Октября 1975 года. Большая сцена

С 10 утра до 12 перенос оформления с Малой сцены на Большую. С этого дня все репетиции «Истории лошади» идут только на Большой сцене.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Мне кажется, Георгий Александрович, что хотя бы на два сантиметра, но площадка оркестра должна быть поднята над сценой.

Г.А. Я думаю, не обязательно. В центре — конюшня, слева — ложе Конюха, справа — оркестр. Если его поднять, надо придумывать подъем и у Конюха. (Кутикову.) Сегодня импровизируйте со светом, Евсей Маркович. То, что делали на Малой сцене, попробуйте импровизационно перенести сюда, на Большую.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Я, знаете, о чем думаю, Георгий Александрович? Может, написать увертюру? У нас ни в одном спектакле ее нет. Если здесь возможна увертюра, то я напишу. А то какой-то пустой выход оркестра. Вышли, сели...

Г.А. Хорошо, тогда я попрошу, пока увертюра не сочинена, сыграть любой кусочек музыки, чтобы актеры, радисты, осветители знали, что будет музыкальное вступление. Начинаем, товарищи!

СОКОЛОВ. Когда гасить свет в зале?

Г.А. Пока не надо. Войдет оркестр, следом за ним Данилов и Штиль насыпят зерно в кормушки, потом Данилов уйдет, а Штиль уляжется спать. Вот тогда гасите свет. (Штилю.) Надо улечься под конец музыки

ШТИЛЬ. Хорошо, я рассчитаю.

Г.А. (Данилову и Штилю). Не надо выходить вместе с оркестром. Дайте нам посмотреть на музыкантов, послушать мелодию, и вразрез бурному ритму медленно, неторопливо пошли засыпать зерно. Еще раз сначала. (Музыкантам.) Вышли, по-цыгански низко поклонитесь залу... Нет, просто поклон — это мура, надо в пояс... И дальше без паузы играйте, оваций не ждите.

РОЗЕНЦВЕЙГ. А если поклон сделать после увертюры?

448

¶ Г.А. После увертюры гаснет свет.

Просмотр материала. Табун узнает в старом пегом мерине знаменитого Холстомера.

(Солякову.) Женя, я бы хотел вашу фразу передать Вале Ковель. Это не значит, что вы ее плохо говорите, просто по смыслу будет лучше, если «Холстомер, прозванный так за длинный и размашистый шаг, равного которому не было в России», — скажет Вязопуриха. Она горда, что знала его сосунком, что их связывало прошлое, о котором мы сейчас узнаем. {Ковель.) Зачем, говоря: «Я старая кобыла», — вы делаете паузу и только потом добавляете: «Вязопуриха»?

КОВЕЛЬ. Я хотела сказать: посмотри на меня, я уже старая кобыла.

Г.А. То, что вы старая кобыла, это и так видно. Не надо рвать мысль. Помочь узнать себя — вот ваше действие.

Перед началом воспоминаний Холстомера играет скрипач.

{Лебедеву.) Чтобы не было искусственности в ожидании конца игры скрипача, пройди вдоль Хора, загляни всем в глаза.

Знакомство Конюшего и Холстомера.

{Данилову.) Когда делаете загон, все время должны быть какие-то слова, междометия, нельзя останавливать речь. Кончился текст, начинайте заново. Но чтобы не было дыр. «Ну, сосунок», — должно быть добродушие. Легче-легче, не спешите. «Моя лошадь» — это надо ощутить. Как это прекрасно звучит, вслушайтесь. Никогда таких прекрасных слов не говорил.

ЛЕБЕДЕВ. Можно мне дадут сахар сразу же на «Ну, сосунок, теперь ты мой, мо-ой!»?

Г.А. Пожалуйста, а потом от поощрения Конюший перейдет к угрозе «загоняю и убью», с хорошего на плохое.

В перерыве Лебедев предлагает Ковель вместо идиллических воспоминаний сыграть сцену

обвинения Вязопурихи в измене. «Ты — сволочь, сука», — кричит он, не слушая ее оправданий:

«Я была сосунком, ничего не понимала». В финале куска Холстомер прощает Вязопуриху, и

только тогда начинаются воспоминания.

ТА. спорит с Розовским о строчке песни «плетка отпела».

Г.А. Первая и третья строчки о другом, и я не успеваю уловить, воспринять сам по себе хороший образ поющей плетки. Начнем с генеральской сцены перед оскоплением. Готовы? Пожалуйста.

Генерал кричит на Конюшего: «Оправдываться? Молчать/» Конюший поднимает рубаху, подставляет генералу спину и говорит: «Это конюхи проглядели».

(Данилову.) Формально говорите фразу, Миша. Вы же под угрозой избиения. Нам должно быть понятно, почему вы продаете своего коллегу. «Васька проглядел», — это же выход.

{Панкову.) Большая сцена требует крупного плана. То, что раньше, на Малой сцене, могло быть в глубине, здесь надо выносить вперед. После беззвучного диалога с Даниловым подойдите поближе к Холстомеру, посмотрите на него: каков наглец, — и только тогда уходите.

(Розенцвейгу.) На проходе Генерала надо добавить музыку.

{Изотову.) Для Большой сцены свист, удары плетки надо записать на пленку.

ШТИЛЬ. А крики?

Г.А. Какие крики? Ваши?

