Творчество Зощенко. Краткие биографические сведения

На долю Михаила Михайловича Зощенко (1895-1958) выпала слава, редкая для человека литературной профессии. Ему понадобилось всего лишь три – четыре года работы, чтобы в один прекрасный день вдруг ощутить себя знаменитым не только в писательских кругах, но и в совершенно не поддающейся учёту массе читателей.

Журналы оспаривали право печатать его новые рассказы. Его книги, одна опережая другую, издавались и переиздавались чуть ли не во всех издательствах, а попав на прилавок, раскупались с молниеносной быстротой. Со всех эстрадных подмостков под восторженный смех публики читали Зощенко.

Свой первый рассказ Зощенко опубликовал в 1921 году, а уже через десять лет, когда он уже был на далёком подходе к своим главным книгам, дважды успело выйти шеститомное собрание его сочинений.

Слава ходила за Зощенко по пятам. И нередко в самом прямом смысле. Почтальон приносил ему пачки писем. Ему названивали по телефону, не давали проходу на улицах. Его узнавали в трамваях, осаждали в гостиницах. Его мгновенно «засекали» везде, где бы он ни появился, и, чтобы уберечь себя от назойливых почитателей, он, выезжая из Ленинграда, был вынужден подчас скрываться под чужой фамилией. (В то же время Михаилу Михайловичу рассказывали и писали, что по дорогам страны бродит несколько граждан, выдающих себя за писателя Зощенко).

Да, слава Зощенко была небывалой для нашей литературы. Но чем её объяснить? Чем объяснить, что на книги Зощенко, по выражению К.Чуковского, с каждым годом всё возрастал и возрастал «ненасытный читательский спрос»*?

Сам писатель прошёл большой жизненный путь, в котором он набрался опыта и впечатлений.

…Контролёр поездов на железнодорожной линии Кисловодск – Минеральные Воды; в окопах 1914 года – командир взвода, прапорщик, а в канун Февральской революции – командир батальона, раненный, отравленный газами, кавалер четырёх боевых орденов, штабс-капитан; при Временном правительстве – начальник почты и телеграфа, комендант Главного почтамта в Петрограде; после Октябрьской революции – пограничник в Стрельне, Кронштадте, затем добровольцем пришедший в Красную Армию командир пулемётной команды и полковой адъютант на Нарвском фронте; после демобилизации (болезнь сердца, порок, приобретённый в результате отравления газами) – агент уголовного розыска в Петрограде, инструктор по кролиководству и куроводству в совхозе Маньково Смоленской губернии, милиционер в Лигове, снова в столице – сапожник, конторщик и помощник бухгалтера в Петроградском порту…

Вот перечень того, кем был и что делал Зощенко, куда бросала его жизнь, прежде чем он сел за писательский стол.

Этот перечень необходим. За сухими строчками зощенковской анкеты проглядывается время, которое сегодня мы справедливо считаем неповторимо возвышенным и великим, но которое для многих живущих тогда людей было временем неслыханных испытаний, временем голода, тифа и безработицы.

Зощенко видел этих людей, варился в самой их гуще. Он хотел узнать, как живёт и чем дышит прошедший через многовековое рабство его народа, - и он это знал: за несколько лет скитаний он увидел и услышал столько, сколько в спокойное, неторопливое время никогда бы не увидел и не услышал даже за пятьдесят лет. Он был на редкость восприимчив к чужому образу мыслей, что не только помогло ему разобраться в разных точках зрения на происходящую в стране социальную ломку, но и дало возможность постичь нравы и философию улицы.

И не он ходил по людям с карандашом. Сами люди, расталкивая друг друга, наперебой рвались к нему на карандаш. Эти люди станут героями его литературы. Он будет учить их смеяться над самими собой и этим смехом отстраняться от себя прежних. Но сейчас они были его учителями. И они учили его от них не отстраняться.

Зощенко был человеком с больной, не знавшей покоя совестью. Он посчитал себя мобилизованным на служение «бедному» (как позже он его назовёт) человеку.

