Внутренние причины революции

 

Крестьянский вопрос. В числе внутренних причин многие историки выделяют запоздалость его решения – поскольку именно крестьяне составляли основной состав населения и российской армии. И это очень серьезный вопрос: напомним его историю.

Итак, в Московской Руси был принцип всеобщего служения: крестьяне служили (трудом) – дворянам, дворяне (в администрации и на поле брани) – Царю, Царь (блюститель правды в "симфонии" с Церковью) – служил всему народу и все вместе служили Богу. В ХVIII веке верхи сняли с себя обязанности служения, еще больше закрепостив крестьянство, и внесли в общество так до конца и не исцеленный нравственный раскол, нараставший по мере озападнения верхнего слоя – вот в чем была главная проблема. И решать ее можно было с двух сторон: освобождать крестьян – и возвращать помещиков к государственному служению, к оправданию своего дворянства. К сожалению, всеми рассматривалась лишь освободительная сторона, а неспокойная совесть дворянства использовалась революционерами для борьбы против монархии.

В ХIХ веке положение крепостных стало улучшаться: в 1803 году произошло их частичное раскрепощение на основе закона о "свободных хлебопашцах", с 1808 года запретили продавать их на ярмарках, с 1841-го разрешалось иметь крепостных только владельцам населенных имений, ширилась возможность самовыкупа. При отмене крепостного права в 1861 году оно распространялось лишь на треть крестьян (или 28 % населения страны; было освобождено 22,5 млн. при общей численности около 80 млн. подданных). Впрочем, очень многие крестьяне освобождения не хотели, им было спокойнее жить по-старому, когда все заботы перекладывались на помещика.

Освобождение крестьян в 1861 году разрушило патриархальный быт и ухудшило жизнь самых бедных, предоставив их самим себе. Крестьянская земля осталась в основном в общинном владении. Помимо безплатных наделов, часть ее подлежала выкупу у помещиков в течение 49 лет при круговой поруке общины. (Лишь в 1905 году крестьяне были уравнены в правах с другими сословиями и были упразднены выкупные платежи за землю.)

Отметим, что общинная жизнь существовала на Руси и до введения крепостного права. В ней всегда было много ценного: взаимоподдержка, неприятие эгоизма, справедливое решение споров. Все вопросы решал сельский сход, выбиравший старосту. Эти давние основы русской самобытной низовой демократии высоко ценились деятелями самых разных направлений. Например, либерал П.А. Сорокин говорил, что в России «под железной крышей самодержавной монархии жило сто тысяч крестьянских республик»[57]. По-своему общину ценило народниче­ство, начиная с Герцена, видевшего в ней «русский путь к социализму». Но наиболее принципиальное значение общине придавали славянофилы, считавшие, что в общинном владении землей выражалась особая духовность русского народа, которому в большей мере, чем Западу, свойственны соборность и в мень­шей степени – индивидуализм. Они видели в общине «высокое действо Христианское»[58].

Однако в крестьянстве усиливалось имущественное расслоение и не все были готовы к такому пониманию общины; принудительным же «христианское действо» быть не могло. С одной стороны, община была помехой для особо активной части крестьян, с другой – по мере быстрого роста населения земельная площадь на одного едока в семье уменьшалась. Невозможность продажи надела (и его залога), хотя и предотвращала обезземеливание бедняков, однако постоянные переделы участков и невозможность их закрепления в личную собственность лишали многих стимула к уходу за землей. В то же время Россия все более втягивалась в капиталистическую экономику, рост промышленности и населения требовал соответствующего роста в сельском хозяйстве. Но производительность общины не выдерживала соревнования ни с помещичьими хозяйствами, ни с хозяйством западного фермерского типа. Нужно было выбирать мень­шее зло в создавшемся положении, иначе оно грозило ростом социального недовольства и ослаблением государства.

