Глава третья. ШКОЛА СВЯТОГО ФОМЫ.

 

В одно утро пришло письмо из Лейпцига, которое принесла вбежавшая Кетхен. Вся семья присутствовала при чтении. Это было приглашение на должность регента церкви святого Фомы вместо «в бозе почившего досточтимого Иоганна Кунау».

Лестное приглашение. Но только с виду! Ему предшествовали далеко не лестные для Баха обстоятельства. О кончине Кунау было немедленно сообщено Георгу Телеману – первому кандидату, которому еще восемнадцать лет назад было обещано место регента. Сообщение было послано Телеману только из приличия: должность была теперь слишком незначительна для него. И другой кандидат, помельче, Граупнер, отказался от этой чести. Но он порекомендовал Баха, которого помнил по гамбургскому состязанию. Ректор церковной школы осведомился, есть ли у означенного Баха педагогический дар, сумеет ли он обучать певчих. Граупнер не мог поручиться за это: он слыхал, что у Баха довольно трудный характер… Ректор записал фамилию нового кандидата и против нее вывел: «Музыкант среднего достоинства».

Ну, а раз так, то и условия для подобного «среднего» музыканта должны быть соответствующие. Не платить же ему столько, сколько платили знаменитому Кунау! Но Бах согласился на все. Пора было покинуть Кетен, где он провел шесть тяжелых лет. Шесть в Кетене, девять в Веймаре – пятнадцать лет неволи! В Лейпциге он будет, по крайней мере, свободным горожанином. Правда, очень уж сомнительна эта свобода, если, как сказано в договоре, он не имеет права выезжать из Лейпцига без разрешения! Но что делать? Он переехал в Лейпциг вместе с семьей, занял тесную и неудобную квартиру и приступил к обременительным и неблагодарным обязанностям.

Писать музыку для воскресных богослужений, играть на органе, управлять хором, обучать маленьких певчих музыке да еще латыни, сопровождать их во время городских шествий, отпеваний и серенад, подбирать тексты для кантат – вот представленный ему список обязанностей регента, или кантора, как его здесь называли. Но при этом надо добиваться, чтобы музыка, написанная для богослужений, ничем не напоминала оперу и вызывала бы благочестивые мысли у горожан. Почти двадцать лет назад подобные же условия были ему поставлены в Арнштадте, и он не подчинился им. Как же будет теперь? Работы он не боится: будь ее хоть втрое больше, он с ней справится. Но музыку он будет создавать как умеет. И так, как хочет.

Занятия с маленькими певчими, конечно, отнимут много времени. Этот род музыкантов ему хорошо знаком. Он так же был в своем родном Эйзенахе «школьным певчим», сыном бедных родителей, с малых лет добывающим свой хлеб. Правда, он жил в родительском доме, где после подобных «серенад» в зимнюю стужу мать отогревала и кормила его, а у других певчих никого не было, и ночевали они в самой школе, часто нетопленной. И в Гамбурге совсем недавно он видел таких же, бедно одетых мальчиков, снующих по улицам беспорядочной толпой и оглашающих воздух хриплыми криками. Прохожие шарахались от них. Видно, чем больше город, тем заметнее нищета.

С такими мыслями Бах явился в общежитие школы, которая состояла при церкви святого Фомы и готовила для нее певчих. Его сопровождали толстый надзиратель и сухопарый учитель немецкого языка. Мальчики были одеты не по росту и вопреки погоде, и хоть надзиратель сказал, что «форма» выдана им совсем недавно, она сильно смахивала на одежду уличных гамбургских ребят.

Бледные, худые мальчики стали подходить к клавесину. Почти все хрипели. Из пятидесяти пяти, которых Бах с величайшим терпением выслушал, только семнадцать оказались пригодными к учению.

– Неужели все они пели в хоре? – спросил Бах после того, как воспитанники удалились.

– Конечно,– ответил надзиратель, – бывали случаи, что многие заболевали во время эпидемии, но обычно хор всегда был на месте.

Учитель немецкого языка презрительно поджал губы. Это был худощавый, долговязый человек с длинным носом и большими испуганными глазами. Он явился к Баху через два дня с визитом.

– Конрад Рейтер, к вашим услугам, – сказал он. В присутствии Анны‑Магдалины он конфузился и никак не мог поддержать разговора. Но, как только она с обычной своей деликатностью удалилась, старожил Лейпцига оживился и приступил к цели своего посещения.

– Прошу извинить меня, – сказал он, – вы, я полагаю, скоро уедете отсюда?

Бах с удивлением взглянул на гостя.

– Зачем мне уезжать?

– Видите ли, мой опыт, по‑видимому, превосходит ваш в деле обучения головорезов, коих вы здесь застали.

– Вы слишком резко отзываетесь об учениках школы,– сказал Бах, – мне они показались только очень истощенными.

