Вопрос: «Кто молится только тогда, когда молится, тот никогда не молится?»

Феофан Затворник об этом пишет. Вы не замечали, что у них с Игнатием (Брянчаниновым) разное представление о непрестанной молитве? В целом оба знают про Иисусову молитву, разумеется, и оба ею пользуются. Но для Игнатия (Брянчанинова) это именно непрестанная молитва, то есть непрестанное повторение той полной молитвы, как она есть. Именно это он называет молитвой или псалмопением; это именно произнесение молитвы.

Феофан Затворник не так пишет. Для него сама мысль о Боге, размышление о Боге, сознание того, что Бог тебя видит и ты находишься в присутствии Бога, тоже является молитвой. И он, рассуждая именно на основании шестой главы Книги Второзаконие, говорит о том, что главный смысл молитвы в чем? Память Божья, помнить о Боге всегда. И смысл именно в этой памяти. Если я только молюсь, то я ведь только молюсь. А когда я делаю что-то? Ну ладно, если это рутинный труд, скажем – вспашка. А если я сижу за книгами? Я же не могу читать книгу и молиться. Я читаю книгу, но это уже не молитва (по мысли этих людей именно вот этой традиции).

А он говорит: почему? Если я читаю книгу и, скажем, на каком-то месте у меня полились слезы умиления и я ощущаю себя униженным, обнаженным, гадким, грязным или восхищаюсь творением Божиим или милостью Божией, это ведь тоже, по существу, молитва, хотя никаких молитвенных действий нет. Смысл в том, чтобы привязать память человека, ум человека к Богу. Потому что человек согрешает тогда, когда забывает о Боге. Чтобы не забывать о Боге, он должен помнить Его, всегда помнить. Потому что заповедь дается конкретно: возлюби! Возлюби Бога всем сердцем. Молитва этому помогает. Но любовь к Богу не исчерпывается только молитвенным деланием. Вся жизнь должна выражать любовь к Богу: читаю ли я, стою ли, ем ли, еду за рулем. Что бы я ни делал, вся моя мысль может быть связана с Богом, при этом не будучи связана с произнесением какого-то молитвенного текста.

А если не будет уст у человека, как он будет молиться? А как ребенок молится? То есть просто восхищение от творения Божия – это ведь тоже своего рода молитва, если мы говорим, что славословие – высшая степень молитвы.

Поэтому мысль именно в этом: если мы молимся только, когда молимся, – что мы делаем в остальное время? Не молимся. Значит, мы не с Богом, мы о Нем забыли в этот момент. А надо научиться, чтобы даже тогда, когда мы не молимся, мысль наша была с Богом, память была привязана к Богу. Тогда это будет подлинное молитвенное состояние всегда, а не только тогда, когда я произношу молитвенные слова.

4 песнь. 4 тропарь: Не бысть в житии греха, ни деяния, ни злобы, еяже аз, Спасе, не согреших, умом и словом, и произволением, и предложением, и мыслию, и деянием согрешив, яко ин никтоже когда.

 

Достаточно понятно, о чем идет речь. То есть не было во всей моей жизни такого греха, такого дела, такой злобы, какими я не прегрешил бы умом, словом, или произволением, или предложением, или мыслью, или самим делом. Причем так, как никто никогда не согрешил.

На самом деле подобных выражений яко ин никтоже когда в Великом каноне Андрея Критского встречается несколько, они как бы подчеркивают мысль: «хуже меня никого нет». Человек, как и вы сейчас, разумеется, смутится этим высказыванием. Если оно до вас дошло по смыслу, то вы, конечно, смутились, потому что в глубине души себя никто не считает грешным человеком. То есть грешными считают себя все, но вот чтобы уж настолько грешным – конечно, нет. Каждый из нас примерно думает: «Я, конечно, Господи, грешник, но благодарю Тебя, что не такой, как эти». В целом наше внутреннее переживание именно такое, мы не считаем себя самыми грешными.

И это настолько поразительно, настолько выходит из ряда вон! Потому что ведь каждый раз, когда мы причащаемся, мы должны произнести молитву: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз». Но мы привыкли к этим словам, просто мы читаем их на автомате, повторяем за священником. И вот что интересно. Если остановить каждого: «Ты что, правда считаешь себя самым первым грешником?», он ответит: «Я? Нет, я не первый грешник, упаси Бог! Конечно, нет! По телевизору показывают этих всех грешников, масонов, золотых олигархов, террористов беглых – вот это они злодеи, а я – нет».