ШТИЛЬ. Да.

Г.А. Крики не надо записывать.

Конюший и Конюх запрягают лошадь.

{Данилову.) «Сейчас в Чесменку поедем», — скажите лошади, иначе получается, что вы поедете с Конюхом. Опять рвете фразы... Нет, теперь как-то былинно говорите... Проще, от себя. Ушли и пошла проповедь Толстого.

Монолог Холстомера. Лебедев ищет стержень, на котором строится монолог.

ЛЕБЕДЕВ. Нет стержня. Потом я смогу и так, и так, и так, но сначала стержень. {Начинает заново, снова сбивается.) Что-то не могу схватить. Конечно, держит текст, но дело не в нем.

449

¶Г.А. Давайте закончим на сегодня. Спасибо, товарищи. Женя, задержись.

Дежурный свет. Все расходятся. Тишина. Г.А. подходит к авансцене, и они с Лебедевым

работают над монологом.

Октября 1975 года

РОЗЕНЦВЕЙГ. Георгий Александрович, я пока воздерживаюсь от увертюры. Посмотрим, как будет строиться спектакль дальше. Потом к ней вернемся.

РОЗОВСКИЙ. Может, сделать увертюру из уже существующих тем? На мой взгляд, и не нужно новой. Это, по-моему, принцип увертюр.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Нет.

РОЗОВСКИЙ. Как - нет?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Иногда увертюра существует совершенно отдельно, как самостоятельная интермедия.

Г.А. Ну, хорошо, подумайте. Начали, товарищи.

Выход оркестра, затем Конюха и Конюшего.

(Данилову и Штилю.) Нужен не формальный выход с высыпанием зерна, а игровая сцена. Рассвет, раннее утро. Уже здесь должны быть заданы ваши отношения. Посидите оба на авансцене, погрейтесь, сощурьте глаза на прожектора, как на солнышко. Но надо вставать, приниматься за работу. Не торопитесь. Миша зевнул, Жора подхватил, зевок-то вещь заразная. С трудом встали. И чтоб было видно: сыпете овес, а не какую-то бутафорию.

Еще раз сначала. Выход оркестра повторять не будем. Сделали правильно, гонять вас не стоит.

ШТИЛЬ. А может, Конюшему из-за кулис крикнуть: «Васька», — а я сплю, как всегда?!

РОЗОВСКИЙ. Не стоит.

Г.А. Не стоит, Жорочка. Все-таки это пролог. Нам нужно просто увидеть обряд, ежедневную кормежку лошадей, понимаете? А впрочем, можно попробовать.

РОЗОВСКИЙ. Георгий Александрович!

ГА. Попробуем. Снять всегда можно.

За кулисами голос Конюшего: «Васька, Васька!» И в ответ междометия проснувшегося

Конюха.

А ничего, а?

Увидев темпераментно играющий оркестр, хорошо бы Конюху поморщиться: мол, делать людям нечего, с утра с ума сходят.

Эпиграф Толстого в чтении Г.А. Песня Конюха, рассказ Хора о Холстомере.

(Заблудовскому.) Изиль, вы должны прийти в статику к моменту начала второго куплета песни Конюха. Каждый ваш жест в этом спектакле имеет значение. Зашевелились, провели рукой по волосам — мелочь, а песню Конюха разрушает.

(Хору.) Товарищи, очень вас прошу соблюдать шахматный порядок. Не стойте рядом, не создавайте шеренги, следите за этим, пожалуйста!

(Штилю.) Как только сказано Хором: «замечательно хорошая лошадь», — должен раздаться ваш храп.

(Звукорежиссеру.) Юра Изотов! Надо сделать запись зонгов, чтобы актеры пели вместе с записью. А у вас, кажется, должна быть черновая запись?

ИЗОТОВ. Да, только там еще старый, без изменений, текст.

Г.А. Давайте попробуем послушать, как это будет звучать с живыми голосами. Важно проверить принцип, а к записи отнесемся, как к рабочей.

После прослушивания.

На Большой сцене мне это нравится.

450

¶ (Розенцвейгу.) Сенечка, во время вечернего спектакля, где мало актеров, перепишите, пожалуйста.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Хорошо, только в каком спектакле у нас занято мало актеров? ГЛ. В «Цене», например. РОЗЕНЦВЕЙГ. А-а-а, да.

Эпизод спора Холстомера и Табуна о праве на жизнь.

{Лебедеву.) На фразу: «Виноват ли я в том, что стар? Все мы будем этому подлежать, все», — я прошу оркестр замолчать, и в зал повтори: «Все мы будем этому подлежать, все». Очень важный текст. Тема смерти — одна из ведущих философских тем Толстого.

Первая встреча Холстомера с Конюшим.

(Данилову.) Опять очень рвете мысль, Миша. Легатированнее должен быть текст, а у вас сплошное стаккато.

(Лебедеву и Данилову.) Очень важно, что в этой сцене все впервые в жизни. Первый раз Хол-стомеру сказали: «Пегий». После игры с Конюшим первый удар плеткой, первая боль. Затем веревки вокруг столбов и первая неволя.

Генерал дарит Пегого Конюшему.

(Данилову.) А ну-ка на «благодарствуйте» упадите на колени.

(Штилю.) И вы, Жора, упадите вслед за Конюшим... Только вам, в отличие от Конюшего, не встать.