Этот «бедный» человек олицетворял собой целый человеческий пласт тогдашней России. Веками возводимый несправедливый социальный уклад, из недр которого вырвала этого человека революция, духовно его обокрал, обидел, обеднил его пониманием происходящих в жизни процессов. На его глазах революция предпринимала титанические усилия, чтобы покончить с послевоенной разрухой. Она не только лечила раны на измученном теле страны, но уже мечтала залить города и сёла электрическим светом. Чтобы осуществить эту мечту, необходим был сознательный труд миллионов людей, а «бедный» человек все силы свои и энергию зачастую тратил на борьбу с разного рода мелкими житейскими неурядицами. Он не понимал, что, занятый своими личными интересами, не приближает время той жизни, о которой мечтал, а отдаляет его.

Его спина прогибалась под грузом морально живших, но ещё не утративших силу пережитков сметённого революцией пошлого. Однако свалить с себя этот груз сам он не мог. По меткому определению В. Шкловского, Зощенко писал о человеке, который «живёт в великое время, а больше всего озабочен водопроводом, канализацией и копейками. Человек за мусором не видит леса»*.

Ему надо было раскрыть глаза.

В решении этой задачи и увидел  Зощенко своё назначение…

К началу двадцатых годов поход за отправным для литературного труда материалом подошёл к концу: Зощенко владел знанием жизни, забот, духовных и бытовых интересов своего будущего героя.

И, что особенно важно, владел его языком.

 Этот язык, словно порвав веками державшую его плотину, затопил тогда вокзалы и площади, присутственные места и рынки, залы для театральных представлений и только что учреждённые коммунальные дома.

Это был неизвестный литературе, а потому не имевший своего правописания язык. Он был груб, неуклюж, бестолков, но – затыкай или не затыкай уши – он существовал. Живой, не придуманный, сам собою сложившийся, пусть скудный по литературным меркам, а всё-таки – тоже! – русский язык.

Далеко не каждый, даже очень хороший писатель, познавший жизнь простого народа и задавшей целью своим трудом принести ему реальную помощь, способен спуститься с литературных высот и заговорить с людьми, о которых и для кого он пишет, на их повседневном, понятном им языке и в той же тональности, в какой говорят они между собой в обыденной для себя обстановке: в семье, на работе, в трамвае.

Зощенко был наделён абсолютным слухом и блестящей памятью.

За годы, проведённые в гуще «бедных» людей, он сумел проникнуть в тайну их разговорной конструкции, с характерными для неё вульгаризмами, неправильными грамматическими формами и синтаксическими конструкциями. Сумел перенять интонацию их речи, их выражения, обороты словечки – он до тонкости изучил этот язык и уже с первых шагов в литературе стал пользоваться им легко и непринужденно. В его языке запросто могли встретиться такие выражения, как «плитуар», «окромя», «хресь», «етот», «в ём», «брунеточка», «вкапалась», «для скусу», «хучь плачь», «эта пудель», «животная бессловесная», «у плите» и т.д. отчасти именно этим он и добивался комического эффекта и небывалой популярности среди обычных людей. Будто этот язык – его собственный, кровный, впитанный с молоком матери.

По слогам читая зощенковские рассказы, начинающий читатель думал, что автор – свой, живущей такой же, как и он сам, простой жизнью, незамысловатый человек, каких «в каждом по десять штук едут».

Об этом ему говорило буквально всё в сочинениях писателя. И место, где «разворачивалась история» очередного рассказа: ЖАКТ, кухня, баня, тот же трамвай – всё такое знакомое, своё, житейски привычное. И сама «история»: драка в «коммунальной квартире из-за дефицитного ёжика, ерунда с бумажными номерками в бане за гривенник, случай на транспорте, когда у пассажира чемодан «спёрли», - автор как будто так и торчит за спиной человека, всё-таки он видит, всё-таки он знает, но не гордится – вот, мол, а я знаю, а ты нет, - не возносится над окружающими. И главное – «грамотно» пишет, не умничает, все чисто русские, «натуральные, понятные слова»*.

