Мир сказки как педагогическое пространство

ВОЗМОЖНОСТИ СКАЗКИ

// Школьный психолог № 19, 2006

Сказка и притча

Мир сказки как педагогическое пространство

От «ку-ку» до деловых игр

Что такое игра? Отдых или труд? Развлечение или творчество? Или спросим даже: наука или искусство?.. Ни от одного слова не отказаться. Игра — это отдых, труд, развлечение, творчество, она может стать целой наукой, и уж наверняка это искусство.

Подойду к младенцу, заслоню лицо руками: «ку-ку». Открою. Вижу внимательный взгляд: что это? Снова заслоню: «ку-ку». Снова открою. И вот на какой-то раз внимательный взгляд начинает чередоваться с улыбкой. Всё, мы знакомы. Мы дружим. Мы заняты общим делом — мы играем.

Специалисты лучше меня расскажут про удивительный эффект деловых игр, болельщики — про магию мирового футбольного чемпионата.

Игра. Примерочная души. Спасительная, обновляющая душу, освобождающая эмоция человечества.

Педагогическое пространство игры безгранично. Возможности использовать игру для обучения и просвещения зависят только от энтузиазма педагога. Забегая вперед, скажем то же самое и о сказке. Кто назовет учебником сказку Сельмы Лагерлёф про путешествие Нильса с дикими гусями? Правда, в России она известна в сокращенном виде, но в Швеции она вышла в двух томах, увлекательнейшим образом описывающих историю и географию страны.

Когда о ком-то говорят, что он овладевает знаниями играючи, это похвала не только способностям человека. Это высочайшая оценка игры как метода усвоения.

Сказание-игра

Можно взглянуть на сказку как на литературный жанр. Правда, не так просто очертить его литературные границы. Ведь любое сказание можно счесть своего рода сказкой — вплоть до «ревизских сказок» и еще более древних канцелярских документов.

Большинство жанров сказания основным своим достоинством считает отражение реальной жизни. Хотя большинство других сказаний не менее условно, чем сказка, они стараются утаить от читателя это обстоятельство. Они наводят на себя косметику достоверности, подыскивают натуральные наряды, мастерят искусные декорации — и при этом хотят, чтобы их считали правдой жизни, а не искусством вымысла.

Сказание-сказка отличается от других сказаний откровенностью своих правил игры. Это и есть особая примета сказки: сказание-сказка — это сказание-игра. Всё, что мы сказали об игре, приложимо к сказке.

Сказка — это честная выдумка, честный вымысел. Удивительно то, что это не уменьшает ее способности отражать жизнь, а скорее увеличивает ее. Сказка отражает те стороны жизни, на которые направлено ее внимание, отражает пристрастно, напряженно, утрированно, словно помещает ситуацию или человеческое свойство на испытательный стенд. Недаром многие сказки обретают неувядаемое символическое значение, становятся образами иной раз более жизненными, чем персонажи реалистической литературы.

Можно обсуждать, насколько правдив или надуман образ «героя нашего времени». Но жизненность Буратино не подлежит сомнению, и даже добавлять к нему слово «образ» нет никакого резона.

Встреча миров

Сказка — это встреча миров. Прежде всего, встреча сказочного мира с внешней реальностью. Читатель, слушатель, свидетель сказки всегда активно участвует в этой встрече: ведь он приносит с собой на эту встречу мир привычной ему действительности. Он неминуемо сопоставляет этот мир с виртуальным миром сказки. И это сопоставление, сознательное или подсознательное, делает свою важную работу.

Еще это встреча сказочного мира с реальностью внутренней, с внутренним миром человека. И это еще более важная, еще более увлекательная встреча. Ведь наш внутренний мир позволяет нам увидеть в сказке то, что должно было бы быть в той реальной жизни, которая далеко не всегда нас удовлетворяет.