То есть получается, что у нас на самом деле в душе постоянный диссонанс с тем, что мы говорим как слова молитвы и что на самом деле чувствуем. По существу своему, даже не задумываясь над этим, мы лицемерим. Потому что мы склоняем голову, сокрушаясь – как бы сокрушаясь… Но на самом деле задень нас в этот момент, мы тут же вспыхнем, встрепенемся, обидимся. Мы говорим: «Мы грешники». Но на самом деле грешниками себя не считаем. Мы говорим: «Господи, прости меня». Но тут же кто-нибудь нас осуди, и мы сразу вскинемся: «Да нет, сейчас мы покажем тебе, где раки зимуют». Вот тот внутренний диссонанс, который очень хорошо чувствует Бог и совершенно не чувствуем мы. А Он дает нам по сердцу. Не по тому, что произносят наши уста, а по тому, что произносит наше сердце, что у нас на сердце. Поэтому так и получается, что устами своими мы как бы сокрушаемся и смиренничаем, а на сердце этого нет. И получается как в книге пророка: «Устами своими чтут Меня, сердце же их далеко от Меня отстоит».

По сути дела, Церковь этой молитвой «Верую и исповедую…» перед причащением ясно засвидетельствовала, что любой человек, если он хочет достойно, не в осуждение себе причаститься Тела и Крови Иисуса Христа, должен стремиться к тому, чтобы эту молитву говорить своим сердцем. То есть в момент, когда в храме или дома он эту молитву произносит, надо, чтобы он всем сердцем понимал, что он – первый грешник на земле, что хуже его никого нет. Если бы, представьте, вы это почувствовали, стали бы вообще хоть кого-нибудь осуждать? А зачем? Если любой лучше меня. Кого ни взять – он лучше меня. Чувствуете вот это? Нет. Это, как говорится в старой русской сказке: «Тут тебе ответ, тут тебе и совет». Понимаете? Мы не чувствуем так. А это значит, что мы все (процентное соотношение у каждого разное) – фарисеи. Но не в новозаветном смысле фарисеи, потому что даже этим мы стали хвалиться. Нет. Позвольте, до фарисеев мы не дотягиваем, те все-таки праведники были, с точки зрения закона почти безукоризненные. А мы-то далеко даже не дошли до их меры. По существу, мы лицемерим. Мы не считаем себя хуже всех, и хотя язык наш так говорит, мы этого, однако, не чувствуем.

И вот канон Андрея Критского показывает это глубинное переживание… Тут ничего не поделаешь, Андрей Критский вкладывает в него свое собственное мироощущение, но мироощущение глубоко церковное, глубоко укорененное в церковной традиции. Но сам-то Андрей Критский чувствует, что хуже его – Андрея Критского – на этой земле никого нет. Вы можете его, конечно, призвать к ответственности, к отчету за свои слова, но он так чувствует, что хуже его нет никого. И это свое ощущение он переливает в текст.

Или, например, взять всем вам известный, благодаря лекциям Алексея Ильича Осипова, пример о том, что говорит авва Сисой, когда его спрашивают о том, на что он надеется: «Истинно говорю вам, братья, где сатана, там и я буду». Мы, читая, себе говорим: «Вот какое смирение у человека! Он считает, что он будет там, где сатана». Он не считает это, он просто живет там, где сатана. Он понимает, что хуже его и сатаны никого нет, что любой бес – лучше, чем он. Понимаете? Не понимаете.

Но вот подлинное покаяние, глубочайшее, искреннее, низводит человека туда. Почему? Потому что он, во-первых, знает о себе правду. И правду эту он знает в свете Христовом. То есть он видит всего себя в свете Иисуса Христа, и видит именно так, как мы себя не видим. Он человек, который вместил весь свет Христов, и потому видит себя яснее, чем кто-нибудь видит его самого или кто-нибудь видит самих себя изнутри. Мы же не так видим. Мы в глубине души всегда себя хвалим, всегда собой гордимся, всегда себя уважаем. Именно по этой причине нынешнего христианина не затронь, потому что он не сможет сдержаться, он не сможет перетерпеть.

Вот говоришь человеку, например: «Если тебя укоряют, злословят, осуждают, что надо делать? Молиться за него надо». Он удивляется: «Что, правда? Как молиться? Это за него? Он меня, значит, будет пилить, а я, значит, буду за него молиться? Что за изуверство такое? Вы чему нас учите? А где человеческое достоинство? Я, в конце концов, кто такой-то? Я же сын Божий, я христианин, и что, об меня можно ноги вытирать, да? Можно в меня плевать теперь, да? Можно обзывать последними словами?

Вы мне еще руки и ноги, может, проткнете, а я за вас молиться буду? Ишь чего выдумали! Христианство нашли!» Это примерно мысль современного человека. Он христианин, потому что он пришел в храм и думает, что Бог сейчас сделает ему всякий праздник. Вот и все его христианство.