Поэтому в 1906 году началась Столыпинская реформа: желающим крестьянам выделяли их часть общинной земли в собственность, им продавали и помещичью землю посредством льготных ссуд (помещики сами избавлялись от земли, которая без крепостных становилась обузой), а также финансиро­вали переселение на окраины России, освобождая от налогов и снабжая сельскохозяйственной техникой по низким ценам. Можно критиковать неудачные бюрократические аспекты этой политики (из-за чего треть переселенцев вернулась, да и просто соскучившись по родным местам), но не смысл реформы. Она должна была решить сразу несколько важнейших государственных проблем:

– справиться в европейской части России с усугублявшимся малоземельем на селе и возможной безработицей в городе из-за стремительного роста населения, который приходился в основном на русское крестьянство;

– заселить пустующие земли Сибири и Дальнего Востока, освоив их и закрепив за Россией;

– дать выход энергии активной части крестьянства, расширяя ее сферу действия за пределами общины;

– уменьшить социальную напряженность в деревне и тем самым отнять у революционеров почву для пропаганды.

В результате создавался зажиточный слой крестьян-единоличников, то есть новая составная часть экономического уклада при сохранении прежних, в том числе общины. Реформа не собиралась ее ликвидировать полностью, хотя следовало бы одновременно способствовать оздоровлению общины как «высокого действа христианского» для тех, кто оставался в ней. Даже если бунинская "Деревня" страдает типичным для "прогрессивной общественности" преувеличением деревенской нищеты (вспомним, чтό тот же Бунин в эмиграции писал о красоте жизни в русской деревне), – в этой сфере правительству следовало принять особые меры, а не просто поощрять выход из общины.

К 1913 году только около 10 % земли перешло из общинного в личное владение крестьян; с 1906 года в Сибири осели 2,5 млн. крестьян; кроме того, около 700 000 человек разных профессий переселились в Сибирь самостоятельно. Вдоль Транссибирской магистрали выросли целые города; резко возросло производство продовольственных товаров: Европа вскоре была завалена русским маслом (с 1906 по 1911 год его годовой экспорт увеличился вдвое). Революционное движение после 1908 года сникло.

«Дайте нам 20 мирных лет и вы не узнаете России», – сказал Столыпин. Потому он и был в 1911 году убит теми силами, чьи антирусские планы перечеркнула бы окрепшая Россия. Ленин признавал, что при успехе Столыпинских реформ революция будет невозможна[59]; и Троцкий позже констатировал: если бы реформа была завершена, «русский пролетариат ни в каком случае не смог бы прийти к власти в 1917 году»[60]. Достойной замены Столыпину не нашлось.

У революционеров был свой "рецепт" решения крестьянского малоземелья: конфискация и раздел помещичьих земель. Однако, накануне революции крестьяне уже владели 77,4 % пахотной земли, 6 % принадлежало хозяйствам некрестьянского типа и лишь 16,6 % оставалось в помещичьем владении[61] (которое имело бόльшую эффективность земледелия и давало более 20 % сельхозпродукции).

Неудивительно, что передел большевиками помещичьей земли в 1917–1918 годах, по данным Наркомзема, дал на каждый двор лишь несколько «десятых и даже сотых десятины на душу»[62]. И никак не мог дать больше. Лозунг "Земля крестьянам!" был лишь «техническим приемом революционирования деревни, будучи лишен серьезного экономического значения»[63], – признавал советский экономист в 1922 году. Но сколько помещичьих усадеб было сожжено в 1905–1907 и 1917 годах этим "приемом революционирования"! Даже если многие крестьяне верили, что отмена последнего помещичьего землевладения решит земельную проблему, она была обострена революционерами искусственно, в опоре на худшие человеческие качества (стремление улучшить свое благосостояние отнятием его у других), а не на лучшие качества (стремление своим трудом создать себе благосостояние и делиться им с другими). (Тому, кто все еще говорит о схожести коммунизма и христианства, можно указать именно на это кардинальное различие.)

 

Национальный вопрос также выделяется исследователями в качестве важной внутренней причины революции. И большевики, и западные советологи упорно называют Российскую Империю колониальной "тюрьмой народов"...

Мы уже отметили, что у России не было колоний в западном смысле этого слова. Она изначально состояла не только из славянских племен, но также из финско-угорских и тюркских. Русь их не истребляла и не порабощала, как европейцы в своих колониях, а вбирала в себя в своем росте. Немало северных и восточных народов находилось на низком культурном уровне развития, однако управление ими было основано не на эксплуатации главным народом, а на равенстве всех перед законом и перед Богом. В отличие от западноевро­пейских колоний, русский центр не извлекал из своих национальных окраин прибыли, наоборот – расходовал средства на их обустройство, как, например орошение Голодной степи в Туркестане, Муганской степи на Кавказе. Инородцы имели много привилегий (например, освобождение от воинской повинности), которых не имели русские. Меры по повсеместному изучению русского языка объяснялись необходимостью общегосударственного средства общения, а не подавлением национальных культур.

