Поклоняющийся в духе и истине»

 

Мой дорогой Жорж, поскольку ты хочешь молиться, начни с того, чтобы идти к Богу, созерцать Его. Все те люди, которые утверждают, что они неспособны молиться, если бы они отказались от претензии исторгнуть молитву из собственных своих глубин, если бы они согласились стать внимательными к Господу, то весьма возможно, что тогда в них ключом забила бы молитва, которая сейчас кажется им невозможной. Зеркало не производит света, оно его лишь отражает; и кроме того, необходимо, чтобы оно было обращено к источнику свеО. де Кондрен, священник, живший подлинно духовной жизнью, «поклоняющийся в духе и истине», рассказал однажды своему ученику Амелоту, как зародилась в нем та молитва поклонения, которая затем никогда в нем не иссякала. К счастью, услышавший записал то, что ему довелось услышать — и это одна из величайших страниц нашей духовной литературы, сравнимая со знаменитым «Мемориалом» Паскаля. Прочитав это, ты мне, возможно, скажешь, что здесь мы имеем дело с избранником, что Бог не являет Себя подобным образом каждому человеку. Но не значит ли это скорее, что мы сами не умеем ни видеть, ни слышать? Ибо Бог неустанно являет нам Себя и говорит нам: через творение, через историю Иудейского народа, через поступки и слова Христовы, яркие знамения Его нерушимой любви, через священные Писания, которые находятся в нашем распоряжении. Но мы, слепые и глухие, мы продолжаем не ведать Бога, тогда как Его откровения здесь, перед нашими глазами. Я предлагаю поразмышлять нам вместе с тобой над этой великой страницей. Она красноречиво показывает то, в чем я хотел бы тебя убедить, а именно, что молитва есть ответ человека на явление Бога: «Когда он достиг этого возраста (12-ти лет), случилось, что, будучи занят однажды учением… он вдруг в одно мгновение увидел, что дух его окружен дивным светом, в сиянии которого Божественное величие представилось ему

столь безмерным и бесконечным, что, казалось, ничто больше не должно существовать, как только это чистое Бытие, и что всей вселенной надлежит разрушиться ради Его славы». Несомненно, ему и прежде приходилось слышать о Величии Божием. Но от такого умственного знания далеко до конкретного, живого переживания, как далеко от описания молнии до того огня небесного, который внезапно ударяет возле вас в дерево в лесу во время ночной грозы. Постарайся понять, мой дорогой Жорж, реакцию юного Кондрена: свойства, напряженность бытия Божия явились ему такими, что в то же мгновение вся вселенная показалась ему не только ничтожной, но даже в каком-то смысле странной, неподобающей, смещенной, неприемлемой: необходимо, чтобы вселенная разрушилась, чтобы она уступила место Богу, чтобы она стерлась перед лицом безмерной славы Божией. Простереться ниц перед Господом, как иудеи Ветхого Завета, казалось Кондрену совершенно недостаточным: нужно было исчезнуть, и не только ему самому, но и всему миру; ибо, действительно, невозможно по-другому воздать такое восхищенное и почтительное поклонение, которое было бы достойно Бога.