Это последнее окончательно успокаивало читателя, в чём другом, а вот тут – взаправду умеет человек по-простому разговаривать или только подлаживается – он всегда разберётся. И он разобрался: Зощенко положительно свой, подвоха здесь нет.

Веками сложившееся недоверие «бедного» человека к стоящим выше на общественной лестнице получило здесь одну из самых ощутимых своих пробоин. Этот человек поверил писателю.

И это было великим литературным достижением Зощенко.

Не сумей он заговорить на языке масс, не знали б мы сегодня такого писателя.

 Зощенко писал о своём языке:

«Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным.

Может быть, поэтому у меня много читателей»**.

Сжатое письмо, короткая фраза – вот, оказывается, в чём секрет небывалого успеха его литературы.

Не мало ли для такого успеха?

Не мало. Если принять во внимание тот «воздух», который содержит эти короткие фразы.

Что же понимать под воздухом, который, как говорил Зощенко, он «ввёл» в свою литературу?

Вопрос сложный, достойный особого исследования. Но применительно к нашему разговору ответ можно уложить в несколько строк.

«Воздух» - это громадная работа Зощенко над переводом просторечного говора в русло литературного языка.

Этот язык был собирательным; он вобрал в себя всё самое характерное, самое яркое из простого языка масс и в отжатом, концентрированном виде вышел на страницы зощенковских рассказов. Тогда-то и стал он литературным языком – неповторимым сказом народного писателя Зощенко.

Но для начинающего читателя всё это было до безнадёжности сложно да и, по сути, не важно. Вот что было для него важно!

И вот что ещё, не менее важное, чем знание всех мелочей его жизни и его языка. Этот как с неба свалившийся на него писатель казался исключительно весёлым, жизнерадостным, неунывающим человеком. Никакие превратности судьбы не в силах были сшибить его героя с раз и навсегда занятой им бодрой позиции.

Всё ему нипочём. И то, что одна гражданочка при помощи пирожных перед всей театральной публикой его осрамила. И то, что «ввиду кризиса» пришлось ему с «молоденькой добродушной супругой», дитём и тёщей в ванной комнате проживать. И то, что компании психов довелось ему как-то раз ехать в одном купе и опять ничего, выпутался.

Молодец этот самый Зощенко! Несмотря на такие вот нервные потрясения со стороны жизненных обстоятельств, описывает бодро – животики надорвёшь…

Смех Зощенко, по-своему понятый начинающим читателем, скрашивал его трудную жизнь и вселял надежду, что всё в конечном итоге обернётся к лучшему.

Смеясь до упаду над зощенковскими рассказами, в которых всё было «голая правда», этот читатель был глубоко убеждён, что герой – рассказчик не кто иной, как собственной персоной писатель Зощенко. Его тянуло к этому весёлому, неунывающему человеку. Потому-то он и гонялся за ним, часами выстаивал в подворотне его дома, трезвонил по телефону. Всё хотел узнать – расспросить, как же тому удаётся сквозь все «неслыханные испытания» и «удары судьбы» пронести и лёгкость характера, и весёлость, и простой взгляд на вещи…

Он шёл к Зощенко за рецептом. Как больной к доктору.

Но «доктор» избегал принимать «больных». У него был совсем не лёгкий характер. Он был малообщительный и очень невесёлый человек, со сложным отношением к жизни. И ничто на свете его так не удручало, как то, что люди смеются, читая его рассказы. Он считал, что не смеяться над ними надо, а плакать.

Зощенко был верным последователем гоголевского направления в русской литературе. Если внимательно вслушиваться в его смех, нетрудно уловить, что беззаботно – шутливые нотки являются только лишь фоном для нот боли и горечи.

За внешней непритязательностью того или иного рассказа, который на первый, поверхностный взгляд мог показаться и мелким по теме и пустяковым по мысли, за всеми его шуточками, остротами и курьёзами, призванными, казалось бы, только повеселить «уважаемых граждан», у него всегда таилась взрывчатой силы остронасущная, живая проблема дня.