Национальное происхождение не было препятствием для занятия самых высоких государственных постов в Империи. В числе российских министров мы постоянно видим немцев, татар, армян; в составе Государственной Думы – представителей всех народностей. Поляки, грузины, финны командовали армейскими штабами и корпусами. В этом отношении Россия была уникальной Империей, и даже мусульманские и кавказские народы, когда-то покоренные силой (в ходе геополитического соперничества России с Турцией и Англией), проявили свою верность в годы первой Мiровой войны (знаменитые туркмены-"текинцы", кавказская "Дикая дивизия", состоявшая из Дагестанского, Татарско-азербайджанского, Чеченского, Ингушского полков).

Нерусские народы в Империи имели обширные права соответственно их способностям местного самоуправления. Так, финны имели свой парламент, конституцию и множество привилегий. Сначала все это имели и поляки, лишь их восстания 1831 и 1863 годов стали причиной ограничений. (Эти восстания, захватившие часть Малороссии и Белоруссии, имели родственный масонскому декабризму революционный характер; в них проявилось и иностранное, и еврейское вмешательство[64]; Россия была вынуждена на это решительно реагировать.) Среднеазиатские Хива и Бухара входили в состав Империи как самостоятельные во внутреннем управлении. Прочие азиатские, северокавказские и даже малые кочевые народы также имели самоуправление с сохранением своих обычаев. Например, на Кавказе оно основывалось на положениях "О кавказском горском управлении" (1856) и "О кавказском военно-народном управлении" (1880); у казахов-киргизов оно регулировалось "Степным уложением" (1891), у бурятов, якутов и других сибирских народностей с 1822 года существовали степные думы.

Что же касается прибалтийских народов, то они были слишком малочисленны и неоднородны для самостоятельной государственности (немецкое влияние долгое время преобладало там в администрации и системе образования). Уместно поставить вопрос: смогли бы эти народности сформироваться как нации при власти Тевтонского ордена (вспомним судьбу племени пруссов, от которых осталось лишь название...) так же, как позже в составе Российской Империи, остановившей тевтонский "дранг нах остен"?..

Подобный вопрос можно поставить и относительно армян, грузин и других народов, искавших в Российской Империи защиты от своих смертельных врагов. Приняв их под свое покровительство, Россия внесла умиротворение в вековые конфликты и обезпечила спокойное развитие малых народов при неблагоприятном соседстве. (Поэтому, сохранившись и развившись, они теперь, в отличие от американских индейцев, могут себе требовать суверенитеты.)

Таким образом, отличительным признаком Российской Империи была не колониальная эксплуатация (как тогда у западноевропейцев), не тоталитарный интернационализм (как позже в СССР), не космополитический "плавильный котел" (как сейчас в США) – а вселенское братство: взаимовыгодное сосуществование равноправных народов на уважении общих нравственных ценностей.

Разумеется, и вселенское братство не могло быть принудительным, особенно если какие-то народы под влиянием западного духа больше не желали быть частью Третьего Рима, а хотели стать "как все". Логика дальнейших реформ неизбежно вела к предоставлению таким частям Империи все большей автономии – по примеру Финляндии. В первую очередь Столыпин хотел сделать это для Польши[65]. Ведь, по сути дела, католическая Польша была России не нужна как административная часть; российское участие в международных "разделах Польши" (1772, 1793, 1795) было возвращением захваченных поляками древних русских земель.

В то же время важно подчеркнуть, что даже у таких народов России сепаратистские настроения были типичны не для широких слоев, а для интеллигенции. Это объяснялось ее политическим честолюбием, ибо притеснений в сфере национальной культуры не было. Честолюбие нарастало по мере проникновения в Российскую Империю западных представлений о жизни. И этим в годы гражданской войны воспользовались внутренние и внешние враги России.