Следовать за Христом (даже не то что следовать, а хотя бы прочувствовать, что чувствует Христос, хотя бы заповеди Его исполнить, потому что молиться за обижающих – это не моя мысль и не мысль Андрея Критского, это заповедь Божья) – так надо делать всякому ученику Иисуса Христа. Но никто так не делает, потому что у каждого тысяча оправданий, потому что мы в глубине души не верим Христу, не верим Евангелию. Вот по этой-то самой причине мы и не чувствуем того, что чувствует авва Сисой или Андрей Критский. Именно по этой причине. Потому что заповедь Христова есть свет; когда ты начинаешь ее исполнять, ты входишь в свет.

Кто исполняет заповедь Божию в своей жизни? Просто заповедь Божью, потому что это заповедь Божья. Что мы делаем? Мы молимся. Почему? Такова заповедь Божья? Вот эти каноны, акафисты – это заповедь Божья? Нам заповедал Христос читать утренние и вечерние молитвы? Нет, не заповедал. Мы постимся? Ну да, есть заповедь о посте, но только одна: если ты захотел поститься, то помажь лицо свое маслом и умой его водой, чтобы явиться постящимся втайне, ни в коем случае не перед людьми. Кто-нибудь исполняет эту заповедь? Нет. Мы всячески пост выставим, чтобы люди видели. А зачем тогда поститься, если этого никто не увидит? В чем смысл? Какой резон вообще делать что-то втайне?

Милостыня. Сказано: подавать милостыню всякому просящему. Мы так делаем? Нет, избирательно. А когда милостыню даем, мы что потом делаем? Мы обязательно об этом кому-нибудь скажем, чтобы нашу милостыню обязательно увидели, чтобы нашу милостыню заметили. А если никто не заметил? «Вот что-то денег нет… Милостыню же я подала сегодня, вот потому и денег-то нет у меня…» Ну чтобы кто-нибудь узнал, ну хоть так вот, невзначай. Не скроем этого, понимаете? И любой заповеди так коснись… Я уж не говорю о тех заповедях, к которым мы даже не приступали, чтобы исполнить: любите врагов ваших, молитесь за обижающих вас, благотворите творящим вам напасти и так далее. Мы много делаем из того, что читаем у святых отцов: Иисусову молитву, другое, третье. То, что прочитали в духовных книжках. Но заповеди Христовы мы не то что не исполняем, мы их даже и знать-то не знаем.

Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам – все знают, да? А дальше что сказано? Следующий стих какой? Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. То есть – просите, потому что всякий, кто просит, получит. Мы что говорим? Я специально проверял. Мы на днях в семинарии проходили эти стихи, и я потом думаю: семинаристы – понятно, они недавно в Церкви. Думаю: у старичков спрошу, старожилов, так сказать, маститых христиан. Говорю: «Если ты помолился три раза и Бог тебя не услышал, что надо делать?» Что ответили люди? «Смириться; значит, такова воля Божия». Вот и все. То есть не надо молиться, не надо просить; вот сколько раз проверял: значит, такова воля Божия. Пришел, свечку поставил, помолился – Бог не услышал; значит, такова воля Божия. Воля Божия – чтобы мы просили и получали. Он хочет дать, но мы не хотим просить. И на самом деле с этим представлением мы думаем следующее: «Ну, если Бог захочет, Он Сам даст. Но просить, унижаться, выклянчивать, выпрашивать не буду». И не дождешься. Примерно так.

Поэтому часто у людей, давно ходящих в церковь, не происходит чудес. Молодые, которые еще не читали ничего, ничего не соображают, услышали и пошли молиться. И стоит, и плачет, и не отойдет от иконы, пока чуда не получит. Получит чудо и уйдет – слава Богу, работает. А христианин не так, он говорит: ну чего канючить-то, нет и нет; значит, такова воля Божия. И все. А на самом деле надо просить, потому что Христос говорит: всякий просящий получит. Не сказано: благочестиво просящий получит. Не сказано: просящий только молитвой Иисусовой получит. Или просящий правильно получит, или постящийся получит... Всякий просящий получит. Потому что Он хочет нас ущедрить, и Он медлит исполнить просимое только потому, чтобы мы, в устремлении за Ним, когда нам что-то нужно, ценили бы то, что получим. Это во-первых. А устремляясь за Ним, хоть немножко отвлеклись бы, оторвались от ползания по земле.

И по этой причине, если вернемся к нашему Великому канону, когда бы мы исполняли заповеди Божии, когда бы мы хоть одну заповедь исполнили так, как она написана в Евангелии, мы получили бы приращение света. Наша внутренность стала бы светлее, а стало быть, и свои недостатки мы видели бы лучше. И видели бы их не просто как недостатки, а как страшные грехи. Мы так их воспринимали бы, потому что они таковы и есть. Но это еще не все. Если бы мы исполнили заповедь Божию так, как она написана в Евангелии, не пытаясь ее переделать, приспособить к своей реальности, каким-то образом исказить, то мы, кроме этого, получили бы еще одну вещь. Мы увидели бы, какие люди замечательные, какие они красивые. Ведь удивительная вещь покаяние: она показывает меня изнутри, а людей – снаружи. Я внутри себя вижу, какой я плохой, а людей по поступкам вижу, какие они хорошие. И вот этот диапазон: я себя вижу очами Бога и в очах суда Божьего, а других вижу в очах любви Божьей. Как Он любит их! Какие они замечательные люди!