– Никто на свете, – перебил Рейтер, прижав руки к своей впалой груди, – поверьте, никто не жалеет этих несчастных детей более, чем я, ибо никто, как я, не убеждался ежедневно и в течение многих лет в их тяжкой участи! Я называю их головорезами не в обиду им, а в горьком и безошибочном предвидении их недалекого будущего! Как ни тяжко в этом признаться, а немалая часть городских преступников вербуется, если допустимо такое выражение, из рядов наших обездоленных певчих. Это рассадник всевозможного зла!

– В таком городе, как Лейпциг… – начал было Бах.

– Я имел честь здесь родиться, – снова перебил его Конрад Рейтер, – и прожить сорок два года. Поэтому могу утверждать, что это такая же навозная куча, как и все другое пространство за его пределами. Жулик на жулике, куда ни повернешься! И если бы не горсточка людей, которую вы увеличиваете своей особой и которая не количеством, а силой духа представляет заслон против полчища демонов, жители давно прекратили бы свое существование… О да! Богатый, прославленный город! Филармония, типография, университет! Но хорошо живется только зажиточным купцам и духовным лицам. Однако давно известно, об этом еще Мартин Лютер писал: всякое обогащение имеет своим источником темное дело. Но, знаете ли, грабить бедный люд не всегда безопасно: бывает, что бедняки и восстают против своих угнетателей. Но что, скажите на милость, проще и безопаснее, чем обирать бедных детей, особенно если под видом покровительства этим занимается «непогрешимая церковь»? Ничего нет проще.

– И вы хотите сказать…

– …что детей грабят здесь беззастенчиво и открыто. Их уличное пение служит источником дохода для начальства. Что же остается делать сиротам? Просить милостыню и заниматься воровством. Здесь их обыскивают и отнимают добычу – опять‑таки на пользу «благодетелей». Но мальчишки ухитряются прятать часть выручки на окраине в укромных местах. А ведь когда‑то наша школа была образцовым учреждением!

Рейтер вытер платком лоб.

– Вы видели этих детей, – продолжал он: – всегда голодны, руки у них в струпьях, глаза гноятся. Скрытность и злоба свили себе прочное гнездо в этих душах. И они до ужаса невежественны. Двадцать с лишним лет я преподаю здесь родной язык, а вы послушайте, как они говорят! Какое‑то фантастическое наречие, в котором преобладают слова с немецкими суффиксами и латинскими окончаниями, воровские словечки преступников, ютящихся на окраине. С лейпцигскими воришками у них постоянная связь. Недаром наше заведение называют школой нищих, Фомкиной школой! Поживете здесь некоторое время, и сами убедитесь в этом.

– Как же Кунау работал здесь столько лет?

– Кунау! От него все сбежали, насилу удалось их переловить! А пели у него наемные певцы – вот и все!

– Зачем вы сообщили мне все это? – спросил Бах.

– Ах, друг мой, я и сам этого не знаю. Но просто не могу больше молчать. Изменить вы ровно ничего не в силах, я предвижу ваши бесконечные терзания. Ну, и вижу: человек умный, добрый… Было бы лучше, чтобы вы удалились отсюда как можно раньше. Вы разучитесь сочинять музыку!

– Посмотрим! – сказал Бах. – Теперь уж поздно что‑либо менять. Дело начато. Мне кажется: в каком бы трудном положении человек ни очутился, он должен принять бой.

– Неравный бой!

– Возможно. Но кто сказал, что неравный бой не имеет благотворных последствий? В нем, по крайней мере, видят пример для себя те, кто его продолжает! Победа зла – не всегда победа!

– Мне остается только удивляться вам и пожелать– не скажу удачи, но хотя бы сохранить бодрый дух!

– Благодарю вас, – сказал Бах, – но ведь это и есть удача!

Как совершается чудо? Говорят, внезапно и неожиданно. Оттого оно и называется чудом. Мгновенный переворот, толчок. Да, иногда это бывает так. По крайней мере, так оно выглядит со стороны. Но бывают и другие чудеса, не менее поразительные. Свершаются они медленно и постепенно. И до поры до времени никто не замечает их, потому что кропотливая и напряженная работа долго не дает результатов, а порой и срывается.

Ходить в магистратуру, убеждать чиновников, что маленьких певчих надо лучше кормить и одевать; ничего не добившись, продолжать занятия с мальчиками, которые не хотят и не могут учиться, убегают и возвращаются‑закон о бродяжничестве суров! – но возвращаются еще более озлобленными и непригодными к учению, чем прежде; сохранять всегда деловой, спокойный тон с ними и без лишних слов, одной лишь музыкой, подчинить себе сначала их слух, потом внимание – это лишь начало трудного пути. Разделив певчих на отдельные группы, Бах с аккуратностью метронома продолжал занятия независимо от расположения учеников. Случалось, что они, заразившись общим буйством, мяукали, мычали, выкрикивали ругательства в лицо новому регенту. Бывали дни, когда они и вовсе не являлись на спевку. Бах высиживал положенные два часа, и мальчики узнавали об этом. Первое время это вызывало их злорадный смех, но потом они перестали смеяться. Надзиратель надрывался от крика, браня их теми же прозвищами, которыми они награждали друг друга.