Конец сцены Конюшего и Холстомера. После ухода Генерала Конюший мечтает: «Может, Генерал и забудет, что на время мне тебя оставил? Теперь ты на всю жизнь — мой!»

(Данилову.) Зачем вы делаете ударение на слове «жизнь»? К чему так раскрашивать текст? Важно, что он «мо-ой, мо-о-ой» останется, а на сколько времени, это роли не играет. На полжизни или...

ДАНИЛОВ. На всю оставшуюся жизнь.

(Михаил Данилов снялся в одной из главных ролей в фильме Петра Фоменко по повести Веры Пановой «На всю оставшуюся жизнь.)

Г.А. Да! А вы почему-то «всю оставшуюся жизнь» красите.

Холстомер перебивает Конюшего: «Ну, он еще долго что-то говорил, но я не слушал, мне и без

того уже было достаточно». Данилов дожидается, пока Лебедев скажет текст, снимает

веревки и, провожаемый Евгением Алексеевичем, уходит. Далее монолог Холстомера.

ЛЕБЕДЕВ. Вот что меня сбивает. Вот это место: уход Миши. Я хочу дальше тянуть мысль, а у нас местечковый театрик: я должен отпустить Конюшего, помочь ему снять веревки, отпустить, проводить. Все это отвлекает меня, уводит от главного. Сбивает.

Г.А. (Данилову.) Вы сами можете справиться с реквизитом? Тогда отменим помощь вам Евгения Алексеевича. Почти беззвучно по второму заходу продолжайте монолог и, рассуждая, тихонечко уходите. Не прерывая Евгения Алексеевича.

Репетиция продолжается. Диалог Вязопурихи и Холстомера.

(Кутикову, тихо.) Очень темно на сцене, а это мешает, Евсей Маркович.

КУТИКОВ (тихо). Я понял, сейчас что-то придумаем.

РОЗОВСКИЙ (тихо). Да, мимика Евгения Алексеевича очень важна. Особенно, когда Холстомер молодеет.

ЛЕБЕДЕВ (прервав диалог с Вязопурихой). Мешает ощущение темноты.

ГА. Да, Женя, мы как раз этим и занимаемся.

ЛЕБЕДЕВ. Светят только сверху, а вместо лиц — черепа. Я чувствую, что на лице тени, а глаз не видно.

КОВЕЛЬ. Да, у меня тоже только череп, я чувствую.

Г.А. Товарищи! Мы как раз этим и занимаемся!

ЛЕБЕДЕВ. Нужно же сделать так, чтоб и актерам было удобно.

451

¶

КОВЕЛЬ. Действительно трудно, Георгий Александрович, когда чувствуешь, что вместо лица — череп. Все, чем занимались на Малой сцене, — пропало.

КУТИКОВ. Валентина Павловна, я вам обещаю, что к завтрашнему дню мы подготовим аппаратуру, а сейчас с Георгием Александровичем определим, что необходимо.

Г.А. Добавьте, Евсей Маркович, барьерный свет.

Марк Григорьевич Розовский не был на одной из

репетиций, где Георгий Александрович предложил Лебедеву

и Ковель весь любовный диалог, песню и танец Холстомера

и Вязопурихи сыграть с хвостами в руках.

РОЗОВСКИЙ (Г.А.). А почему хвосты появились? Их же раньше не было, Георгий Александрович?!

Г.А. О чем вы говорите, Марк? Досмотрите сцену до конца! Да, не было хвостов, но ведь было хуже, а мы ищем лучший вариант, не правда ли?

Игра Холстомера, Милого и Вязопурихи в «пятнашки», закончившаяся изменой Вязопурихи.

Г.А. (Кутикову). Евсей Маркович, вот тут как раз случай, когда яркое освещение ни к чему! Вы даете плоский бытовой свет, а он должен дышать, пусть будут радужные цветовые пятна, здесь уже лица не важны.

Сцена наказания Конюха.

Г.А. И все-таки не понимаю, почему Конюший так жестоко избивает напарника?

РОЗОВСКИЙ. Это принято было.

Г.А. Да, но так жестоко?! Мог бы помягче и без свидетелей.

(Панкову.) У меня предложение, Павел Петрович. После обхода лошадей, приказав Конюшему наказать Конюха, а затем оскопить Холстомера, не уходить! Вернуться на свое место в цыганском оркестре и сказать Конюшему: «Братец, приступай!» Поскольку вы теперь следите за наказанием, Конюший обязан избить Конюха, как положено.

{Штилю.) Раз Генерал здесь, то апеллируйте к нему. Последняя надежда еще теплится, даже заплакать можно. Стоп! Жора! Ни в коем случае не идите под музыку!

ШТИЛЬ. Невольно попадаю в ее ритм.

Г.А. А надо вразрез. Это не танец. Вернетесь ли живым — неизвестно. (Панкову.) А вы, Павел Петрович, слегка дирижируйте стеком. Во-о-от! Но как только услышали крики, звук плети, вставайте и уходите. Наладил дело и можно быть свободным. (Изотову.) Озвучивание не получилось. Я не слышу свист плети. Громче звук.

ИЗОТОВ. У меня есть еще один вариант. Послушайте.

Г.А. Вот это уже совсем другое дело!

ШТИЛЬ. Георгий Александрович, не перекричать запись. Мы с Мишей Даниловым надрываемся, но чувствуем, что все равно вас не слышно. Может, лучше бить плетью вживую?