«Он увидел, что Бог не испытывает нужды ни в каком творении; что Его собственный Сын, в Котором Его благоволение, должен был принести Ему Свою жизнь; что единственно только желание предания себя и всех вещей вместе с Иисусом-Жертвой было достойно Его величия, и не желать потерять самого себя вместе с Его Сыном ради любви к Нему, это значит недостаточно любить Его». Он передает свою непосредственную реакцию с помощью четких понятий и тотчас находит подтверждение своим чувствам: Сам Иисус должен был принести Себя Богу, принести в полном смысле слова — принести Себя в жертву, отдать Себя, как дерево огню, чтобы быть им поглощенным. Любить, не доходя до такого предела, не соглашаясь потерять себя вместе с Иисусом Христом, оставив какую-то надежду на уклонение, — было бы насмешкой. Это первое впечатление Кондрена проясняется в дальнейшем, когда ему открылось Величие Божие. «Этот свет был столь чистым и столь могущественным, что произвел на его душу впечатление смерти, которое никогда затем не изгладилось… Он предал себя от всего сердца Богу, чтобы быть обращенным в ничто в Его честь и чтобы никогда не жить иначе, как только в таком расположении духа». Юный мальчик возвращается к своим играм, к своим занятиям, к своим товарищам, но так сильно было то впечатление, что он навсегда его запомнит. «Впечатление смерти», как если бы Бог разрушил все, кроме Себя, в душе Кондрена. Стоит явиться солнцу, и все звезды как бы гаснут; вся вселенная, все то, что до сих привлекало, очаровывало, притягивало взгляды, разум, сердце юного Кондрена, внезапно оказалось обесцвеченным, лишенным всякой соблазнительности, всякой привлекательности, всякого интереса. Одно Существо, одно-единственное, заняло все место, непреодолимо притягивая. Но юный мальчик избежал искушения овладеть Им, чтобы Им наслаждаться; он стремится потеряться в Нем «ради любви к Нему». «Чтобы быть обращенным в ничто». Рассмотрим внимательно, что это значит. Существует известный вкус к ничто, бесовский, который есть отвращение к существованию, отказ от него, страсть разрушать и разрушаться. Но здесь совсем иное, божественное, стремление самоуничтожения, рожденное любовью, не для того, чтобы стать ничем, но чтобы стать другим. Так дерево стремится стать огнем, так приношение на алтаре ожидает, когда оно лишится собственной природы через проникновение в него Христа. Тот, кто любил поистине, не может не понять этой непреодолимой потребности не только выразить свою любовь, но и дать ее неопровержимое свидетельство. Но таким бывает только одно свидетельство: принести, отдать, утратить свою жизнь ради того, кого любишь, в честь Бога, Которого любишь. «Тогда он познал, что весь этот мир должен сгореть из-за греха людей, что божественная чистота, святость и справедливость испытывает ко греху крайнее отвращение, и только на Иисуса Христа взирает она с благоволением, и на то, что проникнуто Его духом». И вот в его мыслях возникает новый образ. Сопоставление Бога и мира приводит не только к обнаружению контраста между Творцом и тварью, между «Тем, кто есть», «Сущим», и тем, что существует только благодаря Богу, но также и противопоставления, непримиримого противоречия, вопиющей несовместимости между Божественной Святостью — потрясающей Чистотой, — и гнусным грехом мира. Несовместимости, которая уже однажды заставила воскликнуть Исаию: «Горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами… — и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа» (Ис 6,5).

Но во тьме этого грешного мира — одна сияющая точка: Иисус Христос, на Коем взгляд Отца покоится с благоволением. «Ибо, поскольку он пребывал в бездне своего ничтожества перед божественною святостью и в пламенном желании пожертвовать собой для Его славы, ему дана была исключительная радость увидеть Сына Божия, Который есть постоянная Жертва для Своего Отца… Он познал, что жертва Иисуса Христа была осуществлением горячего стремления всех тех, кто желал сам быть закланным, но кто видел свою неспособность воздать должную честь Богу своею жертвой. И что принести Отцу вечному Его убитого Сына, исповедуя Ему, что не только вся вселенная, но даже Самый Сын Сей должен был быть уничтожен в Его присутствии, означает бесконечно славить божественную святость, праведность, самодостаточность, одним словом, всю бесконечность вечного Отца. Он видел, что нет ничего, достойного Бога, кроме этой единственной жертвы Иисуса Христа». Иисус Христос есть не только отрада для Отчего взгляда, но и надежда для юного Кондрена. Он понял, что и уничтожение себя, о каком он мечтал, и даже заклание всего мира было бы недостаточно и неспособно воздать Богу то поклонение, которого Он достоин. Не достаточно, чтобы жертва была заклана, надо еще, чтобы она была достойна Бога! И Кондрен, при виде этой всеобщей неспособности почтить достойно Бога, Чье сияние ему только что открылось, погрузился бы в отчаяние, если бы мысль об Иисусе Христе, «жертве чистой, жертве святой, жертве непорочной»[8], не вернула ему надежды. Он понял, что следует только включиться в эту жертву Христа, и принести ее, присоединив себя к ней, чтобы Отец был почтен бесконечной честью, как Он того достоин. Вновь появляется лейтмотив этих бессмертных страниц: Сам Иисус Христос, совершенный Поклоняющийся, «должен был быть уничтожен», должен был умереть, чтобы преобразиться. Ибо поклоняться значит уничтожаться, уступать все место тому огню поядающему, какова есть Слава Божия, Слава Бога Живого, желающего быть «всем во всех». Это дивное видение возбудило в Кондрене исключительное почитание св. Мессы, в которой в распоряжение тех, кто стремится почтить Бога так, как Он того достоин, предоставлена жертва Самого Иисуса Христа. И в то же время он понял, что настанет день, когда и он станет священником, станет человеком, совершающим святую Мессу.