Тогда эгоистичное поветрие коснулось и отдельных частей самого русского народа, в котором вскоре нашлись "самостийники" даже уездного уровня, провозглашавшие свои "республики". Этим были также заражены часть казачьих войск и интеллигенция в колыбели русского народа – Малороссии, хотя до революции малороссы, белорусы и великороссы считали себя тремя ветвями единого русского народа. Это должны были признать даже немцы, безуспешно пытавшиеся поощрять украинский сепаратизм в 1918 году.

Еврейский вопрос

 

Единственным исключением в смысле неравноправия в царской России было религиозное неравенство, которое распространялось на старообрядцев (исконно русских!), на некоторые секты и на иудеев. После 1905 года ограничения остались только для иудеев, но опять-таки не по национальному признаку, а по религиозному. В стране, где нормы нравственности и обоснование самодержавной власти зиждились на христианстве, трудно было признать равноправной религию антихристианскую. Однако переход иудеев в Православие снимал все ограничения.

Ранее ограничения для иудеев имелись и в других европейских странах, где еврейство лишь постепенно завоевало равноправие в ходе так называемых буржуазных революций и либеральных реформ: во Франции (1791), Англии (1849, 1857), Дании (1849), Австро-Венгрии (1867), Германии (1869–1871), Италии (1860, 1870), Швейцарии (1869, 1874), Болгарии и Сербии (1878–1879). Россия оказалась в этом отношении лишь наиболее консервативной.

Как в "Еврейской энциклопедии", так и в работах некоторых еврейских авторов вполне объективно описана история ограничений для иудеев в России. Оказавшись в составе Империи после "разделов Польши", сначала «евреи стали равноправными гражданами», – пишет Ю.И. Гессен. Однако «в их руках сосредоточилась торговля», а поскольку «торгово-промышленному сословию была предоставлена доминирующая роль в городском самоуправлении» – это превратило евреев «в известную общественную силу»[66].

После жалоб на это русских купцов в 1791 году был издан указ о черте оседлости для евреев (она включала в себя огромную территорию: 15 западных губерний и Польшу). Однако в то время все русские податные сословия – крестьяне, мещане, ремесленники и купцы – не имели права свободного перемещения из одной губернии в другую. Поэтому указ 1791 года «не заключал в себе ничего такого, что ставило бы евреев в этом отношении в менее благоприятное положение сравнительно с христианами»[67], – констатирует "Еврейская энциклопедия". А если сравнивать с положением основной массы русского народа, то до 1861 года «евреи пользовались личной свободой, которой не знало крепостное крестьянство»[68].

Одновременно царское правительство пыталось "перевоспитать" евреев, отучив их заниматься винными промыслами (ими жила примерно треть евреев) и ростовщичеством – и то и другое в России считалось предосудительным, что отражено во многих произведениях русской литературы. Целью было – превратить евреев в подданных с нормальными занятиями. При Николае I за переход в Православие выплачивалось вознаграждение, смягчалось наказание при крещении под следствием[69].

«Эти усилия, однако, не только не привели к намеченной цели, но вызвали единодушное и сильное сопротивление со стороны еврейского населения»[70], – отмечает израильский профессор Ш. Эттингер. Оно исходило от "кагально-раввинского союза", не желавшего терять контроль над еврейством, – объясняет Гессен[71]. Это было "государство в государстве", имевшее свою цель. За весь ХIХ век в России удалось обратить в Православие лишь 69 400 евреев и еще 17 100 – в католичество и протестантство. То есть в среднем соответственно по 694 (и 171) человек в год[72].

Видя безуспешность административных мер по переводу евреев в христианство, следующий Царь отменил их. Еврейский писатель М. Алданов напоминает, что Александр II «был расположен к евреям, особенно в первую половину своего царствования. В законах о судебной реформе, осуществленной в 1864 году, не имеется нигде каких-либо ограничений для евреев. В училища и гимназии евреи тогда принимались на равных правах с другими учащимися. Евреи имели право держать экзамены и получать офицерские чины. Они также могли получать дворянское звание и нередко получали его. Получив чин действительного статского советника, орден св. Владимiра или первую степень какого-нибудь другого ордена, еврей тем самым становился дворянином»[73].

После убийства Александра II были введены "Временные правила о евреях" (1882) с запрещением селиться вне черты оседлости. Правда, помимо крещеных евреев, получавших равноправие, вне черты оседлости могли жить (с семьями) евреи-купцы и промышленники первой гильдии с прислугой, евреи-ремесленники, евреи с высшим образованием, студенты и учащиеся средних учебных заведений.