Г.А. В этом спектакле на Большой сцене не может быть натуральных звуков. Как ни странно, условный звук создает правдоподобие, а натуральный — фальшь.

(Изотову.) Я попрошу вас сделать еще одну запись плети вместе с криками Штиля и Данилова.

(Хору-табуну.) Сегодня у нас рабочая запись, но, тем не менее, прошу реагировать на каждый удар плети.

(Данилову и Штилю.) Не надо надрывать горло, все равно той силы звука вам не взять.

Побитый Конюх избивает Холстомера.

(Штилю.) Сколько раз вы бьете Холстомера? ШТИЛЬ. Шесть раз.

452

¶ Г.А. Сократите до трех... Нет-нет-нет, надо от удара вылететь на авансцену и потерять ориентир. Стоять и соображать, где теперь находится Пегий? Каждый раз после удара Пегий исчезает из поля вашего зрения. И притом самому больно не меньше, чем лошади.

ШТИЛЬ. Но ведь когда человек в ярости, он забывает про собственную боль. Ему лишь бы выместить на ком-то свою ярость!

Г.А. Вот и хорошо, вот и вымещайте ярость через собственную боль. Как Генерал на вас кричал?

ШТИЛЬ. «Оправдываться? Молчать!»

Г.А. Ну а теперь вы одновременно с этим текстом бейте Холстомера. Ударил, отскочил. Самому больно. Больно, Жора! Потерял коня. Где он? И набирайте: «Оправдываться? Молчать!» И новый удар!

(Розенцвейгу.) На подготовку к оскоплению я бы попросил пьяно: затаенная, тревожная тема.

ШТИЛЬ. Простите, Георгий Александрович, но фартук мне никак не надеть. Слишком велик.

Г.А. Я вижу, вижу. Так. Позовите мне сюда Таню Руданову. Пятый раз я вижу фартук, который невозможно надеть!

Давайте пока пройдем сцену подготовки к оскоплению. (Кутикову.) Евсей Маркович, дайте, пожалуйста, свет на мытье рук. Я хочу, чтобы играла живая вода под лучами. Только нужно сделать так, чтобы лучи на авансцене заранее не торчали, а вводились с подходом Данилова и Штиля, а уводились с их отходом.

(Данилову и Штилю.) Два раза окуните руки в воду и встряхните. Вот, получается ритуал.

(Лебедеву.) Я бы хотел, чтоб был контраст между покорностью мерина после оскопления и тем сопротивлением, которое Холстомер оказывает сейчас. Не хватает реальных физических усилий со стороны атакующих и с твоей стороны, Женя, в оказании сопротивления.

Пока Лебедев, Данилов и Штиль разрабатывают предложение Георгия Александровича, сам Г.А. интересуется, пришла ли Татьяна Руданова.

СОКОЛОВ. Ищем.

Г.А. Ищем? А она что, не на своем рабочем месте? Она должна быть либо на рабочем месте, либо в зале, третьего не дано!

(Штилю.) Если откровенно, Жора, то вы тоже немножко виноваты. Надо чаще справляться, настаивать.

РУДАНОВА. Я здесь, Георгий Александрович.

Г.А. Таня, вы можете мне сказать, когда, наконец, костюмы будут готовы? В течение пяти дней под актера нельзя подогнать фартук! Что происходит? Каждый день смотрю на мучения артиста!

РУДАНОВА. К завтрашней репетиции сделаем, Георгий Александрович.

Г.А. Будем надеяться.

Конюх точит ножи. Музыка. Табун превращается в Хор. Зонг.

Жесток и страшен человек, Пришел, ушел в крови. Коня игры лишил навек, Навек лишил любви. Еще вчера он ржал, звеня, И жизнь была полна, Но вот скучна душа коня, А плоть оскоплена.

(Хору.) Прошу внимания всех, занятых в Табуне. К сожалению, ваш переход от лошадей к людям неявственен, несценичен. Сейчас ваше существование никак не связывается с фонограммой, а должно быть ощущение, что зонг, прежде всего, идет от вас. Поэтому так важен пластический момент вступления в зонг. Давайте на начальных аккордах музыки сделаем перестро-

453

¶ение: снимая сбруи, сделаем переход. Женщины вперед, а мужчины назад, в два ряда полукругом. Прошу вас проделать это энергично.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Почему об оскоплении поется перед оскоплением, а не после него?

РОЗОВСКИЙ. Это прием литературного театра. Он дает нам право предвкушать событие.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Но в таком случае нужно убрать паузу после зонга, а на последнюю строчку «а плоть оскоплена» — заносить ножи.

Г.А. Правильно! Миша Данилов и Жора Штиль! Вы должны рассчитать так, чтобы передача ножа совпала с музыкальной кульминацией.

Монолог Холстомера о собственности.

ЛЕБЕДЕВ. Извините, что сбиваюсь. Дело не в тексте. Я его столько раз своей рукой переписал. Дело не в этом. Нет чувства целого.

Г.А. Женя, ты знаешь в чем, мне кажется, здесь дело? Напрасно, по-моему, ты ищешь эмоциональную сторону происходящего.

ЛЕБЕДЕВ. Мне никак не охватить целое не в монологе, а в этой трети акта, куда я иду? Мы все время рвем...