Когда надзиратель удалялся, Бах, оставаясь на своем месте, пытался продолжать урок.

Начальство было недовольно регентом и ставило ему на вид его медлительность. Уже более трех месяцев прошло с тех пор, как он приступил к занятиям, а хор певчих все еще не был подготовлен. Правда, иногда выпадали неожиданности, вроде того, как Ганс Брукмейстер, по прозванию «Коровий хвост», пленился одним из хоралов Баха и Отлично спел свою партию. А Ганс был самым неподатливым в школе.

… Был один из особенно тяжелых уроков, когда ученики грозили убежать и действительно стали расходиться. Начавшаяся весна манила их на волю. Бах ничего не сказал им: он был очень утомлен в тот день. Несколько минут он понуро просидел у клавесина. Потом гул голосов смолк – можно было подумать, что ученики все ушли. Но, когда Бах поднял глаза, он увидел, что мальчики стоят на месте, только они притихли. Прошло еще несколько минут: ни звука, ни шороха. Певчие стояли неподвижно и смотрели на него.

Что произошло? Он не мог понять этого, да и раздумывать было некогда. Он придвинул свой стул поближе к клавесину и поднял камертон. Ученики приблизились один за другим, и урок возобновился, вернее– начался. Бах не мог не заметить старания, которое певчие проявили на этот раз.

Этот день, в который как будто ничего не случилось, оказался переломным, и через некоторое время мальчики уже справлялись со своей задачей: пели во время богослужения. Он еще не мог на них положиться: достаточно было любого предлога: ненастной погоды или заразительно дурного настроения у кого‑либо из певчих, чтобы равновесие нарушилось. Но надежда не оставляла Баха.

Случилось однажды, что он в первый раз за все время сам опоздал на спевку. Он не ожидал застать в классе своих учеников, так как они нередко разбегались даже в его присутствии. Но, подойдя к дверям класса, он, к своему удивлению, услыхал пение, и довольно стройное. Отворив двери, он увидал, как Ганс Брукмейстер дирижирует хором ребят. Пение подходило к концу.

Затем Ганс сообщил регенту: партии выучены всеми группами. Кстати, Бах заметил, что Ганс уже не отзывается на свое прозвище, да и произносилось оно реже.

Теперь подобных удач становилось все больше. Правда, это была еще не та победа, которой добивался Бах. Но когда она наступила, то уже оказалась прочной.

Предсказание учителя Рейтера, что Бах станет меньше сочинять в Лейпциге, не сбылось и не могло сбыться. К каждому воскресенью надо было написать кантату, а богослужение длилось два с половиной часа. Добросовестно исполняя все другие обязанности регента, Бах все же считал основным своим делом сочинение музыки. Здесь он писал больше, чем в Кетене. И каждое воскресенье в церкви святого Фомы раздавалась музыка, всякий раз новая, которая увлекала и радовала прихожан. Они не отдавали себе отчета, что именно музыка производит такое действие, они склонны были приписывать это влиянию речей пастора. Но не все ли равно, что они думали? Важно, что им было радостно в течение двух с половиной часов.

Немецкий учитель Конрад Рейтер сделался верным почитателем Баха. И лишь иногда он удивленно косился на него, словно не мог понять скрытой в нем силы.

– У вас, должно быть, железное здоровье, – сказал он однажды. – Не приходилось ли вам в молодости гнуть подковы?

– Не пробовал, – серьезно отвечал Бах, – не было надобности.

– Ваши ответы ужасающе просты. Но, однако же, никакое здоровье не выдержит такой работы. Может быть, вы колдун?

– Я просто привык распоряжаться своим временем. – Неужели аккуратность и разумные расчеты могут привести к такому совершенству? Вы пишете не только прекрасно, но и много, ваши ритмы чрезвычайно разнообразны,– откуда вы их только черпаете? – мелодии ясны, а гармонии неистощимы. Я уверен, что в вашем творчестве заложен источник для всей будущей музыки.

Бах нe любил подобные панегирики. Он что‑то бормотал и, вообще, слушал рассеянно. Впрочем, он не coмневался в искренности Конрада.

– Вы сердитесь, – сказал Рейтер, – я это понимаю. Но как хочется хоть немного приблизиться к загадке творчества! Когда наблюдаешь вашу деятельность, невольно говоришь себе: «Это создал не один человек, а многие». Часто, слушая вашу игру на органе, я спрашиваю себя: «Как это ему удается?»

– Нет ничего проще, – ответил Бах со вздохом,– надо только попадать пальцем в соответствующую клавишу!