IX. Тридцать шесть фактов и жестов

Если в одном из индоевропейских языков мы, обратив время вспять, создадим генеалогическое древо одного словарного гнезда, ведумые идентичностью фонем, мы в конце концов доберемся до корня, будь то простой звук или ономатопея (звукоподражательное слово). Его весьма общий смысл передается с бесконечным множеством нюансов во всех производных ответвлениях. Возьмем, к примеру, ономатопею слова «clic-clac» и корень «Аа». «СНс-с1ас» воспроизводит сухое хлопанье, постукивание двух поверхностей. Отсюда произошло слово «cliquet» (спуск, собачка у часов, трещотка), «cliquetis» (звук, стук от оружия, бряцание), «declic» (пружина, крюк для остановки движения машины, собачка у храпового колеса, крюк у сваебойной бабы), «clanche» (собачка замка), глагол «declencher» (открыть дверь), «cliche» (шум, шорох падающих на мрамор букв набранного шрифта). Латинское слово «clavis» (ключ) дало слова «clore» (запирать, затворять, заграждать, огораживать, обносить забором или стеной, оканчивать, заключать), «inclure» (включать, влагать), «conclure» (заключать, оканчивать, доказывать, присуждать), «conclave» (конклав - собор для избрания Папы). От латинского «clarus», означающего оглушительный звон, образуются как производное нечто сияющее, знаменитое, откуда берут начало имена королей: Clotaire, Clodomir, Clovis, ставшее Hlovis, и престижные имена из ряда Louis (Луи, Людовик).

Если начнем теперь с корня «На», который дал латинское «flatus» (дыхание), то мы найдем слова «enfler» (раздувать, пучить, преувеличивать, прибавлять в рассказе, пухнуть, раздуваться, прибывать, надувать парус и пр.), «gonfler» (надувать, раздувать, пучить, наполнять гордостью), «souffler» (дуть, веять,

дышать, пыхтеть, выдувать, раздувать, задувать, сдувать, надувать, подсказывать, суфлировать, перебивать, обшивать надельными досками судно), «fletrir» (делать вялым, иссушать, помрачать, расслаблять, пятнать, бесчестить, заклеймить, клеймить преступника), «fiasco» (что означает «degonfle», т. е. выпущенный воздух, облегчение сердца или души, излитый гнев), «Аасоп» (делать пустым, опустошать), «fou» (пустая голова), «flou» и «flair» (соответственно: нежно, легко, нежный, нежность кисти и чутье, поиск у собаки).

Привязав ономатопею, или корень, к соответствующим смысловым «гнездам», мы получаем два ряда слов, один из которых происходит от «declic» (щелчок пальцем), а другой от «souffle» (дыхание ртом). Благодаря этимологическому словарю мы сможем таким образом исчерпать запасы языка, составив таблицу производных от нескольких корней, привязанных к одному из наших родов деятельности.

Этимология - очаровательная наука, долгое время остававшаяся искусством, исследования которой навеки останутся основанными на предположениях. Ибо она предполагает, что мы можем реконструировать оригинальную форму разговорного языка на протяжении тысячелетий, начиная с дописьменного периода. Однако при этом она не может сослаться на какой-либо документ или проверенное свидетельство, способные узаконить предполагаемые мутации, два примера которых, ограниченные латинскими корнями и основанные исключительно на законах фонетики, мы только что привели.

Эти законы, как представляется, доказывают, что существует некоторая связь, омофоническое родство, между звуком и смыслом, «жестом» и его языковым выражением. По этому поводу у лингвистов существует две противоположные позиции, в свое время сфор

мулированные Платоном и Аристотелем. Ученики Платона утверждали, что связь, соединяющая слово с его смыслом, спонтанна и основана на природе вещей, между тем ученики Аристотеля полагали такую связь условной и произвольной. Это последнее мнение, обновленное и подхваченное знаменитым Ф. де Соссю- ром, сегодня вновь становится предметом спора.

Если мы попытаемся погрузиться в самые ранние периоды истории человечества, когда должно было появиться первое звучание слов, то согласимся, что произвольное наименование поступков и вещей противоречило обычаям первобытного человека, повиновавшегося прежде всего инстинктам. Всякий раз он внимательно и как можно более натурально старался передать объективную сторону вещей или субъективное чувство, которое испытывал, и присущий ему несравненный талант наблюдателя требовал неукоснительного следования этому принципу. С другой стороны, учитывая, что позднее необходимо было прийти к согласию относительно легитимизации слов, мы должны объединить оба тезиса в один, оставляя ценности, присущие каждому из них. Следовательно, можно сказать, что последующее согласие в случае, если оно должно было произойти, одобряло состояние достигнутого уровня как соответствующее здравому смыслу.