Выступая в некотором отношении посредником между нашим внешним и внутренним миром, пересказывая, перекраивая действительность по-своему, сказка наполняется иносказаниями. Но не простыми басенными иносказаниями, легко поддающимися расшифровке и работающими на рациональную мораль. Нет, сказка создает образы магические, наполненные своей особой жизнью и вовлекающие нас в эту жизнь, в общую с ними игру.

Джунгли сказок учат нас по-своему, как великолепные киплинговские звери каждый по-своему учили Маугли общим законам жизни. Наше дело, дело читателя или рассказчика, уметь почувствовать общие законы жизни за правилами сказочной игры. Почувствовать настолько, чтобы сказать персонажам, среди которых очутились: «Мы одной крови, вы и я».

Сказка сгущает обычный расплывчатый мир, обобщает и выделяет в чистом виде его растворенные в повседневности свойства. Есть сказки, в которых на смену реальности приходит сверхреальность. Сверхреальность идеала, мечты, идеи. «Русалочка» Андерсена — это сверхреальность. Это ощущает каждый любивший и страдавший человек. Памятник Русалочке в Копенгагене не воспринимается как памятник вымыслу. Даже случающиеся время от времени покушения вандалов на этот памятник имеют свое символическое значение (которое вряд ли сознают сами вандалы): это попытки захлестнуть сверхреальность волнами хаоса.

От маскарада к идеалу

Мир сказок может показаться большим маскарадом. В некотором отношении так оно и есть. Сказки дают нам возможность примерять на себя самые различные маски. Маски персонажей, наряды поступков, декорации ситуаций... Маскарад и есть маскарад.

Но этот маскарад создает огромнейшие условия для работы. Работа может ощущаться как забава, но тем важнее заслуга сказки.

С каким пестрым маскарадом мы встречаемся в «Сказках Нарнии» К. Льюиса! Говорящие деревья, гномы и фавны, квакли и однотопы. Да и сам Аслан — Высшее в маске льва!.. Но никакие теологические занятия не могут дать ребенку (да и не только ребенку) того, что дает ему его читательское участие в этом маскараде. Это настоящий маскарад, в котором маски не прячут суть, а помогают увидеть ее. Сравните его с дешевым и подлым маскарадом в «Последней битве», с ослом, наряженным в львиную шкуру.

Важнее всего для человека, маленький он или большой, — ориентироваться в жизни. И важнее, чем ориентироваться в жизни внешней, – ориентироваться в жизни внутренней. Вот на эту внутреннюю ориентацию и работает сказка.

Чем-то сказка похожа на сон. Так ведь и сон является, по-видимому, таинственным, но реальным средством внутреннего ориентирования. Впрочем, не будем уходить в сторону. Вернемся к сказке.

Примеряя ту или иную сказочную маску, мы время от времени ощущаем особый резонанс. Мы чувствуем, что чем-то именно эта маска, этот персонаж важен для нас. Так происходит наше знакомство с некоторым живым существом в нашей душе, родственным этому персонажу. Мы знакомимся, как скажут психологи, с одной из своих субличностей.

Примеривая сказочные маски, мы примериваем на себя символические изображения человеческих свойств. Мы закрепляем свои положительные свойства, одобряя внутренне героя-победителя. Мы хоть немного отстраняемся от тех свойств, изображение которых вызывает у нас напряженность. Но в любом случае мы осуществляем работу по отстранению, позволяющую отделять наше центральное внутреннее Я от различных своих индивидуальных свойств.

В нашем внутреннем мире, как и в мире сказочном, живут Смелость и Трусость, Жадность и Щедрость, Мелочность и Великодушие, Вера и Рационализм, и множество других персонажей. Сказочная игра учит нас замечать их как сказочных и как внутренних персонажей, помогает нам освоиться среди них и управляться с ними.

Если я воспринимаю себя как труса, мне остается пожать плечами и сказать: да, вот он я, я трус, и все тут. Если я воспринимаю трусость как персонаж своего внутреннего мира, один из многих персонажей, происходит освобождающее разотождествление, теперь я могу попытаться управиться с этим персонажем. И начало этому освобождению для внутренней работы может положить сказка.