 

 

«Кто прилепляется к Богу, составляет с ним один Дух»

 

Желание обрести Бога, которое направило нас на путь молитвы, не обмануло нас. Столь желанное единение становится очень близкой, внутренней реальностью. Обрести Бога — вот чего следует ожидать от молитвы, вот что она нам готовит (1. Я хочу научиться молитве). — Действительно, молитва есть святое место, где Бог принимает человека, чтобы говорить с ним от сердца к сердцу и заключить его в объятия с нежной и сильной любовью (2. Размышление перед портретом). — Бог обнаруживает Свое деятельное присутствие не только в конце нашей молитвенной жизни, но порой и очень рано. Мистический опыт не предназначен для одних только святых подвижников. Достойны сожаления те, кто его хулит, но еще больше те, кому он дарован, но кто им пренебрегает (3. Мистика). — Тот, кому он дан, ясно видит, что творить молитву означает не столько «творить», сколько «быть», быть с Богом, быть для Бога, живущего в душе (4. Быть или действовать?). — Несомненно, чтобы достичь такого опыта, нужна аскеза, но еще более верно и обратное: мистические дары есть мощная поддержка в добродетельной жизни, с их помощью наша любовь к Богу понемногу очищается от любви к самим себе (5. Саид). — Они дают проявиться в нас таинственному познанию Господа, но при том условии, что разум наш смирится пред «высшей непостижимостью Божией» (6. «Ты увидишь Меня со спины»). — Они трудятся, чтобы соединить нас с Богом, а это единение состоит по сути в том, чтобы воля наша глубоко прониклась волей Божией (7. Молитва смиренной женщины). — Этапы на пути этого единения с Богом не обязательно одни и те же для всех, но развитие всегда происходит в направлении любви, любви все более безоглядной и все более бескорыстной (8. Вехи на дороге). — Однако единение завершится лишь тогда, когда мы вполне предадим себя Богу (9. Это Ты). — В этот день мы обнаружим, что мы введены в общение любви с Отцом и Сыном, приведены на то пиршество, певец и свидетель которого Дух Святой на небе и на земле (10. «Покой Божий»).

 

Я хочу научиться молитве

 

«Я хотел бы уметь молиться!» — говорите вы мне. Возблагодарите Бога! Это желание могло придти только от Него. Но нужно еще, чтобы вы осознали его мотивы. Один краткий старинный рассказ лучше долгих обсуждений поможет вам понять мою мысль. В Вогезских лесах в давние времена жило множество отшельников. Один из них пользовался славой великого святого. Охотники утверждали, что видели диких зверей, медведей, кабанов, косуль, собиравшихся и словно бы в сосредоточении внемлющих у входа в его пещеру, пока он воспевал гимны хвалы Господу. И обитатели долины уже не удивлялись, когда видели ночами свет, исходивший с вершины той горы, где жил человек Божий. Довольно часто молодые люди из окрестностей приходили к нему и просили взять их к себе: ведь другие отшельники жили в обществе одного, двух, а то и трех учеников, которых они приготовляли к созерцанию? Но все получали один и тот же отрицательный ответ. Все, кроме одного. Причину такого предпочтения узнали от самого избранника, немного времени спустя после смерти его учителя. «Я пришел к нему, когда мне было 18 лет, испрашивая милости остаться возле него. На его вопрос: “Зачем?” — я отвечал: “Потому, что я хочу научиться молитве”. Эти слова зажгли свет радости во взоре старого отшельника. И он спросил меня тогда: “Но почему, малыш, ты хочешь научиться молитве?” — “Потому что это самая высшая наука”. — “Я бы охотно принял тебя, но я не могу”, — ответил он мне не без печали. Я вернулся к нему три года спустя. Он отечески принял меня и снова задал мне вопрос: “Почему ты хочешь научиться молитве?” — “Чтобы стать святым”. Я был убежден, что на этот раз он меня примет: разве не был мой мотив самым высоким, какой только можно себе представить? Но он снова отказал мне, и я ушел, удрученный. Я снова вернулся в свою деревню. Но, однако, более, чем всегда, с утра до вечера, желание молитвы снедало меня. Мне случалось даже плакать при мысли о том отшельнике, который высоко в горах жил в тесной близости со своим Богом. Однажды в рождественскую ночь я внезапно вскочил с постели: я вдруг ощутил уверенность, что на этот раз он меня примет. Когда я к нему пришел, он молился и не заметил меня. Я ждал долго; нетерпение мое понемногу улеглось. Когда он обернулся ко мне, то не выказал ни малейшего удивления. Я заговорил, опережая его вопрос: “Я хочу научиться молитве, потому что я хочу обрести Бога”. И тогда он раскрыл мне объятия». Обрести Бога — такова цель истинной молитвы. Она ее делает неодолимой: Отец не может скрыться от ребенка, который Его ищет. И ребенок понял наконец, что он не должен более скрываться от Отца, Который Сам ищет его. Обрести Бога — стремление, которое под действием благодати постепенно созревает в сердце христианина, — в чем оно состоит? Те, кто обрели его, хотели бы раскрыть нам свой секрет, но они наталкиваются на невозможность передать свой опыт: ни слова и ни понятия не способны выразить единение души с Богом. Им приходится только заверять нас, что путь молитвы — не тупик: он выводит на простор, он приводит к божественному опыту, и этот опыт невыразим.