Решение это было неудачным, ибо усиливало устремленность евреев в указанные профессии (евреи составляли более половины купцов, записавшихся в гильдию[74]) и получать образование. Процент евреев в вузах стремительно нарастал (14,5 % в 1887 году). В 1887 году была введена процентная норма для приема некрещеных евреев в высшие учебные заведения: 10 % в черте оседлости и 5 % вне ее; в Петербурге и Москве – 3 %. Однако оставалось много способов обхода запрета: поступление в частные и иностранные учебные заведения, сдача экзаменов экстерном...

Так число еврейского населения вне черты оседлости быстро увеличивалось. В постоянном ожидании отмены "временных" правил и царская администрация все чаще закрывала глаза на постоянные нарушения. Вообще еврейское население России росло более интенсивно, чем русское: в 1815 году насчитывалось около 1,2 млн. евреев; в 1897 году 5,215 млн., а в 1915 году – около 5,45 млн. (несмотря на то, что оно давало наибольший процент эмигрантов: только с 1881 по 1908 год из России эмигрировало 1,545 млн. евреев, из них 1,3 млн. в США)[75]. В 1897 году евреи составляли 4,13 % населения Империи, в том числе 40–50 % городского населения в пределах черты оседлости.

Поскольку труд по найму считался в иудаизме предосудительным (см. главу I), в 1897 году еврейское население распределялось по занятости следующим образом: торговлей занималось 38,65 % всех евреев (а во всей Империи – лишь 3,77 % населения), ремесленничество и промышленность – 35,43 % (10,25 %), в свободных профессиях и на службе – 10,71 % (4,52 %), в сельском хозяйстве – 3,55 % (во всей Империи 74,31 % населения)[76].

Тем более черта оседлости не могла помешать тому, что «финансовая роль евреев становится особенно значительной к 60-м годам» благодаря их капиталам[77] (см. в главе I о еврейском толковании ростовщичества как почетного занятия); в их руках сконцентрировалась и печать. Такой рост еврейского экономического и общественно-политического влияния дополнялся их активным участием в революционном движении: они переплавляли «мечту о мессианстве своих дедов и прадедов в новое мессианство – в мечту о социализме»[78], – констатирует Г. Аронсон.

Профессор Эттингер отмечает, что «уже в середине 70-х годов делались первые попытки организовать еврейское революционное движение» социалистами М. Натансоном, А. Либерманом, М. Винчевским, М. Лилиенблюмом и др. В 1876 году было создано "Общество еврейских социалистов". Знаменитый Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз) был основан в 1897 году, на год раньше, чем состоялся первый съезд РСДРП, созванный в Минске (в черте оседлости) также при активной помощи Бунда[79].

Характерно, что рост антиеврейских настроений в России приходится именно на последнюю четверть ХIХ века, когда еврейство стало все больше проявлять свое революционное влияние. А в связи с убийством революционерами Александра II в 1881 году разразились и погромы.

Существует достаточно данных, чтобы характеризовать большинство погромов в России как провокационные. Первая волна в 1881 году была спровоцирована революционерами "Народной воли", которые призывали к тому листовками и «считали погромы соответствующими видам революционного движения»[80], то есть способствующими общей дестабилизации положения в стране. По этой же причине и царские власти решительно пресекали погромы, видя в них проявление опасного беззакония. При этом революционеры стали обвинять в их организации царскую власть, якобы стремившуюся перевести народный гнев с себя на евреев.

Вторая волна погромов в 1903–1905 годах была развязана по той же схеме, скорее всего самими евреями (например, в Нежине были задержаны три еврея, распространявших листовки: «Народ! Спасайте Россию, себя, бейте жидов, а то они сделают вас своими рабами»[81]). Депутаты Государственной Думы, расследовавшие погромы, пришли к выводу, что их подготовили не черносотенцы, а «какая-то тайная власть». В "Календаре русской революции", изданном революционером В.Л. Бурцевым, также отмечалось (правда, с намеком на правительство), что, как и в 1881 году, «безпорядки явно подготовлялись кем-то заранее... но с того времени условия сильно изменились: еврейское население... стало революционной силой»[82].