Вот «Винни-Пух» Милна. Любовь и детей и взрослых к нему во многом обязана тому искусству, с которым вылеплены его игрушечные, игровые и одновременно поразительно жизненные персонажи из различных материалов человеческой души. Мы играем со своей наивностью в облике Пятачка, с житейской умудренностью в облике Иа-Иа, с простодушной решимостью в облике Тигры, со всеми героями книги — и доброе обаяние Пуха помогает нам сдружиться с ними, с нелепостью мира, сказочного или житейского, и в конечном итоге с самими собой.

Ориентируясь во внутреннем мире с помощью моделей сказочного мира, я могу не только искать управу на тех внутренних жителей, которые меня озаботили, но и поощрять тех, которые ближе к центру моего подлинного Я. Каждый раз, когда мы сопереживаем в сказке победе над колдуном или драконом, мы укрепляем себя для побед над злом реального мира. Сказка помогает нам выбирать свой идеал и держаться его — хотя бы внутренне. Но без внутренней верности идеалу невозможно и внешнее служение ему.

Верх и низ

Важнейшим качеством мира сказки является его гравитационная сила, позволяющая определить, где верх и где низ.

Если бы мне предложили выдвинуть свой вариант расширения нашего трехмерного мира до четырехмерного, я предложил бы в качестве четвертого измерения этику. Ведь каждый из нас ощущает своим особым этическим вестибулярным аппаратом верх и низ этического мира. Другое дело, насколько мы считаемся с этими ощущениями.

Ребенку важно встречаться с добром и злом в чистом виде. В жизни это встречается слишком редко, и ему трудно ориентироваться среди наших бесчисленных оговорок и среди противоположных мнений об одном и том же. История Красной Шапочки и Серого Волка, столкновение Айболита с Бармалеем позволяют ему с самого начала жизни ощутить чистоту этических красок. Разбираться в их смешении он будет всю жизнь, но начинать-то надо с четких понятий.

Нет, далеко не каждая сказка обладает этическим гравитационным полем. Да и многие другие суждения, высказанные здесь, правильнее отнести не столько к сказке вообще, сколько к ее возможностям, к тому потенциалу, который заключен в этом жанре. Даже прекрасному и глубокому Андерсену трудно простить зарубленную солдатом старуху и нелепую по жестокости концовку в «Огниве» (хотя можно изыскать и оправдание — в соблазне архаичной фольклорной традиции).

Существуют и черные сказки, и сказки «с чернинкой». От этих сказок страшно. Страшны они, конечно, не злобными воплями вурдалаков, не отрубленными головами, черной магией и ожившими трупами. К бутафории такого маскарада быстро привыкаешь. Все это лишь раздражает одних и щекочет нервы другим. Страшен тот эмоциональный этический хаос, то разрушение этической гравитации, к которому черные (или темные, или даже серые) сказки располагают человеческую душу. Страшно привыкание к темным ситуациям, к дозволенности всего. Различение верха и низа способствует ориентации. Вихри хаоса, раскручивающие воображение во все стороны, эту ориентацию разрушают.

Сказка хороша тем, что иногда вменяют ей в вину литературные гурманы. Она хороша торжеством правды над ложью, светлых сил над темными. Хороша счастливой развязкой и одухотворенным пониманием печали. Сказка становится игрой вокруг важных вещей, но не игрой важными вещами. Сказочный подвиг остается подвигом, даже если совершающий его герой выглядит смешно и нелепо, как гофмановский Щелкунчик. Игрушечных подвигов не бывает, как не бывает игрушечного горя. Сказка, как нарядная шкатулка, хранит в себе наши ценности, позволяя прикоснуться к ним и вспомнить, как мы богаты.

Притча как ядро сказки

Притча была инструментом просвещения испокон веков — тогда, когда не было еще ни учебников, ни задачников. Наверное, и тогда, когда еще не было и письменности. Притчи, запечатленные в древних индусских Упанишадах, на протяжении тысячелетий рассказывались, сказывались духовными учителями, чтобы помочь своим ученикам постичь сокровенный смысл заключенного в Ведах, еще более древних песнях, знания...