Г.А. Я не могу не рвать, если не получается, ты же сам понимаешь.

ЛЕБЕДЕВ. Но так очень трудно. Мы останавливаемся на мелочах, на частностях, а хочется найти главное, охватить целое, тогда такие краски появятся, о которых не догадываешься.

Г.А. Что ты предлагаешь?

ЛЕБЕДЕВ. Не знаю. Надо пробовать. Монолог — итог всего, что уже произошло. Почему я нервничаю? Потому что рвется накопление. И я никак не могу достичь градуса монолога. Я хочу, чтоб получился выплеск наболевшего!

Г.А. А тебе не кажется, что эмоциональным взрывом в сцене оскопления мы заработали право на паузу? Уверяю тебя, спокойствие в монологе выше эмоционального всплеска. Нужна рождающаяся на наших глазах обнаженная мысль! Монолог — толстовская проповедь, его раздумье о жизни.

ЛЕБЕДЕВ. Но меня тянет на эмоцию! Все, о чем я говорю, — прожито, наболело, знакомо до мелочей.

Г.А. Если «прожито, наболело, знакомо до мелочей», — тем более это проповедь! Вот ты сейчас пробовал. Когда получалось? Когда были такие кусочки, в которых ты точно нес мысль. Глубокое размышление волнует больше, чем сильная эмоция! Открытая эмоция — и ты трибун! Зачем нам это? Максимум мысли при минимуме выразительных средств — вот что нужно.

ЛЕБЕДЕВ. Тогда, может, темпово быстрее?

Г.А. Наоборот, даже медленнее, чтобы не заторопить мысль. Мы следим за ее развитием, это для нас самое интересное.

ЛЕБЕДЕВ. Можно попробовать?

Г.А. Конечно.

Первая часть монолога до запряжки Холстомера.

ЛЕБЕДЕВ. Как мне выйти на запряжку? Я рассказал, что стал другим.

Г.А. Очень просто. Через шлейф монолога. Задумался, и в твоей памяти всплыла сцена.

ЛЕБЕДЕВ. Что я потерял. Мы как-то говорили о брехтовском ходе. Раньше я показывал, демонстрировал своим телом: вот каким я стал безвольным, пустым...

Г.А. Верни.

ЛЕБЕДЕВ. Но на это меня выводило эмоциональное начало.

Г.А. Когда ты мыслишь, а не абстрактно волнуешься, — это меня заражает. Кстати, обнаженная мысль — это и есть брехтовский ход, на котором ты настаиваешь. А эмоциональность наберем под конец монолога.

Холстомер говорит о людях, которые, стремясь к накопительству, почти не пользуются

своими богатствами.

Вот здесь иной градус, здесь увеличивается ритм монолога!

Да, Женечка, я еще раз убедился: это толстовская скорбная проповедь.

454

¶ЛЕБЕДЕВ. Проповедь разная бывает. И в проповеди могут быть взрывы, после которых я на время успокаиваюсь. По действию я должен себя успокаивать, иначе это долго, скучно, длинно, никто меня слушать не будет. Сейчас у меня ничего не сходится. Я уже петь с Хором не могу! (Суфлеру.) Да нет, Тамара Ивановна, я знаю текст! Не в этом дело! Можно еще раз весь монолог?

Г.А. Конечно.

После повторения Г.А. отпускает актеров, цеха, дается дежурный свет. Остается

репетировать с Лебедевым.

Октября 1975 года

Г.А. Приготовились к началу.

РОЗОВСКИЙ. Георгий Александрович, у нас с Юрой Ряшенцевым предложение. Поскольку многие после репетиции подходят к нам и спрашивают, что такое «пегий» и в чем его вина, то хотелось бы добавить одну фразу Мише Данилову. Помните, когда он говорит: «Замечу в любви... загоняю и убью», — сказать еще что-то вроде: «Породу портить не дам! К кобылам ластиться — ни-ни-ни».

Г.А. Такой текст может быть, только в том месте он иллюстративен. Давайте вставим текст в начале, когда Конюший увидел пегого жеребенка. «Нет, Генерал тебя на заводе не оставит. Породу портить? Ни-ни-ни».

РОЗОВСКИЙ. А когда он предупреждает Холстомера насчет любви, будет понятно почему? Не забудет ли к тому времени зритель, что значит пегость? Может, ему напомнить?

Г.А. Но мы же задаем: пегий жеребенок может испортить породу. А дальше зритель все время слышит: пегий, пегий, пегий!

РОЗОВСКИЙ. Может, «породу портить — ни-ни-ни», — пустить рефреном по спектаклю?

Г.А. А не будет назойливо? Пока не знаю, проверим, есть ли в этом необходимость. Пока оставим одну реплику.

Витя Соколов! Мишу Данилова позовите ко мне.

После разговора с Даниловым о вставке.

(Розенцвейгу.) Напомните, надо поговорить с Кочергиным, чтобы он придумал натюрморт из пней. Сейчас они не смотрятся... А что, барабан таким и останется?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Придумаем, закамуфлируем, Георгий Александрович.

Г.А. Важно, чтоб никеля не было.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Кожей покроем.

Г.А. Кожей нельзя — шекспировская фактура, лучше холстом, в одном приеме с оформлением. (Соколову.) Давайте сигнал, Витя.

Песня сонного Конюха.