 

Размышление перед портретом

 

Вспомните то место из Библии, где Моисей, пасущий своих овец на высоких склонах горы Хорив, внезапно замирает перед кустом, который пылает, не сгорая. Он трепещет от священного ужаса. Он делает шаг вперед, чтобы рассмотреть чудо, но его останавливает голос: «Сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» (Исх 3,6). Молитва есть священное место, земля святая, где пребывает Бог. Там Он ожидает человека, там Он будет говорить с ним и, возможно, заключит его в объятия Своей нежной и могущественной любви. Молитва, будучи деятельностью гораздо больше Божией, нежели человеческой, отчасти ускользает от рационального анализа: она есть тайна. Тем не менее, вполне допустимо попытаться лучше ее осмыслить, более того, именно здесь — один из самых высоких объектов, предложенных человеческому разуму; но, чтобы этого достичь, следует, отказавшись от претензии вырвать у нее последнюю ее тайну, подчиниться руководству Духа Святого и приближаться смиренно, с босыми ногами. Я не стану множить аргументы в пользу молитвы, поскольку, старый рационалист, вы останетесь тогда исключительно в области философии. Но в ближайшую встречу я покажу вам портрет Бенедикта Лабра, святого нищего. Возможно, это изображение окажется более убедительным, чем мои рассуждения. На меня оно всегда производит большое впечатление: я нахожу его исключительно красноречивым. На нем виден святой во время молитвы, со скрещенными руками, со слегка склоненной головой, с опущенным взором. От него исходит ощущение глубокой сосредоточенности, чувствуется, что св. Бенедикт Лабр совершенно отрешен от окружающего мира, полностью погружен в себя, двери его чувств тщательно заперты. Что происходит в этом потаенном святилище? Это, несомненно, ускользает от нашего взгляда. Но можно, тем не менее, прочувствовать тайну по неописуемому ореолу любви и смирения, окружающему личность святого, по его лицу, как бы освещенному изнутри. Невозможно усомниться, что сердце этого человека зрит нечто весьма важное, весьма желанное. И хочется стать на колени перед молящимся св. Бенедиктом, поскольку чувствуешь уверенность, что Бог, Который живет в его душе, обращает к нему слова, делающие его блаженным, слова, которые так отрадно слышать. Этот портрет поведал мне о молитве больше, чем многие книги: кто знает, не окажется ли он красноречив также и для вас…

 

 

Мистика

 

Дорогой господин Аббат, не стану скрывать от вас, что в среду вечером я был поражен, чтобы не сказать больше, тем развязным, граничащим с насмешкой, тоном, с каким вы говорили о мистике и мистиках. У меня возникло ощущение кощунства. Я подумал о наших великих католических святых, каких мы знаем, которые почти все были мистиками. И, глядя на студентов, слушавших с таким доверием своего молодого проповедника, я говорил себе, что вы рискуете сбить с толку тех среди них, которые, стремясь ко встрече с Богом, потеряют надежду обрести Его в католической религии, где все, похоже, сведено к рациональным объяснениям и практической морали. Увлечение индийскими религиями среди молодежи, среди знаменитых писателей, успехи всевозможных сект, невероятное почтение, каким пользуется в Париже некий прибывший с Востока маг, часто не имеют иных объяснений, как умаление мистической жизни столькими священниками и католиками-мирянами. Не возражайте мне, что всякому исповеднику приходится рано или поздно столкнуться со лже-мистиками: мне это хорошо известно; но разве поддельные Рембрандты должны умалять наше восхищение подлинными творениями голландского мастера? Несомненно, нужно различать между собой лжеи подлинных мистиков, и важно хорошо определить это слово, смысл которого столь часто выворачивают наизнанку! Оставляя в стороне тонкости, я буду говорить о подлинной мистике, которая чувствует в «центре души» действенное присутствие Бога, и воспринимает от Него различные импульсы: к молитве, к любви, к действию, к самопожертвованию… Можно сказать, как св. ап. Павел: «Дух Святой свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии» (Рим 8,16). Тот же св. Павел на всех страницах своих посланий являет себя великим мистиком: у него есть сознание, что он находится во власти Божией, движим Его Духом. И он возвещает нам, что таково свойство детей Божиих: «Все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии» (Рим 8,14). Вы видите, что я не включаю в определение мистического опыта «чрезвычайных» явлений:

экстазов, видений, откровений; они могут встречаться в подлинной мистической жизни, но они не составляют ее сути. Вы скажете: «Мистика — удел святых; для чего же говорить о ней тем, кто едва влачится по равнинным дорогам?» — Нет, мистический опыт не есть прерогатива одних только святых; подобный, хотя нередко кратковременный, опыт лежит в основе многих обращений, а также встречается у христиан, еще недалеко продвинувшихся по пути святости. Но, я согласен, вершины мистического опыта доступны только весьма духовно развитым личностям: таковые живут с Богом, Богом и в Боге. Св. Иоанн от Креста в «Живом Огне Любви» так описывает их глубокую жизнь: «Душа достигает состояния, когда она вся наполнена лучами божественного, и вся преображается, подобно своему Создателю. Ибо Бог сообщает ей сверхъестественным образом Свое существо, так, что она становится как бы Самим Богом, ибо она имеет то, что имеет Бог, и все, что присуще каждому из них, кажется составляющим одно благодаря такому преображению. Можно даже сказать, что благодаря такому приобщению, душа становится как бы более Богом, нежели сама собой, хотя при этом она и сохраняет свое существо, и это существо отличается от существа Божия, как стекло остается отличным от луча света, который его освещает и пронизывает».

Начинающий христианин, несомненно, далек от такого опыта, но случается порой, что Господь позволяет ему разглядеть эти вершины, чтобы побудить его желать и следовать к единению с Богом, что является целью всякой христианской жизни. Св. Тереза Авильская, св. Иоанна де Шанталь сообщают нам, что их молодые монахини очень часто достигали мистической молитвы через полгода или год новициата. Мистический опыт, как это явствует из определения, данного мною выше, посещает нас не только в часы молитвы. В повседневной жизни мистик также ощущает, что им движет Бог, движет, чтобы он действовал, движет, чтобы он молился в процессе действия. Однако, именно в час молитвы, ибо тогда она полностью ото всего освобождается, душа становится податливой, вверяется Богу, «как посох в руке странника», — обнаруживает более легко, что ее Бог находится в ней, в ней действует. И снова я заимствую у св. Иоанна от Креста описание такого опыта. После напоминания, что в первый период молитва состоит из размышления, он показывает, что очень скоро молитвенные души, особенно те, которые оставили все, чтобы отдать себя Богу в монашеской жизни, получают благодать «созерцания по наитию» или, иными сло

вами, благодать мистической молитвы. И вот как он описывает эту новую форму молитвы: «Господь изливает тогда в тайне и мире в душу мудрость и свет, без того, чтобы совершать в ней множество действий, различимых, определимых или повторяемых. В другой раз, однако, Бог производит в душе какое-либо из таких действий в продолжении некоторого времени; душа должна в таком случае, со своей стороны, ограничиться тем, чтобы с великой любовью устремить свое внимание на Бога, не совершая никаких иных действий, кроме тех, к которым, как она чувствует, Бог ее склоняет. Она должна оставаться пассивной, не совершая ни малейшего движения, не отвлекаясь ни на что другое, кроме этого любовного внимания, простого и устремленного только на свой объект, так, как если бы кто раскрыл глаза, чтобы смотреть с любовью. Бог желает тогда общаться с душой через простое и исполненное любви познание; душа же должна принимать Его просто и с великой любовью, чтобы и с той, и с другой стороны познание отвечало на познание, и любовь на любовь. Не подобает ли, чтобы тот, кто принимает дар, вел себя в соответствии с тем, что получает, чтобы получить его таким, как он ему дан, и сохранить его таким, каким он его получил?» Не следует думать, что подобное времяпрепровождение есть роскошь; во время такой молитвы Бог совершает в душе и, как следствие, в Церкви, великие вещи. «Малейшее из чудес благодати, какое Бог совершает в душе через это сверхприродное уединение и через этот совершенный Божественный покой, есть неоценимое сокровище, более драгоценное, нежели сама душа и ее духовный руководитель могут себе представить». Отвращать душу от такого способа молитвы, от этого «сверхъестественного сосредоточения», заставлять ее «выйти из потока глубоких вод», как это делают некоторые духовные руководители, это, — строго заявляет св. Иоанн от Креста, — ошибка с неисчислимыми последствия «Будет ли простой неосторожностью, легкой ошибкой, заставить душу утратить эти неоценимые блага, предлагая ей ложное руководство и позволяя ей только жалким образом ползать по земле? Если есть на свете дела, которым следует предаваться с наибольшей осмотрительностью, то это, несомненно, дела Божии; нельзя ими заниматься иначе, как только с широко раскрытыми глазами, особенно когда речь идет о самых возвышенных, самых тонких вещах, которые влекут за собой благо или зло почти что бесконечное, согласно доброму или дурному духовному руководству».