Каждая сказка таит в себе притчу. Притча составляет смысл той игры, которая затеяна в сказке. Притча определяет глубинную реальность сказки, ее участие в созидании реальности нашего духовного мира. Конечно, как среди орехов встречаются пустые или гнилые, так бывают и среди сказок всякие исключения. Но в полноценной сказке все слито вместе: притча, сказание, игра.

Не будем путать притчу с басенной моралью, с назиданием. Притча — это прежде всего тайна, и сказка может лишь подвести к ней, намекнуть на нее, дать заглянуть в щелочку. Прикоснуться к тайне, войти в нее можно лишь за пределами слов. Это уже событие личной жизни, результат личного усилия.

Суть той работы, к которой располагает нас притча, ярко проявляется, например, в жанре коана, который используют в обучении своих учеников мастера дзэн. (Дзэн-буддизм, или чэнь-буддизм, — одно из направлений буддизма, распространенное когда-то в Китае, потом в Японии и имевшее заметный резонанс в культурной жизни Европы и Америки.) Коан — это очень короткое изложение ситуации, или ее демонстрация, или даже просто вопрос, разрешающую концовку которого должен найти тот, кому коан предложен его духовным наставником для освоения. Это тайна, втягивающая в игру ради прорыва к истине, к озарению. Решение коана не является словесным, это не досказывание недосказанной сказки. Это способность войти в предложенный тебе виртуальный мир и вынести из него искру постижения, которая навсегда останется с тобой.

Притча, растворенная в сказке, тоже намечает путь к озарению. Притча предлагает путь, которым нужно пройти самому, чтобы получить то, что сказка может дать именно тебе.

Подобно Томасине из повести П. Гэлико (повести настолько реалистичной, что не сразу разглядишь в ней сказку), мы не узнаём, а вспоминаем. Ключевой запах, которым притча наполняет сказку, пробуждает в нас воспоминание о чем-то главном, ради чего необходимо срочно пуститься в путь.

Объяснение сказки выхолащивает ее. Рациональный анализ, как острое шило, прокалывает в воздушном шаре дырку, чтобы показать: внутри не чудо, а просто газ. Летучая сила уходит, обрывки шара падают на землю, полет отменяется. Если вы собрались подняться к небу, не зовите с собой рационалиста. Прислушайтесь к голосу притчи — и помогите прислушаться тому, кого вы берете с собой в сказку.

Судьба Ходжи Насреддина

Истории про Ходжу Насреддина известны на протяжении многих веков. Где он родился, где жил, когда умер этот Ходжа Насреддин? Имеет ли это значение? Ведь про него известно куда больше историй, чем может случиться с человеком, даже если бы он прожил в десять раз больше обычного.

Для того чтобы понять судьбу Ходжи Насреддина, нужно обратиться к культуре суфиев. Суфии — это древнее духовное братство, связанное преимущественно с мусульманской религией, но сформировавшее свое, особое мировосприятие и разработавшее особые способы духовного ориентирования. Так вот, в суфийской традиции Ходжа Насреддин служит своеобразным учебным персонажем историй-притч, историй-коанов, помогающих передаче от учителя к ученику самого важного знания. Знания, работающего на самостоятельную внутреннюю ориентацию.

Вместе с тем, если мы приглядимся к тому или иному пласту народных сказок или мифов, мы обнаружим там своего «ходжу насреддина», иногда и не одного. Это и могучий Геракл, и Иванушка-дурачок, чешущий в затылке, и герои комедии масок. Снова и снова выходит на манеж сказочный герой, чтобы снова и снова — с помощью удивления или смеха, ужаса или парадокса — обратить наше внимание на самих себя, на наши удивительные, смешные, ужасные, парадоксальные человеческие проблемы.

