Множественность гражданских войн? Возможности исследовательского подхода

Ошибочно полагать, что столь сложное явление, как российская Гражданская война, можно понять с помощью какого-либо одного подхода. Ни один исследовательский ключ не может быть универсальной методологической отмычкой. Предшествующая историография продемонстрировала, что историки разнообразных школ и различных взглядов, порой решительно противостоявшие друг другу, внесли особый вклад в исследование Гражданской войны, используя множество приёмов и методов, выбирая разные объекты описания. Большинство давно используемых подходов сохраняют своё значение при изучении одних тем, но совершенно не применимы при решении иных исследовательских задач. Можно предположить, что в ближайшее время будут существовать разные подходы к изучению Гражданской войны, и наивно было бы полагать, что какой-то из них станет единственно верным. В этой ситуации неизбежного методологического «многоголосия» полезно было бы выработать некоторые правила академического диалога. И эта потребность подталкивает исследователей к тому, чтобы вновь задуматься о своеобразии описания Гражданской войны — о языке источника и языке исследования.

Применение использовавшихся ещё участниками событий политических понятий в качестве современных исследовательских инструментов создаёт для учёных немало проблем. Употребление одних и тех же терминов («гражданская война», «революция», «интервенция») создавало и создаёт лишь иллюзию взаимного понимания, поскольку разные авторы толковали и толкуют их по-своему. На данном этапе развития историографии было бы полезно, чтобы каждый автор описал собственный исследовательский инструментарий, давая своё рабочее определение этих понятий, или указывая, какое имеющееся определение он использует. Это позволило бы и точнее судить о ценности выводов автора, которые он делает в рамках им же очерченного подхода, и плодотворнее вести дискуссию о терминах и их соответствии эмпирическому материалу.

Впрочем, некоторые исследователи полагают, что грандиозную «смуту» вообще невозможно понять, используя рациональные категории анализа для описания «хаоса». Например, по мнению Булдакова, для осмысления эскалации насилия следует изучать патологические проявления общественного сознания[56]. Вряд ли и этот подход может стать универсальным методологическим приёмом, пригодным для понимания всех конфликтов того времени. Тем не менее он указывает на важное направление исследования: изучение политического языка эпохи Гражданской войны, культурных форм насилия, его проговаривания, легитимации и даже сакрализации. К тому же исследование языка позволит понять происхождение терминов, используемых историками и сейчас в качестве своих аналитических инструментов. В частности, какие понятия употребляли участники событий для описания военно-политических конфликтов той поры; как и когда применялся термин «гражданская война»; какие другие понятия («смута», «братоубийственная война», «революционная война», «война за освобождение», «национальная война», «священная война» и др.) использовались для описания конфликтов; какие смыслы в эти слова вкладывали современники; когда эти понятия вошли в употребление и когда их перестали применять? Последний вопрос немаловажен для определения хронологических рамок конфликта, хотя его активными участниками были и те, кто отвергал применение термина «гражданская война»[57].

Подобную постановку вопроса нельзя назвать новой. Ещё советский историк В.Д. Поликарпов, взяв за основу разнообразные высказывания В.И. Ленина, обосновал тезис о том, что Гражданская война фактически началась осенью 1917 г., а её «прологом» стали события октября 1917 — февраля 1918 г. (очень смелый для того времени вывод)[58].

Подходящая цитата Ленина в советское время была важным, даже решающим аргументом в дискуссиях историков, однако лидер партии большевиков в различные годы по-разному описывал Гражданскую войну. Поэтому и историки различных взглядов легко могли найти в Полном собрании сочинений В.И. Ленина подтверждавшие их позицию разнообразные цитаты вождя.

Важно реконструировать политическое сознание многочисленных участников событий — типичные, повторяющиеся суждения «рядовых» современников порой не менее интересны, чем политические выступления лидеров. Необходимо не только найти соответствующие цитаты, но и понять контекст надлежащего политического суждения. И для выработки языка исследования, и для понимания языка источников интерес представляют подходы, выработанные изучавшими историю понятий авторами применительно к другим революциям и гражданским войнам.

В исследовании Р. Козеллека и его коллег отмечалось, что в XVIII в. слово «революция» стало легитимировать изменения, которые прежде либо были табуированы, либо ещё не входили в сферу человеческого опыта. Вскоре появились слова «революционный», а затем «революционер», «контрреволюция», «профессиональный революционер», «государственная революция». Термин «гражданская война» возник гораздо раньше, во времена Римской республики, под влиянием республиканской концепции гражданства (войны с рабами и союзниками не считались римлянами гражданскими), и, как и многие другие, складывался под воздействием политических конфликтов тех эпох, в которых они появлялись и получали новые значения. Понятие «революция» вбирало в себя традиционные теории гражданской войны. Использование и отрицание этого понятия приводили к появлению новых легитимирующих терминов, таких, например, как «освободительная война»[59]. Разные авторы также указывали, что революции порождали гражданские войны, а те, в свою очередь, провоцировали революционные преобразования. Высказывалось мнение, что любая «великая» революция уже является гражданской войной. С последним утверждением можно спорить, но в истории многие революции сопровождались гражданскими войнами разного масштаба, а любая революция таит в себе риск гражданской войны.