Материнские корни, как можно рассудить, играют роль не вещей, а зародышей дел, фактов или жестов, повинуясь функциям наших органов в пределах обжитого пространства. Они крайне малочисленны, и лингвисты полагают, что ни одному из известных языков не требуется, чтобы стать разговорным, больше сотни фонем, а в принципе он обойдется и много меньшим числом.

Именно тактильные органы и мускульные продолжения их чаще всего становятся источником метафор языкового посредника. Для классификации знако

мых ему животных древний человек использовал способы их передвижения и различал тех, что летают, плавают, ползут или ходят. Когда же речь шла о классификации чувств, выходящих за рамки осязания, например цвета, вкуса, запаха, «эстафетная палочка» снова переходила к тактильным метафорам в связи с богатством их словаря, в особенности с запасами языка символов, приобретенного с помощью руки. Еще и сегодня мы вынуждены выражать наши внутренние чувства с помощью внешних образов и говорить, например, о терпком вине, теплых красках, сладком аромате. Иногда это приводит к абсурдным, но символически оправданным и вполне понятным выражениям типа «remplir un devoir» (выполнить, буквально - заполнить задание), «ouvrir une parenthese» (открыть скобки) или «embrasser une carriere» (поступить на службу).

Несмотря на то, что метод неточен и приблизителен, результат оказывается превосходным. Он напоминает машину, собранную с огрехами и грубо отрегулированную. Она заведомо обречена на некоторый процент осечек, но без полной поломки, тогда как абсолютная жесткость соединений сделала бы ее неработоспособной. То же самое можно сказать о языке символов. Чем более расплывчато и туманно слово, тем больше подобий и сходств формы, цвета или вкуса оно вызывает в памяти, что и ценно. Именно это предвидел Верлен, некогда и еще так недавно, когда советовал поэту:

II faut aussi que tu n’ailles point Choisir tes mots sans quelque meprise...

(Тебе следует также не ходить В поисках слов без некоторой доли презрения...)

Уж он-то сам не чурался презрения. И то, что казалось ему фантазиями собственной музы, на самом де

ле было законом символизма, который иллюстрировал все образцы стиля, метафоры, синекдохи, метонимии или катахрезы, передающие аналогию, ассимиляцию или сходство. Этот закон основан на первопричине, которую мы приписываем не вещи, обозначенной словом, а общей сути, к которой привязывается ее функция. Мы постараемся проверить этот закон этимологически.

Одним из первых жестов первобытного человека была вытянутая рука, чтобы схватить то, что он желал. А все слова, означающие «взять», должны также означать «avoir Intelligence de» (иметь понятие о), «saisir» (схватить), «comprendre» (понять), «piger» или «pieger» (поставить западню). Слово, мозг и рука связаны таким образом, что слово становится рукой, которая на расстоянии выполняет ту же функцию. Латинский глагол «cogitare» (cum-agitare, cogiter - размышлять) означал «agiter ensemble» (совместно, вместе возмущать, колебать, качать, махать) и в конце концов стал означать «возмущение», как «волнение», «мысль». Латинский глагол «intelligere» (понимать) означает «choisir entre» (выбрать между), что является самым точным определением слова «intelligence» (разум, понятие, смысл), означающего непрерывный выбор, постоянный расчет вероятностей. Есть лишь те, кто плохо выбирает, значит, можно предположить, что только случай благоприятствует тем, кто выбирает хорошо.

Латинский глагол «putare» означал поначалу «резать, рубить, подрезать деревья». Но, дробя вещи на части, мы их считаем, откуда смысл слова «считать» «рассчитывать», «взвешивать». А взвешивая, мы оцениваем, откуда «putare» в конце концов приобрело значение «juger» (судить, решать, рассуждать, думать, воображать себе) и «penser» (думать, мыслить, полагать, размышлять, рассуждать).

Если и существует некое первое и оригинальное свидетельство, то это само рождение. А во всех языках существует тесная связь между «naissance» (рождение, род, происхождение, начало) и «со-naissance», основная цель второго рождения -посвящения, которое Поль Клодель разыграл в своем «Поэтическом искусстве». Корнем этого гигантского гнезда является «gen», «gon», «gn», отсюда латинское «gens» (семья), а затем «genese» (происхождение), «genealogie» (генеалогия). Греческое «gonos» (ребенок) дало слово «epigone» (ученик, учащийся, последователь), «gynecee» (гинекей, женская половина дома у греков), «gentil» (из честного рода, с добрыми качествами, благородный), глагол «engendrer» (рождать, родить, порождать, производить, причинить), «generalises (обобщать, распространять), «generosite» (великодушие, щедрость). От латинского «ingenium» (природный ум) происходит «genie» (гений, дух, ангел, дарование, талант, свойство, характер), «ingenieur» (инженер), «ingenieux» (изобретательный, искусный, остроумный, замысловатый, хитрый). От латинского «ingenuus» (свободный человек) происходит «benignus» (из честного рода, с добрыми качествами), откуда «beni» (благословенный), «benin» (благодушный, добродушный, кроткий), «benoit» (сладенький, приторный, слащавый), затем «naif» (наивный, чистосердечный, откровенный, естественный, нехитрый, простой), «niais» (глупый, пустой, простак, глупец, дурачок), «natal» (родимый, родной, отечественный) и «пое1» от «novellus», «ап nouveau» (новый год).