Но если культура сказывания сказок ослабевает, если сказка достается нам задаром, просто так, а не от мудрого наставника, если мы привыкаем видеть в ней вместо тайны развлечение, мы получаем от нее совсем не то, на что она способна. Истории про Ходжу Насреддина превращаются в забавные анекдоты, Иванушка-дурачок действительно дуреет, а подвиги Геракла не могут тягаться с приключениями героя современного боевика. Мир сказки становится все более плоским и все менее пригодным для развивающейся личности. И личности нужна сила духа, чтобы вернуть сказке ее достоинство.

Сказочное общение

Когда я учился в девятом классе, «Алиса в Стране Чудес» была библиографической редкостью. К счастью, эта книжка обнаружилась у знакомого десятиклассника, сына писателя, и он обещал мне ее принести с одним странным условием. С тем, что он мне отдаст ее только после того, как всю ее прочтет мне вслух. Условие вызвало у меня недоумение, но пришлось согласиться.

До сих пор я помню это чтение — главами, после уроков. Кирюша (так все ласково называли моего наставника по алисоведению) читал без всякого актерства. Он просто шел не спеша со мной и с Алисой по Стране Чудес и вместе со мной озирался по сторонам. Он был своим в этом мире и помогал мне почувствовать его тайну.

Спасибо Кирюше.

Спасибо моему отцу, с которым мы сидели у печки, в коридоре коммунальной квартиры, и он рассказывал мне, что помнил, и вместе мы придумывали сказки про Огненького человечка и его удивительные приключения.

Спасибо ребятам из пионерского лагеря, заводившим в темной палате после отбоя рассказы — частью из прочитанного, частью из придуманного. И когда очередь доходила до меня, я чувствовал себя проводником, ведущим бессонные души по удивительным краям, и для меня самого эти края становились еще удивительнее и значительнее, чем прежде.

Рассказывайте, читайте детям как можно больше! Для ребенка сказкой становится всё — и наши воспоминания о прошлом, и познавательные экскурсы, и наши произвольные пересказы даже самых реалистических книг. Его воображение позволяет ему осваивать любое сказание, в которое он вошел вместе с вами, и находить там свои сокровища.

Но у нас есть еще и много замечательных помощников, которые гостеприимно открывают нам и ребенку свои особые сказочные миры. И если я побываю в таком мире вместе с ребенком, это не только новая сказка, но и событие общей с ним жизни.

Вместе побывав в озорном носовском мире у Незнайки и его друзей, вдоволь наозорничавшись (вместе, заодно!) с линдгреновским Карлсоном, мы вступаем с ребенком в чудесный заговор. В сказке смыкаются наши с ним миры — взрослый и детский. Сказка помогает нам выскользнуть из стандартных психических шестеренок, заставляющих взрослого занудствовать, а ребенка упрямиться. Мы возвращаемся из сказки с бесценной общей добычей, одухотворяющей будничную жизнь.

Читайте детям сказки. Рассказывайте им собственные сказания. Не лишайте их и себя сказочного общения!..

Экран вместо страницы

Цивилизация неутомимо производит новые и новые соблазны. Зачем тратить время на чтение вслух, если легче посадить ребенка за видеомагнитофон с мультиками? Или за телевизор? Или за компьютер с интерактивной игрой на лазерном диске?..

Да, это легче. Легче и для нас, и для ребенка.

Легче, потому что некая часть нашей работы сделана за нас. Я уже не выбираю, что могу рассказать именно я именно сейчас именно этому ребенку (а ведь даже когда мы выбираем вроде бы наугад, какие-то особые живые внутренние токи участвуют в этом выборе). Работа воображения остается невостребованной: ее подменяет воображение сценариста (который не всегда оказывается Шварцем), художника, режиссера, и они могут камня на камне не оставить от реальности, созданной автором сказки. Но талантливые авторы и не очень-то нужны современному ТВ-миру, их миры труднее превратить в сериальную жвачку. Хотя и превращение классики в китч вполне по плечу современным профи.