И вот эта дистанция рождается постепенно, она все увеличивается, и настолько, что святой человек видит всех ангелами Божьими, а себя как сатану. Вот до такого это доходит. И это единственная правильная установка, которая просто истинная. Потому что в этой ситуации ты не судишь других, ты видишь, наоборот, какие они замечательные и как их любит Бог – и все они войдут в рай. А себя видишь в огне суда, потому что этот суд тебе и переживать. И ты никого не судишь, ни перед кем не превозносишься, то есть, в сущности, ты исполнил все заповеди Божии. Ты любишь врагов, ты молишься за обидчиков, ты ничем не превозносишься, ничем не гордишься, никого не судишь, никого не укоряешь и готов вместе с апостолами сказать: ничего хорошего мы не сделали.

Вот так. И чтобы этому научиться, надо всего лишь исполнить заповеди Божьи, тогда мы поймем, что никтоже никогда не согрешил так, как я. А пока мы этого не сделали, мы не видим этого. Когда мы будем стоять во время Великого канона и слышать эти слова, несколько раз встречающиеся, что никто не погрешил на земле так, как я, укорим себя за то, что мы просто не исполняем заповеди Божьи. Потому что если бы мы их исполнили, то мы бы увидели себя хуже, чем все. Раз не видим – это всего лишь обличение того, что мы не исполняем заповеди.

4 песнь. 6 тропарь: Лествица, юже виде древле великий в патриарсех, указание есть, душе моя, деятельнаго восхождения, разумнаго возшествия; аще хощеши убо деянием, и разумом, и зрением пожити, обновися.

 

Вспоминается сюжет, когда патриарх Иаков видел лестницу, по которой ангелы сходили и восходили. Так вот, лестница, которую видел Иаков, есть указание для души, для деятельного восхождения. Именно не размышление о восхождении, а действительно восхождение по ступеням добродетели. Если хочешь, то можешь и делом, и разумом обновиться. Вот этот образ, взятый Иоанном Лествичником (его известная «Лествица»): мы восходим на небеса по этой самой лестнице. Восходим, восходим, восходим, как у Иоанна Лествичника написано… Этот образ общий для тогдашней аскетической литературы. Эта лестница Иакова – образец нашей жизни для восхождения к Богу. Но условие этого восхождения, «разумного восшествия», как говорится, – разумом обновиться. Для того чтобы восходить к Богу, надо обновиться своим умом. Апостол Павел постоянно пишет об обновлении ума. Собственно говоря, «обновление ума», или «обращение ума», и есть буквально прямой перевод слова «метанойя», то, что мы называем покаянием. Покаяние – это обновление ума, обращение ума.

Так что же такое обновление ума? Как это? Для того чтобы ум (разум ли – кому как понятней) обновился, нужно поменять фокус. То есть мы смотрим куда? Мы смотрим вокруг себя, и так устроен плотской разум. Мы видим людей: девушек, мужчин; машины, камеры, бутылки или конфеты в магазине, мебель на любой вкус – для кого что, у кого какие соблазны. Кто что привык видеть, кому что приятно видеть. Всё вокруг себя видим. Видим проблемы, политику, спорт, Америку, ракеты – много чего. Весь наш ум в этом внешнем зрении. Мы умом – это образ из святых отцов – шляемся по улицам этого мира. Мы буквально шляемся, то есть идем по улице – вот витрины, вот с другой стороны витрины, вот машины, люди: девушки, мужчины, старики, женщины. Мы наблюдаем за ними, смотрим за ними; или умом погружены в собственные проблемы: что у меня с мужем, что у меня с женой, что у меня с детьми, что у меня с работой, что у меня с приходом, как мне наладить отношения с соседками и так далее. Это все внешнее, во всем этом созерцании Бога нет. Есть мир, и наш ум через это созерцание привязан к миру.

И вот с нами что-то происходит, мы сами не знаем что. Вдруг нам это все осточертело. Вот не хочу это видеть, надоело, достало, чего-то хочется другого. А что другое? Иногда человек даже не понимает – что. И плутает очень много, попадает в разные секты, восточную мистику, уходит в астрал и в астрологию тоже – куда угодно. То есть он не сразу обретает правильное направление.