 Этих проблем в поле зрения Зощенко всегда находилось великое множество – и тех, которые только что заявили о своём рождении, и тех, которые уже обрели реальные контуры. И в разное время, но всегда точно ко времени, когда та или иная, набравшая силу, проблема уже не имела далее прав оставаться неподнадзорной, Зощенко, максимально вооружённый знанием предмета, писал свой очередной рассказ. И попадал, как правило, в самую точку.

У него было особое чутьё на малейшие колебания и перепады в общественной атмосфере. Он безошибочно верно улавливал жизненно главный вопрос, именно тот, что как раз сегодня вставал перед массой людей.

Так, в нужный момент появились его рассказы о жилищном кризисе, принявшем угрожающие размеры в середине двадцатых годов («Кризис»). О равнодушии лиц, в чьи прямые обязанности входила забота о благоустройстве людей («История болезни»). Об административных перегибах, бюрократизме («Кочерга»), волоките, взяточничестве и многом, многом другом, с чем приходилось сталкиваться людям в повседневном быту.

Со словом «быт» связанно понятие «обыватель».

Есть устоявшееся мнение, что зощенковская сатира высмеивала и разоблачала обывателя. Что Зощенко выставил на публичное обозрение исключительный по своей отталкивающей выразительности его портрет, чтобы помочь революции точнее определить цель, по которой необходимо вести массированный огонь.

На первый взгляд, это так. Но призадумаемся… прежде всего, кто такой этот самый обыватель?

Зощенко считал, что в чистом виде такой человеческой категории нет. Есть человек – носитель тех или иных обывательских черт. Эти черты есть в каждом человеке. Только у одного их меньше, у другого – больше. «Я соединяю эти характерные, часто затушёванные черты в одном герое, и тогда герой становится нам знакомым и где-то виденным», - писал Зощенко.

Он высмеивал обывательские черты в человеке, а не самого человека. Человек обыватель в его представлении был фигурой мифической, несуществующей.

Будь то иначе, нам пришлось бы сказать, что обыватель и зощенковский «бедный» человек – одно и то же лицо. Ибо герои большинства сатирических рассказов Зощенко – именно «бедные» люди. Но это бы противоречило всему, что мы знаем о Зощенко и его литературе.

Своими рассказами Зощенко как бы призывал не бороться с людьми – носителями обывательских черт, а помогать им от этих обывательских черт, избавляться. И ещё – несколько возможно – облегчить их заботы по устройству сносного быта, для чего строго спрашивать с тех, чьё равнодушие, чванство и злоупотребление властью подрывают и без того ещё неокрепшую веру людей в грядущую новую жизнь.

Вот по какому пути должна вести борьба с обывательщиной.

Вот где надо искать исток целенаправленности зощенковской сатиры.

Сегодня нельзя не ощутить явную недостаточность характеристики Зощенко как «сатирика» и «обличителя», независимо от того, что полагается предметом «обличения» - «пережитки прошлого» и «мещанство» (согласно официальной советской литературоведческой конъюнктуре) или же «явление советского Хама», «идиотизм социализма» и всё то же «мещанство» (согласно западной и славистической и нашей нынешней научно-критической конъюнктуре). Мы всё чаще сходились в том, что Зощенко не только обличитель и больше, чем сатирик. За этим стоит и закономерность более широкого плана: роль смехового начала в русской литературе несводима к негативным, обличительно-сатирическим целям. Комические приёмы нередко выполняли позитивно-созидательную функцию, помогали моделировать авторские духовные идеалы. Смех активно участвовал в выработке новых, эстетически продуктивных художественных конструкций – сюжетных, образных, языковых. Причём неизменной плодотворностью обладала в русской литературе сама неопределённость, подвижность границ «смешного» и «серьёзного», что давало больше возможности для обретения художественного двуголосия. Для парадоксального сцепления антонимических смыслов, для диалектической игры взаимоисключающими точками зрения, для построения сложного диалога.