Разумеется, существует искусство кино- и мультфильма, работающее на прочтение сказки, на соучастие в ней, на такое же расширение ее мира, которое предпринимает художник книги. Но это искусство все больше вытесняется агрессивной индустрией наркотического развлечения, которая не читает сказку, а прописывает ее заново так, что читатель-участник превращается в зрителя-наблюдателя. Открывая книгу, мы открываем дверь и входим в сказку. Экран становится для нас окном, у которого мы можем сидеть сколько угодно, но за которым нас не ждут.

Телевизионно-компьютерная цивилизация очень полюбила термин «виртуальная реальность». Парадокс в том, что это понятие означает множество возможностей, открытых перед технологами этой цивилизации, а вовсе не перед теми, кому она адресует свою продукцию. Правильнее было бы говорить о вмененной реальности. Какие бы конструкторы ни предлагать потребителю, как ни имитировать его, потребителя, творческие возможности, имитация остается имитацией. Внутреннее творчество подменяется манипуляциями с вмененной реальностью. Но вместе с тем еще и разворачиваются манипуляции с самим потребителем.

Собственное воображение лишается свободы — и человек становится более подвержен действию чужого воображения. Собственное творчество подменяется комбинированием разработанных за тебя элементов — и человек привыкает играть по разработанным для него правилам. Хотя во вмененной реальности ты можешь придумать себе имя и облик, личности здесь делать нечего. Она получает в распоряжение лишь индивидуализированный набор готовых клише.

Экранно-сказочный мир останется плоским, даже если он станет трехмерным или четырехмерным. Здесь нет места той тайне, которая возникает, когда читатель общается со сказочником, когда слушатель путешествует с рассказчиком. Здесь нет места работы по ориентированию, которая соединяет сказочный мир с внутренним миром. Здесь остается лишь развлечение, лишь отвлечение от главных внутренних дел, определяющих дела внешние.

Могущество сказки только в слове — и в душе, на это слово отзывающейся.

Химия может создавать вещества, изменяющие сознание. Техника может создать компьютерный костюм, полностью имитирующий любые реальные ощущения. Но всё это обеспечивает лишь уход от внутреннего мира — вместо его освоения. И открывает огромные возможности по манипуляции сознанием человека — вместо помощи ему в душевном и духовном ориентировании. Общество, потребляющее вещи, — это цветочки по сравнению с обществом, потребляющим вмененные миры.

Не в силах принести пользу, вмененный мир может тысячью способов вредить человеку — воздействуя на инстинкты, проникая в подсознание, внедряя незаметные, но действенные установки по отношению к людям, к явлениям жизни, к себе самому.

Сказки третьего тысячелетия

Давным-давно, в начале третьего тысячелетия, когда на Земле не осталось ни одной атомной бомбы, когда затянулись озоновые дыры, начался золотой век сказки...

Так начал бы я «Сказку о сказках», и много чего невероятного нашлось бы для нее. Но это как-нибудь после.

Если этой сказке и суждено стать былью, то лишь очень, очень нескоро. И все же даже наш двадцать первый век позволяет говорить кое о чем не только с надеждой, но и с некоторой уверенностью.

Борьба за экологию природы не может не перерасти в борьбу за экологию души и духа. Может быть, слово «борьба» не очень подходит к большинству направлений деятельности такого рода, но в духовном плане это именно борьба, сражение («Армагеддон!» — говорил Николай Рерих, написавший, кстати, загадочную книгу о реальности легенд).

Вряд ли фольклор когда-нибудь обретет свое прежнее, безымянно-народное существование. Хотя кто знает — не возникнет ли постепенно новый фольклор: фольклор текстов, странствующих по мировым компьютерным сетям и претерпевающих постепенные метаморфозы за счет творческого участия читателей?.. Но в любом случае освоение фольклора и его авторизация будут продолжаться еще долго, если не всегда. Так же, впрочем, как и освоение, обновление, расширение тех авторских сказочных миров, педагогическое пространство которых имеет особые перспективы.

Честная условность сказки, позволяющая ей творить чудеса, выделяющая ее из всех прочих литературных жанров (для которых сказка является своего рода архетипом), будет становиться для писателя все большей ценностью.