Но вот в Церкви человек должен понять, что на самом-то деле ум должен обратиться куда? Не в Бога – где вы Его видите, где вы Его найдете? – а внутрь. И только собирая ум внутрь, сосредоточивая его внутри, мы и можем там, внутри, встретить Бога.

Вот это «собирание ума внутрь» – такое аскетическое выражение – происходит каким образом? Внимательной молитвой. Она может быть Иисусова, может быть какая-то другая, но она внимательная. Кто-то Псалтирь читает. Но это должно быть внимание, то есть ум сосредоточивается на словах молитвы, и эта молитва собирает ум внутри. Человек может и так собраться; например, философский ум – это внешне собранный ум. Но он размышляет на отвлеченные предметы; он, конечно, погружается внутрь явления, но, по сути-то дела, эти явления мирские, они от мира сего, а не от Бога. Поэтому правильным собиранием ума является именно молитва.

Причем этим христианство отличается от восточных мистик, где тоже есть собирание ума, но оно происходит с помощью определенных медитативных практик – они называются «мантры» или как-то еще по-другому. А в православии это именно молитва, потому что молитва содержит в себе обращение к Богу. И вот на этой молитвенной обращенности к Богу человеческий ум собирается, учится молиться, то есть предстоять Богу, и в этом собирании себя он собирает себя не просто так, отвлеченно, а пред лицом Бога. И когда он собранный и действительно ощущает всю свою немощь, испорченность и нужду в Спасителе, в Боге, то Бог изливает на этого человека Свою благодать, Свой свет. И вот именно это излияние света и благодати и производит обновление ума. И когда ум обновляется, его как бы перезагружают; как бы перепрограммируют наше сознание, наш ум, и он начинает иначе оценивать вещи, которые снаружи, и вещи, которые внутри. У него меняется шкала ценностей. Он начинает отрываться от мирских вещей и восходить к Богу.

И вот на каждой новой ступени новые молитвенные усилия, новые глубокие усилия по собиранию себя пред лицом Бога, то есть отречение от разных страстей, которые выталкивают нас из этого собирания, которые отвлекают нас на мир. Собирание себя приводит к новому молитвенному вдохновению, а оно приводит к новым благодатным переживаниям, к новым обновлениям, и человек поднимается дальше. Вот так и возникает восхождение.

Но начинается все с собирания ума в молитвенном предстоянии Богу. Для этого потом потребуется все: и исполнение заповедей, и борьба со страстями. Но вот корнем, как бы поворотным деятельным механизмом, который запускает процесс обновления, является молитвенное делание, о чем здесь и говорит Андрей Критский.

Дальше сразу подряд прочитаю следующие два абзаца, два тропаря. Они об одном и том же, тоже о Иакове, но связаны с эпизодом его женитьбы.

4 песнь. 7, 8 тропарь: Зной дневный претерпе лишения ради патриарх и мраз нощный понесе, на всяк день снабдения творя, пасый, труждаяйся, работаяй, да две жене сочетает. Жены ми две разумей, деяние же и разум в зрении, Лию убо деяние, яко многочадную, Рахиль же разум, яко многотрудную; ибо кроме трудов ни деяние, ни зрение, душе, исправится.

 

Непонятно, да? Особенно второй тропарь. По сути дела, что говорится? Патриарх претерпел жару и холод, потому что каждый день работал. В течение скольких лет? В течение четырнадцати лет непрестанно работал, чтобы отработать брак с двумя женами. Под женами же разумеется деятельность и созерцание. Это уже истолкование самого Андрея Критского, тут он в умозрение пускается, но нам это интересно; он толкует это по-своему, в соответствии с тогдашней аскетической традицией. Деятельность и созерцание – это разум, зрение. Лия – это деятельность, потому что у нее много детей, а Рахиль – это созерцание, потому что ей все дается с трудом. Но без трудов ни деятельность, ни созерцание душе исправиться не дают. О чем тут идет речь? Очень интересный момент. В жизни всякого человека вообще (ну а нас интересует христианин) есть два направления духовной деятельности. Первое – это собственно деятельность. Что мы тут имеем? Пост, коленопреклонение, псалмопение, стояние в храме, дела милосердия. Деятельность – то, чем, собственно говоря, большинство православных людей и занимается. С этим все понятно. То есть, попросту говоря, человек что-то делает ради Христа, какие-то реальные шаги.

