Маша. Цены были снижены весной, а теперь осень, время разбитых надежд и полумглы, притворяющейся светом дня.

Не доходя до остановки, она увидела длинную очередь на посадку в трамвай и, неожиданно изменив решение, двинулась в другую сторону.

«Поеду на метро… Что же делать? Вернуться к Сергею? Унижаться, чтобы через его брата пролезть к Солнцевым? А Ваня?»

 

Дома она долго лежала на кровати, отвернувшись к стене, и лицо у нее было такое, что вернувшаяся с работы Серафима Петровна не на шутку встревожилась.

– Мне сказали, что ты захворала, а я не поверила… Что ж ты? За лекарствами сходить?

– Ничего не надо, – ответила Маша загробным голосом.

– Да у тебя температура! – ужаснулась Серафима Петровна, дотронувшись до ее лба. Маша сбросила ее руку, заворочалась и с головой накрылась одеялом.

– Я чай сделаю… Маша! Есть-то ты что будешь?

– Ничего не хочу, оставьте меня в покое, – огрызнулась она.

В дверь бодро постучали. Серафима Петровна пошла открывать и обнаружила на пороге болтливую шестнадцатилетнюю соседку.

– Машка! Тебя к телефону… Говорят, по поводу работы.

Маша вылезла из-под одеяла и, несчастная, растрепанная, пошла отвечать.

– Алло!

Больше всего она боялась услышать сейчас голос капитана Смирнова – она почему-то не сомневалась, что он уже каким-то образом успел узнать о ее грандиозном, сокрушительном провале. Но на том конце провода кто-то хихикнул, и этот смех явно принадлежал женщине.

– Это Мила Солнцева. Слушай, я, может, уговорю мужа, чтобы он дал тебе на перепечатку какую-нибудь статью…

Сердце Маши мягко ухнуло вниз. Она слушала, не веря своим ушам.

– Но ты должна кое-что сделать для меня, – требовательно добавила Мила. – Это будет совсем нетрудно. Ты пойдешь завтра вечером в кино – куда именно, я скажу, а потом отдашь мне билет и расскажешь, про что был фильм. Вопросов задавать не будешь, а если мой муж станет спрашивать, скажешь, что кино мы смотрели вместе. Ясно?

– Мила, – пролепетала Маша, едва сознавая, что говорит, – ты… ты даже не понимаешь, что для меня делаешь! Спасибо тебе! Конечно, я пойду в кино, я сделаю все, что ты хочешь…

Мила молчала, но, если можно так выразиться, это было удовлетворенное молчание, и Маша могла поклясться, что ее собеседница в этот миг улыбается, наслаждаясь ее преувеличенной благодарностью.

– Будешь вести себя хорошо, – наконец сказала Мила, – я поговорю с друзьями мужа, чтобы они подкинули тебе еще работу.

– Спасибо, Мила! Ты просто меня спасла!

Назавтра в семь часов вечера Маша отправилась в «Метрополь» на просмотр фильма, а Мила, отпустив шофера, сделала вид, что входит в кинотеатр, но потом направилась к фонтану, возле которого ее ждал Юра Казачинский. Завидев его, она замедлила шаг.

– Здравствуй, Мила, – сказал он. – Ты… ты прекрасно выглядишь.

Он стоял перед ней, высокий, красивый, мужественный, и она внезапно поняла, чего была лишена все эти дни. Просто внимания со стороны человека, к которому сама была неравнодушна.

– Я, Юра, замужем, – сказала она серьезно. – Поэтому ты не думай, что… Я вообще просто на тебя посмотреть хотела. Ну и… поговорить…

– Конечно, – поддакнул ее собеседник. Но он слишком хорошо знал Милу и по блеску ее глаз сразу же понял, что разговорами дело не ограничится.

– Идем, я тут знаю одно хорошее местечко, куда знакомые мужа не заглядывают, – томно уронила Мила и взяла его под руку. Юра с улыбкой прижал ее руку к себе, и у нее возникло ощущение, что наконец-то в ее жизни все стало на свои места.

 

 

Глава 21

ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ

 

Конечно, когда нет балета, поневоле полезешь драться.