Писатель — личность, создающая миры, — будет все более осознавать себя сказочником, находя в сказочном жанре высочайшую свободу и величайшую ответственность для подлинного творчества. Речь, конечно, не о том, что все литературные жанры, кроме сказки, исчезнут, уступая ей место. Речь о сказочности, которая издавна способна к проявлению в любом жанре.

Но главное будущее сказки — в том, насколько мы научимся ее читать. Насколько мы овладеем особыми инструментальными возможностями сказки, ее способностями за счет ориентации в виртуальном мире вырабатывать навыки внутреннего ориентирования.

Сказка, как и игра, — это будущее педагогики. Педагогики свободной, личностной, творческой. Педагогики, выдвигающей на первый план проблемы философского, этического, психологического характера и уже на их основе решающей задачи преподавания знаний.

Сказка — это встреча миров. И педагогике не стоит опаздывать на эту встречу.

ВОЗМОЖНОСТИ СКАЗКИ

// Школьный психолог № 19, 2006

Сказка и притча

Мир сказки как педагогическое пространство

От «ку-ку» до деловых игр

Что такое игра? Отдых или труд? Развлечение или творчество? Или спросим даже: наука или искусство?.. Ни от одного слова не отказаться. Игра — это отдых, труд, развлечение, творчество, она может стать целой наукой, и уж наверняка это искусство.

Подойду к младенцу, заслоню лицо руками: «ку-ку». Открою. Вижу внимательный взгляд: что это? Снова заслоню: «ку-ку». Снова открою. И вот на какой-то раз внимательный взгляд начинает чередоваться с улыбкой. Всё, мы знакомы. Мы дружим. Мы заняты общим делом — мы играем.

Специалисты лучше меня расскажут про удивительный эффект деловых игр, болельщики — про магию мирового футбольного чемпионата.

Игра. Примерочная души. Спасительная, обновляющая душу, освобождающая эмоция человечества.

Педагогическое пространство игры безгранично. Возможности использовать игру для обучения и просвещения зависят только от энтузиазма педагога. Забегая вперед, скажем то же самое и о сказке. Кто назовет учебником сказку Сельмы Лагерлёф про путешествие Нильса с дикими гусями? Правда, в России она известна в сокращенном виде, но в Швеции она вышла в двух томах, увлекательнейшим образом описывающих историю и географию страны.

Когда о ком-то говорят, что он овладевает знаниями играючи, это похвала не только способностям человека. Это высочайшая оценка игры как метода усвоения.

Сказание-игра

Можно взглянуть на сказку как на литературный жанр. Правда, не так просто очертить его литературные границы. Ведь любое сказание можно счесть своего рода сказкой — вплоть до «ревизских сказок» и еще более древних канцелярских документов.

Большинство жанров сказания основным своим достоинством считает отражение реальной жизни. Хотя большинство других сказаний не менее условно, чем сказка, они стараются утаить от читателя это обстоятельство. Они наводят на себя косметику достоверности, подыскивают натуральные наряды, мастерят искусные декорации — и при этом хотят, чтобы их считали правдой жизни, а не искусством вымысла.

Сказание-сказка отличается от других сказаний откровенностью своих правил игры. Это и есть особая примета сказки: сказание-сказка — это сказание-игра. Всё, что мы сказали об игре, приложимо к сказке.

Сказка — это честная выдумка, честный вымысел. Удивительно то, что это не уменьшает ее способности отражать жизнь, а скорее увеличивает ее. Сказка отражает те стороны жизни, на которые направлено ее внимание, отражает пристрастно, напряженно, утрированно, словно помещает ситуацию или человеческое свойство на испытательный стенд. Недаром многие сказки обретают неувядаемое символическое значение, становятся образами иной раз более жизненными, чем персонажи реалистической литературы.

Можно обсуждать, насколько правдив или надуман образ «героя нашего времени». Но жизненность Буратино не подлежит сомнению, и даже добавлять к нему слово «образ» нет никакого резона.