Значит ли это, что подобная молитвенная жизнь протекает всегда только спокойно, без испытаний, без опасностей, без иллюзий? Разумеется, нет. Именно поэтому св. Иоанн от Креста, св. Тереза и многие другие решили посредством своих произведений быть проводниками душ, которые Бог выводит на этот путь. Не следует опасаться, что подобная молитвенная жизнь затрудняет апостольство. Примера одной св. Терезы Авильской довольно, чтобы отмести такое возражение. Чем больше душа предается молитве, тем больше укрепляется и усиливается в ней потребность познавать и приводить к познанию, любить и приводить к любви, служить и приводить ко служению Господу. «Она [душа] получает неодолимый импульс, — пишет Бергсон, — который толкает ее на осуществление самых обширных замыслов. Спокойная экзальтация позволяет ей видеть масштабно, и, какой бы слабой она ни была, она достигает великого. Главное, она смотрит просто, и эта простота, которая бросается в глаза так же сильно в ее словах, как и в поступках, проводит ее через все затруднения, которые она как будто даже не замечает. Врожденное знание или, скорее, приобретенная невинность подсказывает ей сразу нужный поступок, решительное действие, слово, на которое невозможно возразить. Тем не менее, для нее сохраняется необходимость усилий, а также твердости и постоянства. Но они приходят к ней сами, они сами появляются в душе, одновременно действующей и испытывающей воздействие, чья свобода сопрягается с действием Божиим». Простите меня, дорогой господин Аббат, за то, что пишу вам столь длинно. Но тема эта особенно близка моему сердцу. Ибо, действительно, я замечаю, что христианская жизнь тех душ, которые предают себя воздействию Духа Божия, намного более исполнена полета! Души эти ликуют даже в испытаниях, им свойственно постоянство в восхождении к Богу, даже если порой они теряют силы на пути, а действия такой души приобретают исключительную силу и плодотворность. Я прошу вас, дорогой господин Аббат, рассматривать это письмо, как выражение моего величайшего уважения к вашему самоотверженному священническому служению и пожелание, чтобы вы вели к наивысшей близости с Богом множество душ, которые оказывают вам доверие. Верьте в мою братскую дружбу.

 

 

Быть или действовать?

 

Во время вашего последнего визита я говорил вам, что христианская молитва не просто человеческое действие, но что она проистекает из глубин нашего «христианского существа», того существа, которое «сделалось причастником Божеского естества» (2 Петр 1,4). И, как вы, несомненно, это помните, я прибавил: «Молитесь не только всем вашим разумением или всеми вашими человеческими чувствами, но всею глубиной вашего существа». И вот, я вдруг нахожу любопытное упоминание этой «молитвы всего существа» в одном недавно мною полученном письме. Я привожу фрагмент оттуда. Как вы сами убедитесь, атмосферу здесь нельзя назвать христианской, ибо в приводимых высказываниях сквозит некая пантеистическая ментальность; но, с известными оговорками, эти советы могут быть выслушаны не без пользы и христианином.

«Во время одной деловой поездки по всему миру у меня был случай провести несколько дней в Индии. Весь исполненный впечатлений от того, что я прежде читал об этой чарующей стране, я стал расспрашивать моих французских друзей, которые, живя там уже на протяжении многих лет, предложили мне гостеприимство, существуют ли доныне те «святые люди», исполненные мудрости и молитвы, чье влияние в течение веков было столь велико. По правде говоря, это был не тот мир, в котором вращались мои друзья. Тем не менее, желая доставить мне удовольствие, они навели справки. И в один прекрасный день они отвезли меня в маленькую уединенную деревушку и оставили у одного «святого человека», о котором им сказали, что он пользуется огромным уважением во всей этой местности. Тому, кто принял меня в своей хижине, было примерно семьдесят лет. Бледный, худой, в одной только набедренной повязке, он оставлял впечатление большой нравственной силы и великой чистоты души. Я сказал ему, на моем скверном английском, что я католик, но что я не хочу покидать Индию, не получив советов какого-либо мудреца, богатого религиозными преданиями страны. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что он англичанин! Долгие годы он занимался медициной в этой отдаленной стране. И