При выработке рабочих понятий «революция» и «гражданская война» полезно использовать подход М. Вебера. В работе, написанной в 1918 г. под воздействием революционных потрясений того времени, учёный цитировал Л.Д. Троцкого: «Всякое государство основано на насилии». Вебер описывал государство как сообщество, успешно претендовавшее «на монополию легитимного физического насилия»: «Единственным источником “права” на насилие считается государство»[60]. Многие историки согласятся с тем, что вопрос о государственной власти является центральным при исследовании революций и гражданских войн.

Если использовать формулировки Вебера, то революцию можно определить как особую политическую ситуацию, в которой государственная «монополия легитимного физического насилия» постоянно подвергается агрессивным вызовам. Процессы де- и ремонополизации права на насилие сопровождаются и соответствующими процессами де- и легитимации этого права. Применительно к революции и гражданской войне важнейшим является вопрос о легитимации насилия. Соответственно, историки должны изучать политические тактики и культурные формы легитимации, что становится дополнительным аргументом в пользу изучения языка кризисных эпох.

Вебер выделил три базовых основания легитимности (в реальности ни одно из них не существует в чистом виде): традиции («вечно вчерашнего»), незаурядный личный дар вождя (харизма); легальное установление (рационально обоснованная законность)[61]. Различные революции по-разному определяли отношение к традиции. Вожди «великого мятежа» в Англии XVII в. оформляли свои политические идеи с помощью языка религии и говорили о возвращении к «прерванной», «извращённой» традиции, которую следовало возродить, устранив позднейшие нарушения. Это проявилось и в раннем значении слова «революция», взятого из языка астрономии и астрологии: возвращение к «изначальному» состоянию[62]. Другим революциям была присуща установка на абсолютную новизну: декларировалось создание совершенно «нового мира», отличного от «старого порядка». В Российской революции доминировала тенденция, требовавшая радикального разрыва с эпохой «старого режима», решительное преодоление прошлого стало ресурсом легитимации для революционеров, в том числе для большевиков.

В условиях революций авторитет рационально обоснованной законности подвергается вызовам: под вопрос ставится монополия государства на правотворчество и применение права, могут возникнуть несколько конкурирующих правовых систем. Это было присуще и Российской революции: Временное правительство, Петроградский Совет, украинская Центральная рада и другие властные структуры создавали собственные правовые пространства, а различные общественные организации поддерживали и инициировали «народное правотворчество» снизу и таким образом обосновывали свою легитимность[63]. В ходе Гражданской войны число центров правотворчества значительно возросло.

Если использовать приведённое выше определение революции, то понимание гражданской войны довольно близко. Последняя также связана с тем, что центральная государственная власть либо прекращает своё существование, либо теряет монополию на законодательную деятельность и правоприменение на собственной территории или её части, теряет государство и монополию на насилие. Противоборствующие стороны с переменным успехом пытаются установить эту монополию вооружённым путём на «своей» территории. Это может быть либо вся земля, которую контролировало ранее государство, либо её часть. В последнем случае гражданская война является войной на отделение.

При таком подходе и принятии данного определения как рабочего российскую Гражданскую войну можно считать комплексом войн, в которых каждая из множества сторон пыталась вооружённым путём реализовать свой план реорганизации постимперского пространства, меняя характер государства и/или его границы. И до прихода к власти большевиков выдвигались различные, противостоявшие друг другу проекты автономизации и федерализации, что, однако, не означало неизбежности «большой» гражданской войны, хотя и готовило для неё условия. Прежде всего это происходило в тех случаях, когда национальные проекты вырабатывались в условиях этнических конфликтов и милитаризации национальных движений (создание национальных комитетов в армии и национализация войсковых частей и даже соединений внесли свой вклад в подготовку Гражданской войны — вряд ли «национализированные» войска могли способствовать воссозданию армии, необходимой для мировой войны, но они играли большую роль во внутренних конфликтах). Некоторые участники подобных войн, преследовавших задачи реализации национальных проектов, именовали все эти конфликты «национальными революциями», «освободительными войнами». Но в рамках предложенного рабочего определения они были частью того комплекса конфликтов, который можно назвать «большой гражданской войной», что близко к подходу Смила.

Для исследования же региональных историй Гражданской войны важны и военно-политические движения, которые не смогли создать своих государственных структур, не были значимыми акторами на всём постимперском пространстве. В очень многих случаях участники конфликта имели несколько противников, находившихся друг с другом в сложных отношениях. Этнические, религиозные, сословные, региональные и поколенческие конфликты — некоторые из них были заметны уже летом 1917 г. — существенно влияли на расстановку сил в разных регионах. На эти переплетавшиеся конфликты накладывались и малые войны, обеспечивавшие ведение крупных: реквизиции продовольствия, мобилизации людей и лошадей сопровождались порой вооружённой борьбой[64].

Способность же основных участников Гражданской войны вести одновременно несколько войн разного типа, вступая в непродолжительные союзы с некоторыми былыми противниками, порой интегрируя их в свои силы, изолируя других врагов, используя противоречия между ними, становилась важным условием успешной борьбы на уровне страны, крупных регионов и на местах.