А созерцание что такое? По сути дела, под этим словом скрывается как бы богообщение, которое наступает через молитвенную деятельность, через размышление о Боге, через откровение Бога конкретному человеку. То есть это то, что мы читаем в основном у отцов-аскетов, таких как Исаак Сирин, или, например,

Симеон Новый Богослов, или Феофан Затворник. То есть это люди, которые за свою устремленность к Богу получили некоторые откровения от Бога. И в чем тут смысл? Что легче? Деятельность легче. Поститься легче, чем молиться. Причем молиться правильно. Делать добрые дела легче, стоять в храме легче, делать поклоны, ходить в храм на службу, выстаивать длительные службы легче, чем, например, прочитать, скажем, триста Иисусовых молитв, ни разу не отвлекшись умом от Бога. Или просто даже прочитать то же самое утреннее правило, добившись, чтобы во время этого утреннего правила моя мысль не отклонилась от молитвы никуда. Именно эта деятельность (сугубо духовная) рождает плод: плач, подлинное покаяние, сокрушение, познание своих грехов, любовь к людям, к Богу – все то, что мы читаем у святых отцов. Но дается это все с величайшим трудом.

А деятельность? Она бесплодна? Наоборот. Когда мы ухаживаем за больными людьми, что мы получаем? Мы уже получаем радость. Даже если этот человек нас не любит, не благодарит, ругает, мы все равно получаем радость. Так как что мы видим? Мы видим свои труды. Вот у меня три-четыре бабушки. Я же понимаю, что я за ними ухаживаю и исполняю заповедь Божью. Я вижу дела своих рук. И даже если меня за это упрекают, я вижу, что я заповедь исполняю. Это меня уже утешает. А теперь отмените все это: вот не буду никуда ходить. И посидите дома, и поучитесь умной молитве по книгам каким-нибудь. У вас это не получится, может быть, и через пять лет. Как Силуан Афонский пятнадцать лет молился, и никакого толку, изнемог человек. Потом еще пятнадцать лет молился. Никакого толку. То есть толк есть, но реально ничего не происходит тридцать лет. И надо терпеливо это поднимать каждый раз, как камни огромные ворочать. А никто не видит. И ты не видишь, даже не понимаешь: зачем это нужно? «Господи, да сколько же можно?» В чем смысл всего этого? Он получил ответ. Начал еще пятнадцать лет трудиться, прежде чем явились плоды этой деятельности.

А когда начинаешь ухаживать за больными, плоды своей деятельности видишь сразу, и это тебя утешает. Поэтому он и говорит, что деятельность хороша, легка. Не то что беструдная, но она легка по сравнению с созерцательной жизнью, потому что вот они, плоды, на виду. А подлинно к духовной деятельности, к молитвенной практике подойти очень трудно, это требует великих подвигов. Но при этом он говорит: ну и что?

И на самом деле и то, и другое нуждается все равно в труде, который мы поднимаем ради Христа. Поэтому, например, мы действуем только в деятельности, она легче, чем созерцание, но это трудная работа, это требует усилий, труда, смирения, терпения, очень многого. То есть она легче по сравнению с созерцательностью, но трудна сама по себе.

А вот тот человек, который молиться пришел? Который, как Исаак Сирин, решил познать все тайны молитвы. Он только в молитве пребывает? Ему не надо выходить навстречу людям? Рано или поздно к нему приходят люди, и он должен что-то с этими людьми делать. Он должен любить, терпеть, милосердствовать и так далее. Даже отшельники соприкасались с людьми и должны были это понести. Скажем, Серафим Саровский – он вообще созерцатель, молитвенный трудник, но ему немало пришлось потерпеть от братьев: терпеть, смиряться, ухаживать, помогать и так далее; о сестрах заботиться… То есть все эти вещи тоже необходимы. А тот человек, который трудится только деятельно, если не встретит в своей жизни человека молящегося, если сам не научится молиться, будет он успешен в своей деятельности? Нет. Ему тоже потребуются постоянно или в какой-то степени и опыт молитвы, и умный совет опытного духовника или еще что-то.

То есть на самом деле Андрей Критский говорит, что есть как бы два направления, но одно без другого они не могут быть. И тем, кто молится, нужны добрые дела, исполнение заповеди в отношениях с людьми, и тем, кто служит людям, нужны и умная молитва, и понимание своих страстей, и борьба с грехом, просто в меньшей степени. И тем нужен труд, и другим нужен. То есть на самом деле и в Церкви вообще, и в каждом человеке в разные моменты его человеческой жизни требуется и то, и другое. Он говорит, что не надо отсекать что-то и сосредоточиваться только на одном. Если сказать «для меня главное молитва, отвяжитесь от меня все», закрыться на ключ и опустить шторы на окна, выбросить телевизор, радио, компьютер и прочее, прочее, взять томик Исаака Сирина и четки на двести молитв и сидеть это все тянуть… Не поможет. Вам нужны будут люди. С этими людьми нужно будет учиться смиряться, терпеть, молиться и так далее, внешние дела делать. Как бы мы ни старались сосредоточиться только на молитве. Так и люди, которые хотят думать, что молитва – это чушь, ерунда (главное, будем заповеди Божьи исполнять), тоже ничего не смогут сделать без молитвенного опыта.