В этом последнем обстоятельстве заключалась и новая цель погромов: они стали поводом для создания еврейством вооруженных групп "еврейской самообороны", которые финансировались еврейским капиталом, в том числе заграничным (это признает "Encyclopaedia Judaica" в статье о Я. Шиффе[83]). Отряды "еврейской самообороны" устраивали целые сражения с безоружными толпами "громил", жертвы которых в несколько раз превышали число жертв погромов (свидетельства еврейских авторов об этом собраны В.В. Кожиновым[84]). Разумеется, евреи вновь обвинили в организации погромов царскую власть. Сегодня это можно прочесть во всех западных школьных учебниках, хотя повторим: власть не могла быть заинтересована в анархических безпорядках и строго наказывала их зачинщиков.

В конечном счете, погромы оказались удобным поводом для обвинения православной монархии в "антисемитизме", чтобы мобилизовать против нее еврейство и демократов во всем мiре. Вот почему русское слово "погром" вошло во все языки, хотя число еврейских жертв в тех погромах (несколько сот человек) было ничтожно по сравнению с числом жертв еврейских погромов в Западной Европе в прошлом (погромы сопровождали евреев во все времена и во всех странах, порою их изгоняли в полном составе; таких гонений на евреев в России не было).

Разумеется, погромы сыграли большую роль и в привлечении на сторону "гонимого еврейства" симпатий части русской интеллигенции. Их общей заботой становится борьба за равноправие евреев посредством доминировавшей еврейской печати. Так, уже не крестьянский, а еврейский вопрос стал лакмусовой бумажкой для проверки совести русской интеллигенции, превратившись в «обязательную для прогрессивно мыслящего человека юдофильскую повинность в русском обществе»[85] (выражение И. Бикермана).

Поскольку эта повинность была необходима для общественного и литературного признания ("прогрессивной" печатью), ей последовало немало писателей (Л. Андреев, М. Горький, В. Короленко; евреи предлагали и Л. Толстому написать роман, вызывающий симпатии к евреям, но он ограничился лишь статьями). Все это внесло в русскую журналистику «припадочную истеричность и пристрастность», что с возмущением отмечал А.И. Куприн в частном письме: «Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем-совсем русскую литературу...»[86].

 

4. "Орден русской интеллигенции", Дума и Церковь

 

Так эти активные «русские интеллигенты нерусского направления» (определение историка Д.И. Иловайского) вместе с еврейством создали доминирующую в обществе "прогрессивную" среду – так называемый " орден русской интеллигенции ", который (по более позднему выражению одного из его представителей, Г.П. Федотова) отличался «идейностью своих задач и безпочвенностью своих идей». Вместо того, чтобы помогать правительству лечить болезни общества, "орден" стремился их обострять с целью свержения самодержавия любой ценой ради достижения "народного счастья". Это и объединяло всех членов "ордена", которые могли сильно различаться по взглядам: от террориста Савинкова до "попа Гапона".

Используя свои обычные приемы – игру на гордыне соблазняемых и подмену главной истины второстепенными – сатана увлекает этих "интеллигентов" на провозглашение самих себя особо умной частью народа (это видно уже в их самоназвании, которое в переводе на русский означает: умники) и на жертвенное служение их гордого ума ложной цели. Вместо личной нравственности и христианского подвижничества в этой среде культивировался героический активизм с самолюбованием и стяжанием общественного признания. Вместо ответственного реализма – утопичный фанатизм вплоть до принесения в жертву не только своих, но и чужих жизней в духе "нам все позволено". Православие отвергалось как "средство эксплуатации", в ранг же новой религии возводился утилитарный морализм "для народного счастья". Но абсолютизация борьбы вела лишь к разрушениям того, что народ уже имел...

Банкротство этих интеллигентских идей на примере "первой революции" 1905 года было проанализировано бывшими марксистами в знаменитом сборнике "Вехи" (1909). Сборник вызвал большой шум, но как предостережение он был воспринят лишь немногими в "ордене". Ленин назвал "Вехи" «энциклопедией либерального ренегатства»...