Что касается понятий, выражаемых греческим «gnosis», мы обнаруживаем «gnose» (гностицизм, высшая богословская наука), «diagnostic» (диагностика), «gnomes» (гномы, подземные духи), «vers gnomiques, sentances» (гномические, нравоучительные стихи, сентенции) и «notion» (понятие, познание). От латин

ского «nobilis» (достойный известности) происходит «noble» (благородный, дворянин, дворянский) и «ignoble» (низкий, подлый, гнусный, неблагородный), глагол «ignorer» (не знать, не ведать), «паггег» (повествовать, рассказывать) и «inenarrable» (несказанный, невыразимый).

Лингвисты спорят насчет того, что раньше - имя или глагол - возникло в туманной древности. Но поскольку словам предшествовала общая мысль о каком-то действии, которое нужно было выполнить, именно глагол должен был воплощать в себе эту мысль. Имя часто происходило от глагола, застывшего в состоянии, или, вернее, в форме, такой как «участвующий» (participant) или «участник» (participe). Индусский грамматик Панини уже признал глагольный характер корней слов, а Ф.-М. Гримм заявил: «Глаголы и местоимения, по всей вероятности, являются подлинными рычагами языка»*.

Начиная от древних языков с преобладанием глагольных форм и до английского, заменившего их наречиями и предлогами, мы наблюдаем постоянный недостаток экспрессии, которая тем не менее не лишает фразу смысла. Это - результат естественного упрощения, сужающего возможности языка в процессе его употребления. Подобный износ выявляет неизменяемые элементы, выделяет скрытые импульсы, о существовании которых подозревал Гумбольдт, «оставляя жизнь» лишь тем активным корням, которые аббат Берже уже давно признавал и считал малочисленными.

Попытавшись классифицировать французские глаголы, распределив их по разным группам, каждая из которых соответствует жесту с определенным направлением и позиции, передаваемой с помощью предлога или наре

*Рауль де ла Грассери сделал эту мысль темой своей книги «О глаголе как о генераторе других частей речи» (Grassene R. De. Du verbe comme generateur des autres parties de discours. 1914).

чия, таких как «avec» (с, из, на, при), «роиг» (для, ради, от, вместо, из-за, к, за, в, на), «vers» (к, на, при, в, около, о, под), «entre» (между, в, меж, посреди), «dans» (в, во, из, на, по, при, с, через), «autour» (вокруг, вкруг, кругом), «а partir de» (начиная с), «contre» (против, от, возле, подле, у, вопреки, к, на, о, об), «au-dessus» (над, на, выше), «devant» (перед, пред, мимо, против), «depuis» (от, с, после) и т. д., мы приходим к тридцати шести группам, которыми исчерпывается разнообразие возможных жестов. В каждой группе любой глагол, передающий некое коллективное действие идентичной структуры, можно заменить глаголом той же группы, в чем мы можем убедиться, замещая их друг другом в фразе, хотя на самом деле они не являются синонимами*.

Так как уже давно животные, растения и минералы оказались классифицированы в соответствии с их структурой, лингвистика, естественно, воспользовалась тем же методом, поскольку уже с самого начала человеческий ум поступал таким же образом. И неудивительно, что мы обнаруживаем его присутствие в структурах народных сказок, драм и мифов.

Во время своих бесед с Эккерманом Гёте замечает, что, по мнению Гоцци, венецианского театрального драматурга, по-видимому, не существует более тридцати шести возможных трагедийных ситуаций. Гёте добавляет, что Шиллер потратил много усилий, чтобы найти больше, но не приблизился и к тем самым тридцати шести. Не менее примечательно, что один русский этнолог и лингвист В. Я. Пропп в своей ставшей классической книге, где он подсчитал и разобрал механизмы чудесных сказок, свел число функций героя и ситуаций, которые из них проистекают, к тридцати одному. Аналогично любому рассказу, сюжетом фразы может быть герой сказки, персонаж драмы, или бог - творец мифа.

*См. таблицу этих групп в Приложении 1.

И совершенно неудивительно, что их поступки также укладываются в те же тридцать шесть групп; они ограничивают и наше поведение, поскольку одна и та же система символов проявляется во всех случаях жизни*.

Но разве не странно, что это вещее число «тридцать шесть» считается у французов идиотизмом, указывающим на переход в область неопределенности, между тем как число тридцать один в разговорном, обиходном языке указывает на более высокую степень правдоподобия**?