То есть Андрей Критский говорит: и то, и другое нам нужно. И то, и другое важно. И это особенно актуально во время поста. Пост – время сугубого покаяния, мы это знаем, уже про это говорили. И в этот пост часто у людей возникает вопрос: а зачем столько времени уделяется службе? А зачем столько времени уделяется молитве? А зачем нужны все эти тексты? Может, не тратить на это ни сил, ни времени, пойти за кем-нибудь поухаживать? Раз пост – использовать это время для милосердия. Да, и милосердию тоже найдется время человеческой жизни, но сейчас нужно сосредоточиться на молитвенном вдохновении и молитвенном порыве, на покаянии, которое мы реализуем по преимуществу в молитвенном делании. Потому что пока не почувствуем, что главная наша беда в том, что мы лишены боговидения, богообщения, что мы не имеем дерзновения пред Богом, что мы не умеем молиться, мы не знаем собственного сердца, что мы понесем людям? О чем мы им скажем? Чем мы им поможем? Мы принесем только тепло своих рук. Это неплохо, но Христа-то мы не понесем. И получится, что – да, мы можем делать, делать, делать, но мы сами Христа не знаем и ближнему ничего не засвидетельствуем, потому что мы потерялись перед лицом Христа. Мы не собрались перед Ним, мы не научились предстоять Ему. Мы как бы выбрали только одну половину.

И вот Великий пост – это время, когда мы по преимуществу выстраиваем вертикаль, когда мы учимся молитве, покаянию, собиранию себя перед Богом, а потом, когда мы обрели пасхальную радость, встретились со Христом, когда мы уврачевали благодатью Божьей раны своей души, мы после поста возвращаемся к людям и снова служим им, живем для них, но уже обогащенные, примиренные с Богом, получившие опыт богообщения, мы выстраиваем связь с Ним. И вот об этой закономерности с помощью сюжетов о двух женах Иакова Андрей Критский и говорит.

5 песнь. 4 тропарь: От сродников праведная душа связася, продася в работу сладкий, во образ Господень: ты же вся, душе, продалася еси злыми твоими.

Ну и вспоминается история Иосифа, когда он от братьев своих был продан в рабство. А здесь говорится, что от сродников была продана душа в работу сладости. То есть мы проданы в работу сладости: любой страстный плотской помысел содержит в себе сласть, то, что нас пленяет. Именно это сластолюбие, любовь к каким-то тем сладостям,

Это принципиальная установка, которая очень важна для исповеди: не обвинять других мы приходим на исповедь, не оправдывать себя. Мы должны прийти и сказать: я очень люблю осуждать, поэтому вот сегодня осудил. Что касается осуждения, просто все на это падки.

А можно, скажем, взять более экзотические грехи (условно говоря – экзотические). Позвали друзья некоего человека (назовем его, например, Сигизмунд): ну что, пойдем выпьем. Он говорит: «Я не хочу». – «Как не хочу?» – «Не хочу. Так плохо, что ли?» И вот сколько ему ни говори, он не будет пить. Почему? А не хочет он, нет ему сладости в этом, никакого, извините за выражение, кайфа он от этого не испытывает. Это противно по запаху, по виду – вообще противно. Он не нуждается в том, чтобы веселиться. То есть в соблазне алкоголя у него нет никакой сладости, это его не соблазняет. Потому что сладости в этом он не чувствует. Но если ему предложить, например, мясо? – «Мясо я поем». С великой радостью, особенно если вкусно приготовлено, почему бы не поесть? А, я забыл, что сегодня пост. Но я же с друзьями. И путешествующий – между прочим, практически с другого района города приехал сюда. И в гостях опять-таки. А сказано, чтобы никто не знал о моем посте. Поэтому я со спокойной совестью сейчас мясо наверну. А потом человек приходит на исповедь и говорит: «Батюшка, вот такая ситуация сложилась, что мне пришлось пост нарушить, но я это ради друзей». – «А чего ты каешься? Если ради друзей, то нет никакого греха. Ты хороший, все нормально, ты друзьям любовь оказал». А что ты каешься тогда? Потому что тебя совесть замучит, но ты пытаешься оправдаться. Не оправдывайся.

А на самом деле-то все просто: в мясе для тебя есть сладость, она тебя прельщает, в алкоголе – нет. Ты падаешь на одно и не падаешь на другое, потому что оно тебя не цепляет, сладости в этом нет. Но если ты падаешь, виноват ты. Не друзья, которые тебя пригласили, а ты сам. И так устроен механизм падения человека. То есть когда он падает, он падает не потому, что кто-то пришел и соблазнил его: женщина в короткой юбке или мужчина в белом галстуке. Или новая машина соседа. Нет, виновата твоя сласть, то, что ты считаешь сладким. Есть люди, например, которые машины от забора не отличают. Что машина, что забор – они одного цвета. Поэтому им не хочется машину. «А зачем? Я хожу пешком и не заморачиваюсь». Никакие машины не прельщают – ни за сто миллионов, ни за один миллион. Его душа чиста от этой страсти. Да, чиста. А другой человек, которые внушает нам помысел, и приводит нас в рабство. Кто в этом виноват? Мы сами виноваты. То есть тут образ берется: как там родственники продали Иосифа в рабство, так, по сути дела, я сам свою родную душу продаю в рабство.