О событиях 1905 года Иловайский писал:

«Неудачи и бедствия полуторагодовой русско-японской войны еще до ее окончания вызвали сильное общественное брожение внутри России. Внешние и внутренние враги ее воспользовались сими неудачами, чтобы начать движение... против самого основного государственного строя, т.е. русского самодержавия. В этом движении наибольшее участие приняли инородческие элементы (евреи, поляки, финляндцы, армяне и пр.), с которыми соединились многие русские интеллигенты нерусского направления. В особенности этому способствовала газетная печать, столичная и провинциальная, большая часть которой оказалась в руках еврейских. (Евреи захватили в свои руки значительную часть ежедневной печати также в государствах Средней и Западной Европы и в Северной Америке.) В связи с сим противоправитель­ственным или революционным движением начались многочисленные политические убийства чиновных лиц по всей Империи, забастовки фабричных и других рабочих, мятежные вспышки на инородческих окраинах»[87], а также безпорядки с требованием передела помещичьих земель, погромы множества дворянских усадьб. Нередко революционерами устраивались провокационные столкновения с войсками.

Таково было, в частности, знаменитое "мирное шествие" 9 января 1905 года – "Кровавое воскресенье", ставшее началом "первой революции". Его организатор бывший (лишенный сана) священник Гапон играл двойную роль. Требуя «клятвы Царя перед народом» (!), Гапон заявил накануне на митинге: «Если... не пропустят, то мы силой прорвемся. Если войска будут в нас стрелять, мы будем обороняться. Часть войск перейдет на нашу сторону, и тогда мы устроим революцию. Устроим баррикады, разгромим оружейные магазины, разобьем тюрьму, займем телеграф и телефон. Эсеры обещали бомбы... и наша возьмет»[88]...

В городе распространялись подстрекательские листовки, были повалены телефонные столбы и построены баррикады, разгромлены оружейные магазины, предприняты попытки захватить тюрьму и телеграф, были провокационные выстрелы в полицию из толпы, разгромлен полицейский участок. Все это нужно учесть, чтобы понять тех, кто приказал стрелять в наседавшую толпу (погибло 96 человек и более 300 ранено)[89]. Однако план рухнул из-за того, что войска не перешли на сторону демонстрантов. Царь обо всем этом не знал, его не было в Петербурге, однако вину за происшедшее революционеры и либералы приписали ему.

В ту же ночь Гапон опубликовал призыв к бунту, который, из-за пролитой крови и подстрекательства печати, нашел отклик во многих местах России. Волнения длились весь год, в октябре страна была парализована забастовкой, в Москве большевики попытались устроить восстание.

Результатом волнений в 1905 году стал царский Манифест от 17 октября о Государственной Думе – выборном законодательном органе, имевшем возможность влиять на решения правительства. Переработанные Основные Законы несколько ограничили права монарха, в частности бюджетными полномочиями Думы. Законопроекты могли превратиться в законы лишь после утверждения обеими палатами: Думой и Государственным советом (он существовал с 1810 года как законосовещательный орган). И хотя правительство по-прежнему назначалось Государем и могло выступать с инициативой прекращения деятельности Думы, «если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере», – все же монархия де-факто превратилась в конституционную, а народ получил политические свободы, которых десятилетиями добивались либералы и буржуазия (в том числе свободу профсоюзов и политических партий).

Но и после Манифеста террористы продолжали убийства, ибо им были нужны не свободы и не конституционная монархия, а свержение монархии. Лишь суровыми мерами, включая смертную казнь за террор, Столыпину удалось навести порядок; в 1905–1913 годах было казнено 2981 террористов и убийц, в среднем 331 за год[90]. (Жертвами террористов тогда же стали более 10 тысяч человек, полицейских и чиновников, в том числе генерал-губер­натор Бобриков в Финляндии, московский генерал-губерна­тор Вел. Кн. Сергей Александрович, градоначальник С.-Петербурга В.Ф. фон дер Лауниц, министр внутренних дел фон Плеве. Была взорвана дача премьер-министра Столыпина.)

При этом выявилась простая истина: проводившиеся реформы, наделяя недовольные слои все бόльшими свободами, не направляли активность новых общественных сил в конструктивном направлении. Отчасти это было свойственно уже реформам Александра II – характерно возникновение первых революционных организаций как раз в ту эпоху. То есть введение политических свобод само по себе не решает проблем, а может их даже обострять и поощрять революционеров к новым требованиям.