вот уже пятнадцать лет, как он проводит свою жизнь в молитве и наставляет на путь молитвы тех, кто к нему приходит. Его духовные установки показались мне довольно причудливыми, но глубоко религиозными. Он долго смотрел на меня; я даже усомнился, хорошо ли он меня понял? Мне было почти неловко под этим ясным, настойчивым, проницательным, но одновременно и весьма благожелательным взглядом. Наконец, он задал мне вопрос: «Молитесь ли вы каждый день?» — «Да, — отвечал я, — но недолго». — «И как же вы молитесь?» Я описал ему свой способ творить молитву: акт поклонения, размышления над текстом из Писания, затем хвала и прошения для себя и для других. Слушая меня, он улыбнулся улыбкой, исполненной расположения, но не лишенной в то же время, как мне показалось, определенной снисходительности. «Люди Запада, — заговорил он, — думают всегда, что молиться — это значит что-то делать. Здесь же все мудрецы нас учат, что это значит — быть. Если имеется бытие, для чего прибавлять к нему действие? Если же нет бытия, действие ничего не стоит». И, видя, что я не ухватил с первого раза его мысль, он уточнил:

«Молиться это значит быть. Я не говорю о поведении или расположении духа. Быть — это сущность человека. Вот что нужно принести Богу. Быть, быть здесь, быть для Бога, быть с Богом, быть ради Бога, в присутствии Бога, очищенным от всякого обладания и от всякого действия. Быть — единственное истинное действие, интенсивное, бьющее ключом, неудержимое, эффективное и могущественное. Быть — это не легко. Наше бытие покрыто наносами не-бытия. Нужно сперва его от них освободить. Нужно его возродить. А затем, обнаженное, представить под излучение Божества. Тогда, возможно, в один прекрасный день, после многих лет, ваше бытие будет втянуто Великим Бытием, как капелька росы, которая испаряется под солнцем и возносится, чтобы воссоединиться с облаком. Тогда «быть» для вас станет быть в Том, Кто Есть, быть в Боге, быть Богом». «Давайте помолимся немного вместе», — сказал он мне также. И вот, мой хозяин, сидя на голой земле в позе будды, сосредоточился, или, скорее, был как бы охвачен сосредоточением. Я внезапно ощутил его так далеко от себя! Я не мог молиться; я не мог оторвать взгляда от его лица, которое с каждым мгновением становилось все прекраснее и как бы излучало внутренний свет.

Прошло много времени, спустилась ночь, я решил удалиться и направился к выходу, избегая произвести малейший шум. Но он открыл глаза и, полный любви, задержал меня: «Отныне, когда вы будете молиться Богу, мы будем вместе с вами рядом, вдвоем, как сегодня, лучше, чем сегодня».

 

 

Саид

 

Мой дорогой Жак, ты прав, считая, что для того, чтобы стать человеком молитвы, необходимо дисциплинировать свои инстинкты, упорядочить свои наклонности, установить внутреннее единство. Но значит ли это, что следовало бы подождать, когда мы сделаемся полными хозяевами самих себя, чтобы начать творить молитву? Я не так в этом уверен, как ты. Но прежде, чем изложить тебе мою точку зрения, я желал бы, чтобы ты прочел письмо, которое прислал мне один мой друг добрых двадцать лет тому назад и которое я вновь обнаружил у себя недавно. Вот оно: «И вот я снова, после долгих лет отсутствия, в этом городе на севере Африки, который я так люблю. Радость от вновь обретенных родных, от возрожденной дружбы, от улыбающихся лиц. Я взираю широко раскрытыми глазами на