Апостол Павел в 6-й главе Послания к Римлянам, которая читается во время крещения, говорит, что как мы были порабощены грехом, работали греху, так ныне должны стать рабами праведности. А для того чтобы стать рабами праведности, надо, чтобы душа возненавидела сластолюбие. Но в результате мы падаем. То есть вот нам пришел какой-нибудь помысел, не важно какой; ну, иди посмотри по телевизору, что там показывают; нам приятно, мы ожидаем от этого просмотра какие-то приятные ощущения, у каждого они свои. Почему мы идем это смотреть? Кто в этом виноват? Мы.

К нам пришла соседка и начинает говорить: у нас президент плохой, налоговая плохая, Пенсионный плохой, в магазинах плохие люди, потому что цены растут, в магазинах плохие поставщики, потому что продукты никуда не годные, ЖКХ ужасное, в городе жить невозможно, потому что экология плохая, в селе жить невозможно, потому что там работы нет, и вообще в этой стране, да и в этом мире жить невозможно. Мы ее слушаем. Слушаем, слушаем… И что дальше происходит? Мы начинаем осуждать. Почему? Потому что нам приятно. Вот это важно. Не потому, что она нас совратила, соблазнила, увлекла, еще что-то, а потому, что нам приятно. А стало быть, мы, придя на исповедь, что говорим? «Я осудил». Потому что очень хотел этого. Потому и осудил. А мы начинаем как исповедь? «Батюшка, тут ко мне соседка пришла… Вот же кто ее принес? Ведь я же, по сути-то своей, батюшка, великая праведница. Если бы ко мне всякие соблазнительницы не ходили, я бы давно уже в ангельском чине была. Но они ходят и ходят». А чего она пришла-то? Ее Бог привел. Для чего? Чтобы мои грехи открыть. Чтобы я понял. Потому что я сижу, сижу и начинаю думать: так я ничего вроде; в зеркало посмотрел – постнический вид у меня образуется, похудел, молитвы сегодня прочитал, целых двадцать пять минут молился, на две минуты больше, чем вчера; понимаю, что вот еще немного – и буду свое Дивеево строить. Вот я уже внутренне готов, созрел, а тут соседка, которая показывает: какое тебе Дивеево, какие молитвы? Ты весь в грехах, потому что ты любишь осуждать.

Это принципиальная установка, которая очень важна для исповеди: не обвинять других мы приходим на исповедь, не оправдывать себя. Мы должны прийти и сказать: я очень люблю осуждать, поэтому вот сегодня осудил. Что касается осуждения, просто все на это падки.

А можно, скажем, взять более экзотические грехи (условно говоря – экзотические). Позвали друзья некоего человека (назовем его, например, Сигизмунд): ну что, пойдем выпьем. Он говорит: «Я не хочу». – «Как не хочу?» – «Не хочу. Так плохо, что ли?» И вот сколько ему ни говори, он не будет пить. Почему? А не хочет он, нет ему сладости в этом, никакого, извините за выражение, кайфа он от этого не испытывает. Это противно по запаху, по виду – вообще противно. Он не нуждается в том, чтобы веселиться. То есть в соблазне алкоголя у него нет никакой сладости, это его не соблазняет. Потому что сладости в этом он не чувствует. Но если ему предложить, например, мясо? – «Мясо я поем». С великой радостью, особенно если вкусно приготовлено, почему бы не поесть? А, я забыл, что сегодня пост. Но я же с друзьями. И путешествующий – между прочим, практически с другого района города приехал сюда. И в гостях опять-таки. А сказано, чтобы никто не знал о моем посте. Поэтому я со спокойной совестью сейчас мясо наверну. А потом человек приходит на исповедь и говорит: «Батюшка, вот такая ситуация сложилась, что мне пришлось пост нарушить, но я это ради друзей». – «А чего ты каешься? Если ради друзей, то нет никакого греха. Ты хороший, все нормально, ты друзьям любовь оказал». А что ты каешься тогда? Потому что тебя совесть замучит, но ты пытаешься оправдаться. Не оправдывайся.

А на самом деле-то все просто: в мясе для тебя есть сладость, она тебя прельщает, в алкоголе – нет. Ты падаешь на одно и не падаешь на другое, потому что оно теб