(Штилю.) Детонируете, Жора, я же просил вас распеваться. ШТИЛЬ. Я распеваюсь.

Г.А. (Скрипачу.) Не надо Жоре Штилю давать тональность, он должен привыкнуть к ней сам.

ШТИЛЬ. Я скрипку не слышу, а если слышу, то каждый раз разную тональность дают.

Г.А. Да, масса причин, мешающих вам петь, я понимаю.

ШТИЛЬ. Георгий Александрович, немного простудился, поэтому такой голос.

Г.А. Кто простудился?

ШТИЛЬ. Я.

Г.А. Вы?

ШТИЛЬ. Да.

Г.А. Ну, что я могу вам сказать? Поправляйтесь быстрей.

После песни.

455

¶ Стоп! А почему во время действия настраиваются инструменты? РОЗЕНЦВЕЙГ. Они не настраиваются. Пошла тема. Г.А. Тема?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Да, всегда так было.

Г.А. Полное впечатление, что пошла настройка инструментов. Начните с баяна, а потом уже вступят остальные.

Хор рассказывает о старом больном мерине.

{Хору.) Сейчас, наверное, от музыки, вы попадаете в патетический тон, и получается дурная мелодрама. А мы говорили: должна быть констатация факта.

КАРАВАЕВ. Да, объективная постановка диагноза.

Г.А. А сейчас театральщина. Надо текстом резать музыку, а не наоборот. Сухо и деловито. Тогда появится юмор, а не слюни по поводу изможденных лошадиных копыт.

{Изотову.) Юра, я надеюсь, вы перепишете пробег табуна. Сейчас возникает ощущение проезда поезда, а хочется услышать стук копыт по мягкой земле.

Лебедев, нагибаясь, приставляя хвост, пытается пристроиться к центральному столбу.

ЛЕБЕДЕВ. Черт его знает, что-то не могу понять. Г.А. А в чем дело, Женечка?

ЛЕБЕДЕВ. Чего-то никак не пристроиться. Выше столб стал, что ли? СОКОЛОВ. Евгений Алексеевич, столб действительно стал выше. Декорации выдвинули на метр вперед, и если раньше столб был скрыт нашей наклонной площадкой, то теперь... ЛЕБЕДЕВ. Ну, ладно, сейчас пристроюсь. РОЗОВСКИЙ. На этот столб и Миша Волков взбирается. Г.А. Позовите Володю Куварина или Толю...

Пока ищут В. П. Куварина или А. М. Янокопулоса, в новых сапогах на сцену выходит Михаил Волков. Попробовал пристроиться к столбу. Нет, он явно выше. Не получается.

О-о! Какие у Миши сапоги появились! Наконец-то мы увидели те самые знаменитые сапоги! ВОЛКОВ. Разрешите мне надеть свитер.

Г.А. Конечно, вы же простужены. {Рудановой.) Спасибо, Танечка, за сапоги, быстро прореагировали.

Появился А. М. Янокопулос.

Толечка, тут у нас столб выдвинули вперед, и он стал выше. Нельзя ли его прямо сейчас подрезать?

ЯНОКОПУЛОС. На сколько?

ЛЕБЕДЕВ. Я покажу. Дайте мне ножовку, я могу и сам подрезать.

С ножовкой вышел старший машинист А. Н. Быстрое. Пока подрезали столб, небольшой

перерыв.

Г.А. Ну как, удобней?

ЛЕБЕДЕВ. Конечно, совсем другое дело.

Избиение Табуном Холстомера.

Г.А. Почему пауза?

ФЕДЕРЯЕВА. Простите, Георгий Александрович, но моя реплика — кашель Евгения Алексеевича. Вы не отменили кашель?

Г.А. Нет-нет. {Лебедеву.) После избиения ты тяжело дышал, помнишь?

ЛЕБЕДЕВ. Я буду помнить эти мелочи, а главное упущу. Мне необходимо «соединиться», иначе не нащупать главное. Появится стержень, потом черте какие подробности возникнут.

Г.А. Тогда давай отменим кашель, но Алла должна знать определенную реплику! Либо «Да», либо «Нет»!

ЛЕБЕДЕВ. Оставим кашель, давайте еще раз избиение.

Повторение сцены.

456

¶ Г.А. (Федеряевой.) А фразу сказали, Аллочка, плохо, равнодушно как-то. РОЗОВСКИЙ. Очуждение играет.

Начало рассказа Холстомера: «Когда я родился...» Этюд с бабочкой.

ЛЕБЕДЕВ. Вы знаете, мешает музыка. Сцена сентиментальная, да еще музыка аналогичная, я в нее невольно попадаю, и получается иллюстрация. Давайте оставим только скрипку. Она имитирует дрожание бабочки.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Георгий Александрович, я категорически против! Или под оркестр, или в тишине! Никаких звукоподражаний в этом спектакле быть не может.

Г.А. Хорошо, давайте сделаем оркестром музыкальный акцент и оставим Евгения Алексеевича в тишине. Нет-нет, одними литаврами делать акцент плохо, надо всем оркестром.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Все рушится.

Г.А. Что рушится, Сеня? Я слышу, что акцент, сделанный всем оркестром, лучше, чем одними литаврами.

ЛЕБЕДЕВ. Причем этот акцент можно сделать приемом при переходе с лошадей на людей и наоборот! Должно же ведь быть какое-то музыкальное разграничение.