пальмы, раскачиваемые ветром, на камни, позлащенные солнцем, и я пожимаю тысячи рук. Посреди суматохи встречи, сюрприз: Саид, старина Саид подходит ко мне и обращается с классическим приветствием: «А'лан оуа са'лан». То, что он вновь оказался в нашей семье, где прослужил в течение 25-ти лет, само по себе не было удивительно. Меня поразило другое: я помнил его постоянно ссорящимся, обидчивым, грубым, бабником и неисправимым выпивохой. Ныне же это существо кроткое и терпеливое, смиренное, не позволяющее себе возвысить голос, чьи движения скупы и сдержанны. Он источает некое непередаваемое спокойствие. Чтобы прояснить тайну, несколько дней спустя я стал расспрашивать Саида, как это позволяла наша дружба. «Бог того пожелал, — отвечал Саид, — Бог пожелал того». И все. Он не стал объясняться. Саид знал мою веру, искренне уважал ее, но не позволил мне проникнуть в свою внутреннюю жизнь. Я не мог удовлетвориться столь уклончивым объяснением, и потому однажды утром отправился к нему. Он жил в центре арабского квартала, в одном из тех домов со стенами, выбеленными известкой, которые обыкновенно представляют собой подлинные дворы чудес. Он жил там со своей супругой, по имени Зофра, и с маленьким подкидышем, которого он усыновил. Это был удивительный оазис мира и порядка, посреди сумятицы во всех соседних домах. Было восемь часов. Я проник в комнату Саида, но, вопреки всем законам восточного гостеприимства, сей последний не побеспокоился о том, чтобы меня встретить: он молился. И я заметил, что помимо пяти ритуальных молитв, Саид молился еще или, скорее, еще долго размышлял. Стало быть, таков был его секрет, объяснение происшедшей с ним метаморфозы?.. Пока я ждал, мне рассказали, что каждый день он начинает молиться на заре, а затем отправляется на свою работу, которая длится за полдень. Вернувшись к себе, он вновь принимается за молитву, и в это время весь дом хранит тишину. Затем, и только затем, к нему начинают приходить посетители, ибо Саид хорошо известен в своем квартале, и соседи ходят к нему за советом: он гасит тысячи ежедневных ссор, за разрешением которых обращаются к нему. Он не позволяет, чтобы его публично именовали титулом «шейх», на который он имеет право, но он пользуется единодушным уважением и окружен подлинным почетом. Он охотно вступает в разговор, и слова его исполнены мудрости и кротости, особенно удивительной для того, кто знал прежнего Саида. Вечером он снова подолгу молится перед сном. Таким образом, он проводит с Богом не менее пяти часов в течение дня. Закончив свою молитву, Саид вышел ко мне, устроил меня в миниатюрном салоне, предложил мне традиционную чашечку кофе; словом, принял меня по всем законам восточного гостеприимства. А затем, когда я его покинул и медленным шагом возвращался к себе, настал мой черед поразмыслить…» Ты понял, почему я захотел дать прочитать тебе это письмо? Из него ясно видно, что молитва Саида явилась источником преображения его характера и его нравственной жизни, а не наоборот. Мой друг определил это верно. Я согласен, что владеть собой необходимо тому, кто желает продвигаться по пути молитвы, но еще более необходима молитва, чтобы достичь владения над собой. Вот почему я очень опасаюсь, как бы ты не стал ожидать того времени, когда достигнешь самообладания, чтобы начать молитвенную жизнь. В этом случае ты не достигнешь ни того, ни другого. К тому же, выражение «владеть собой», которое ты так часто употребляешь, кажется мне спорным. У христиан есть занятие получше, чем мечтать о власти над собой. Прежде всего, власти над собою Бога должен ты добиваться.

Посмотри на Саида: ты ведь не думаешь, что если бы он был попросту хозяином самого себя, от него исходило бы подобное сияние и он был бы таким полюсом притяжения? Нет, как раз вопреки его характеру, преображенному и умиротворенному, ощущается в нем присутствие Того, Кто сияет и притягивает. Ищи же Бога, предоставь твой дух возрастающей власти Его любви, и ты не замедлишь убедиться, что порядок и мир со все большей силой воцарятся в тебе. Послушай св. Августина, который с огромной силой и ясностью излагает этот великий закон духовной жизни: «Подобает, чтобы низшее было подчинено высшему. Тот, кто желает господствовать над низшим, должен подчинить себя тому, что есть высшее. Ты должен подчиниться Богу, а тебе должна подчиниться плоть (с ее влечениями). Что более справедливо? Что более прекрасно? Ты подчинен тому, что больше тебя, то же, что меньше тебя, подчинено тебе. Если ты нарушишь первый закон: “Ты должен подчиниться Богу”, — ты никогда не добьешься, чтобы исполнился второй закон: “Тебе должна подчиниться плоть”». А чтобы достичь этого подчинения всего нашего существа Богу, есть особое средство: молитва. Тому свидетелем Саид, но еще также множество христиан на протяжении веков.

 

Ты увидишь Меня со спины»

 

Ваше письмо напомнило мне об одной смиренной женщине, которую я встретил вот уже более тридцати лет назад. Будучи молодым священником, я жил тогда у одного моего собрата, который сдавал мне комнату,