Либералы требовали "народного представительства", но его структур, естественно выраставших из русской жизни, не было создано. Такой структурой могло стать земство. Но оно было заражено либеральной оппозиционностью и потому тормозилось властью, что, в свою очередь, усиливало оппозиционность... Либералы не интересовались традиционной "демократией снизу" Московской Руси, разрушенной Петром I, а лишь копировали западный парламентаризм – партийную "демократию сверху" (закулисно манипулируемую финансовой властью). Высшее же чиновничество в основном не желало никаких перемен и тоже не думало о русских традициях самоуправления.

А ведь народ проявил в себе немалую положительную силу: стихийно возникшие черносотенные организации – "Рус­ская монархиче­ская партия", "Союз русского народа", "Рус­ский народный союз имени Михаила Арханге­ла", "Союз русских людей", "Священная дружина" и другие. Это был народный ответ на "первую революцию", попытка возродить известные в русской истории примеры низового (по В.О. Ключевскому: "черных", то есть неслужилых сословий) сопротивления враждебным силам. В "Руководстве монархи­ста-черносотенца" говорилось: «Враги самодержавия назы­вали "черной сотней" простой, черный русский народ, кото­рый во время вооруженного бунта 1905 года встал на защиту самодержавного Царя. Почетное ли это название, "черная сотня"? Да, очень по­четное. Нижегородская чер­ная сотня, собравшаяся вокруг Минина, спасла Москву и всю Россию от поляков и русских изменников»[91]. Лозунг черносо­тенцев был – Православие, Самодержавие, Народность.

В черносотенном дви­жении начала ХХ века при­няли участие миллионные на­родные массы, его поддержи­вали многие известные духов­ные лица, деятели культуры, ученые, как, например, буду­щий Патриарх Тихон, архиепис­коп Антоний (Храповицкий), будущий первоиерарх Русской Зарубежной Церкви, протоиерей Иоанн Восторгов, идео­лог монархии Л.А. Тихомиров, историк Д.И. Иловайский, ака­демики А.И. Соболевский, К.Я. Грот, Н.П. Лихачев, Н.П. Кондаков и др. Даже если не все они формально входили в те или иные черносотенные орга­низации, они были единомыс­ленны с ними. Государь Николай II приветствовал черносотенцев как верных монархистов.

Однако в целом эта огромная народная сила не была востребована и политически облагорожена верхним бюрократическим слоем для организации лучших сил народа на государственном уровне как образец общественного поведения. Бюрократия часто даже старалась притеснять черносотенное движение, запрещая собрания и шествия, налагая штрафы и поощряя наиболее покладистых деятелей; это вело к соперничеству за лидерство и расколам. В свою очередь, некоторые руководители черносотенцев в критике правящей бюрократии проявляли усердие не по разуму и невольно, справа, способствовали революции (это отмечал И.А. Ильин). В результате эта стихийная сила православного народа оставалась самодеятельной, политически непрофессиональной и неспособной переломить огромное влияние еврейской печати и "ордена русской интеллигенции". Разумеется, эта печать постаралась превратить самоназвание черносотенцев в бранное слово, искажая его смысл, приписывая им погромы, мракобесие, некультурность и т.п.

Политическими свободами и думской трибуной во всероссийском масштабе (благодаря все той же печати) воспользовались в основном многочисленные разрушительные партии, из которых наиболее влиятельной стала основная в "ордене" партия "Народной свободы" (конституционные демократы – кадеты). Все эти партии использовали свободу не для того, чтобы вместе с верховной властью содействовать государственному строительству, а чтобы эгоистично бороться за власть. Этому способствовало избирательное право, более либеральное, чем в некоторых западноевропейских странах того времени. Так, из 478 мест первой Думы кадеты получили 179, партии националов-автономи­стов – 63, левые трудовики – 97, социал-демократы – 18, безпартийные – 105; наиболее правой партией был центристский "Союз 17 октября" (конституционные монархисты – октябристы) – 16 мест; собственно правые партии пред­ставлены не были. Вторая Дума оказалась еще более левой. Поэтому первые две Думы в 1906–1907 годах, вместо гашения смуты лишь подливали масло в огонь и были распущены после нескольких месяцев "работы".

Характерно, что и Столыпинским реформам противо­действовали все партии – от к