Г.А. Я не понимаю, Сеня, вы принципиально против музыкального акцента на переход или что? Объясните, пожалуйста.

РОЗЕНЦВЕЙГ. Дело не в акценте, Георгий Александрович! Когда на сцене сидит оркестр, разве можно так нерационально использовать музыку?

ЛЕБЕДЕВ. Я же, Сенечка, не утверждаю. Мне что-то мешает, попробуем со скрипкой, попробуем без музыки, попробуем с акцентом оркестра, а вы посмотрите. Не понравится — вернемся к старому варианту.

Г.А. Посмотрим все варианты. (Скрипачу.) Озвучьте бабочку, пожалуйста.

Сцена воспоминаний Холстомера и Вязопурихи о первой любви.

(Лебедеву и Ковель.) Сняли со столбов хвосты и встаньте поближе друг к другу. Создайте впечатление, когда в деревне парень у калитки, дождался девку и, пряча улыбку, переминается с ноги на ногу... Молодцы, хороший кусочек получается. Только надо довести до обострения. Активней включайте хвосты. Он молчит, она молчит, а любовь идет...

Песня Милого про лошадиную любовь. Вдруг, не спрашивая разрешения Г.А., Лебедев эхом

повторяет текст Милого.

(Розенцвейгу.) Семен Ефимович! Стихийную импровизацию Евгения Алексеевича поддерживаю, но ее надо музыкально организовать!

ВОЛКОВ (явно расстроен). Георгий Александрович! Мне кажется...

Г.А. Мне нравится, что у нас получается не просто песня Милого, а игровая сцена: обучение сосунка любви!

РОЗЕНЦВЕЙГ. Георгий Александрович, то, что вы хотите сделать, музыкально не получится.

Г.А. Почему?

РОЗЕНЦВЕЙГ. Есть вещи, которые изменить нельзя!

Г.А. О чем вы говорите, Сенечка? Что нельзя сделать? Я прошу найти люфты, в которые может вступать Евгений Алексеевич!

РОЗЕНЦВЕЙГ. Из этой песни невозможно сделать дуэт, уверяю вас.

ЛЕБЕДЕВ. Не надо никаких люфт-пауз, я так могу вступать.

Г.А. Нет, без люфт-пауз грязно.

ВОЛКОВ. Георгий Александрович! Мне кажется, дело вот в чем. Сейчас не получается, как вы говорите, обучение сосунка. Это происходит потому, что, на мой взгляд, Евгений Алексеевич рано вступает в песню. Я подхожу к нему: «Жеребчик я». Он повторяет: «Жеребчик я». А надо, как мне кажется, вступать, когда я спел: «Чего ж не ржать, когда весна, чего ж не ржать?» И он заржал. Тогда у нас обучение получится.

ЛЕБЕДЕВ. Это правильно Миша предлагает. Я попробую, но вступать могу без специальных пауз. Вот, пожалуйста, Миша, начни любую песню. «Что стоишь, качаясь?» — помнишь?

457

¶ВОЛКОВ. Да.

ЛЕБЕДЕВ. Давай!

ВОЛКОВ (поет). «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...»

ЛЕБЕДЕВ (вторит). Что стоишь, качаясь...

ВОЛКОВ. Голову склоняя...

ЛЕБЕДЕВ....тонкая рябина...

ВОЛКОВ....До самого тына...

ЛЕБЕДЕВ....голову склоняя...

ВОЛКОВ. Ну вот, песни-то нет.

ЛЕБЕДЕВ. Почему — нет?

ВОЛКОВ. А разве есть?

ЛЕБЕДЕВ. Есть!

ВОЛКОВ. Я жду, когда вы закончите, искусственно ожидаю, потому что вы за мной не успеваете. И это то, что нам надо?

ЛЕБЕДЕВ. Ну и неважно, что не успеваю! Важно из песни сделать Урок! Давайте попробуем!

Во время песни Милого на «чего ж не ржать?» Лебедев ржет, на «учитесь правильно дышать»

повторяет строчку и показывает, как он это понимает: вздувает грудь и шумно, с усердием

выдувает воздух. Оркестр сходу, без репетиции, делает все необходимые люфт-паузы.

Г.А. (Розенцвейгу.) Ну вот, все получается?!

РОЗЕНЦВЕЙГ. Да, надежда есть.

Г.А. Конечно! Только надо довести до чистого приема.

Эпизод измены Вязопурихи.

ВОЛКОВ. Вы просили напомнить французское слово.

Г.А. Эляс.

ВОЛКОВ. Эляс?

ГА. Да. (Лебедеву.) Когда Милый выйдет из кулис, фыркнет и скажет: «Поздно», — что ты делаешь, Женя?

ЛЕБЕДЕВ. Я говорю ему: «Ты врешь».

Г.А. Ага, вот здесь, Миша, и скажите: «Эляс». А ты, Женя, переспроси: «Чего?»

ВОЛКОВ. А я отвечу: «Увы».

Г.А. Милый готовится стать придворным конем. Он может знать несколько слов по-французски.

Вязопуриха приютилась на коленях у Милого. Холстомер кричит: «Иди ко мне!» Милый должен

уточнить: «Кто? Я?» — Холстомер должен показать на Вязопуриху: «Нет, ты»! Тогда она

встает, подходит к Холстомеру, тот срывает с нее венок и на вязопурихино «не надо»

бросается на нее.

Г.А. А почему пропустили реплику: «Кто? Я?»

ВОЛКОВ. Евгений Алексеевич не дал сказать.

ЛЕБЕДЕВ. Тут много лишних пауз.

ГА. Давайте еще раз проверим... (После проверки.) Никаких лишних пауз. Все получается.

ЛЕБЕДЕВ. Как только я понял, что измена Вязопурихи — правда, мне хочется сразу, без лишних разговоров, ее схватить!

ВОЛКОВ. Так, может быть, сразу после моей реплики: «Кто? Я?» — не ждать, пока она подойдет к вам, а схватить Вязопуриху? И пусть она орет «не надо» уже лежа на веревках?

Г.А. Давайте проверим.

Монолог Холстомера после оскопления.

(Кутикову.) Евсей Маркович, надо прибавить свет на Хор. Евсей Маркович! Где он? Что за странная манера — уходить с репетиции?

ГОЛОС КУТИКОВА. Георгий Александрович! Я в регуляторной! Сейчас буду в зале!

458

¶ Г.А. Я вас прошу: никуда не уходите во время репетиции!

КУТИКОВ. Хорошо.

Г.А. Надо прибавить свет на Хор.

ЛЕБЕДЕВ. И я в темноте.

КУТИКОВ. Ну, как же в темноте, Евгений Алексеевич?

ЛЕБЕДЕВ. Но глаз-то нет?!

КОВЕЛЬ. Опять черепа вместо глаз!

ЛЕБЕДЕВ. Дайте зрителям посмотреть на актеров!

КУТИКОВ. Да даем, Евгений Алексеевич!

ЛЕБЕДЕВ. Но я же чувствую верхний свет, в глаза-то ничего не бьет!

КОВЕЛЬ. Вы нам еще вчера обещали, Евсей Маркович, что к сегодняшнему дню игровые точки будут высвечены.

КУТИКОВ. Уверяю вас, Валентина Павловна, что к сегодняшнему дню мы уже очень многое успели сделать. Георгий Александрович, вы не дадите мне три минуты, и мы окончательно исправим свет?

Г.А. Зачем же три? Даю вам пятнадцать минут. Перерыв, товарищи.

После перерыва.

Г.А. Начнем с монолога «когда я родился»... ЛЕБЕДЕВ. А может, теперь с музыкой попробуем? Г.А. (оркестру). Только пианиссимо, пожалуйста. РОЗОВСКИЙ (во время пробы). Прекрасно.

Г.А. (Розовскому.) Надо было, чтобы Евгений Алексеевич, сыграв без музыки, сам пришел к выводу о ее необходимости.

Конюший замечает новорожденного: «Ишь ты, подишь ты».

(Данилову.) И от удивления присядьте на бочку. Вон бочка, рядом. Ваську зовите в другом ритме. Тут такие дела происходят, а ты спишь. На втором «пегий» оценка растет. «И в кого ты такая уродина?» — Дайте жеребенку ответить, развести руками. Это не только можно, но и нужно, раз у нас получается не просто лошадь, а диффузия, помесь человека с животным.

Раздается кряхтение Генерала. Конюший будит Конюха.

(Штилю.) Качайтесь, Жора, чтоб вас носило, чтоб корпус ходил, как маятник. И когда Генерал вас поманит стеком, от старания окажитесь около него, сделайте нерасчетливое движение, во-от, чтоб смрад донесся до ноздрей Генерала. А когда Генерал вас стеком отодвинул, сообразите — почему? Обязательно должен быть момент: а что такое? Неужели от меня воняет? Не может быть. Понюхал себя. Да, действительно, вспомнил, что спал в навозе.

Генерал называет жеребенка Пегим и дарит его Конюшему.

(Данилову.) Подарок от Генерала! «В зобу дыханье сперло». И на колени: «Благодарствуйте!» Вот здесь подлинная эмоция! А уход Генерала озвучьте: «Позвольте, Ваше превосхо... Я вам помогу, Ваше превосхо...» И легче стало! Неторопливо постойте, посмотрите на Пегого, можно плотоядно засмеяться на «мо-ой, мо-ой!»

Сцена измены Вязопурихи.

ВОЛКОВ. Простите, Георгий Александрович, за остановку, но появилась музыка, и мне бы хотелось фыркнуть не на мелодии, а в паузочке.

Г.А. Правильное предложение.

ВОЛКОВ. Можно я договорюсь с оркестром?

Г.А. Договаривайтесь. (Кутикову.) Евсей Маркович! В тот момент, когда... Евсей Маркович! Что, опять нет на месте?

КУТИКОВ (входя в зал). Я здесь, Георгий Александрович, мы устраняли накладку со светом.

Г.А. Все-таки я прошу вас не уходить. Пока вы устраняли первую накладку, уже вторая появилась. На выход Милого условный пятнистый свет должен смениться на яркий бытовой дневной.

459

¶КУТИКОВ. Я понял, Георгий Александрович.

Сцена усмирения лошадей.

Г.А. (Данилову.) А разве не готов кнут с длинной веревкой? ДАНИЛОВ. Готов, но я думал, в этой сцене он не нужен. Г.А. Напрасно, именно в этой сцене он необходим. ДАНИЛОВ. Может, все-таки коротеньким? Я боюсь попасть в актеро