Брехт вторично посещает Москву

В начале 30‑х годов в Москве на постоянной работе находилось несколько немецких деятелей искусства. Эрвин Пискатор снимал фильм Восстание рыбаков, Ганс Роденберг занимал пост заместителя директора Межрабпомфильма. Были и другие. Если бы нам кто-нибудь сказал, что Гитлер может быть назначен рейхсканцлером или что после смерти Гинденбурга немцы даже изберут этого «маляра» (брехтовское прозвище Гитлера) президентом республики, мы стали бы звонить в психиатрическую лечебницу и просить, чтобы этого сумасшедшего срочно забрали.

Но это произошло на самом деле. Гитлер пришел к власти, а литераторы-коммунисты и просто прогрессивные писатели должны были как можно скорее убраться из отравленной фашизмом Германии. В Москве образовался крупный центр немецкой эмиграции: И. Бехер, Э. Вайнерт, Т. Пливье, Э. Пискатор, Э. Отвальт, А. Шаррер, Г. Вангенхейм, И. Вангенхейм, Г. Роденберг, Ф. Лешницер, А. Курелла, музыкант Г. Гауска, актеры и актрисы — Л. Лебингер, К. Неер, Г. Грейф, М. Баллентин, Х. Дамериус и другие.

Вайгель и Брехт после долгих эмигрантских скитаний выбрали городок Сковбавстранде в Дании местом постоянного жительства. Однажды в редакции журнала Интернациональная литература — штаб-квартире немецкой литературной эмиграции — я услыхал, что в Москву приедут Елена Вайгель и Брехт. Я спросил: «Надолго ли?» «Нет, — ответили мне, — они хотят погостить некоторое время».

{308} Приняли их сердечно. Эмиграция организовала концерт в честь Брехта. Концерт состоялся в Клубе имени Тельмана, находившемся в здании, примыкавшем к Театру Революции. Зал был небольшой, рассчитанный на какую-то сотню зрителей, как сегодняшние Zimmer- theater [36]. На крохотной эстраде пели брехтовские песни, играли отрывки из его пьес. В памяти осталась театрализованная в балаганном стиле Баллада о Мекки-Ноже, поставленная Г. Вангенхеймом. Ганна Роденберг, полная внутренней целомудренности, ласково прочитала цикл стихотворений Песни матери, великолепная актриса Карола Неер блеснула исполнением песенки Джони, ну‑ка, вынимай изо рта сигару! (из пьесы Хэппи энд).

Все это были отличные актеры, для которых больше не находилось места на немецких сценах. Впервые за долгие годы им довелось исполнять произведения крупного поэта, умело воюющего с нашим общим врагом. Это наполняло их сердца радостью и тоской…

В прошлом они привыкли к большим театральным залам, где сидели тысячи зрителей. Но сейчас в этом небольшом, скромном помещении собрался симпозиум немногих, но зато исключительных личностей — поистине это была аудитория «аристократов духа». Здесь присутствовали Вильгельм Пик, Фриц Геккерт, Эрвин Пискатор, Иоганнес Ветер, Эрих Вайнерт, Бела Иллеш, Анатоль Гидаш; пришли видные деятели Коминтерна — Бела Кун, В. Кнорин и советские писатели — С. Кирсанов, С. Третьяков, М. Кольцов.

Вечер мог бы превратиться в праздник или, по тогдашней терминологии, в большой смотр прогрессивного искусства… Но мы были изгнанники, и нас мучила неизвестность, никто не мог сказать, когда — через пять или десять лет — закончится царствование «маляра». Желание дожить до гибели третьего рейха было острым до боли. Брехт слушал очень серьезно и внимательно. Глаза его сухо поблескивали.

 

Бела Кун был очарован Брехтом и пригласил его и близких друзей Берта к себе. Хозяин с помощью своих друзей — Анатоля Гидаша, Белы Иллеша и Тамары Мотылевой — принимал нас, то есть Вайгель, Брехта, {309} Третьякова, Пискатора, Лацис и меня, очень радушно. Бела Кун окружил Брехта патриархальным гостеприимством и лаской и сам был очень растроган.

Кун откуда-то узнал, что никто лучше самого Брехта не исполняет его сонги и баллады. Он спросил гостя, не прочтет ли тот некоторые свои вещи, и сказал, что очень хотел бы услышать Балладу о мертвом солдате, которую раньше Брехт всегда охотно исполнял. К моему удивлению, Брехт отказался. Он просил извинить, что не может исполнить просьбу хозяина, но… он уже целую вечность не пел… Просто разучился… И вообще он не может петь без гитары…

«Вам нужна гитара? Достанем!»

Понятия не имею, откуда взялась гитара. Но буквально через две минуты Кун торжественно вручил ее Брехту… Брехт еще медлил… Лацис и я начали его уговаривать.

И вот он стал перебирать струны и запел Балладу о мертвом солдате. Чувствовалось, что мысли его витали далеко и пение было лишь насилием над собой. Слушатели, разумеется, вежливо аплодировали. Хвалили. Но Брехт на самом деле «разучился» петь. Слово «разучился» не точно. Неотразимость его исполнения шла от личности Брехта, а не от какого-то ощутимого мастерства. Брехт сильно изменился. Тот, кто сегодня пел, был уже не Бертом Брехтом. Он — Бертольт Брехт, бедный Б. Б. Новый Брехт не хочет вспоминать, что он был когда-то Бертом… Но мы еще недопонимали глубины внутренней эволюции, происшедшей в Брехте.

С. Третьяков всячески стремился оказать Брехту дружественную поддержку. Он перевел пьесы Мать, Высшая мера, Святая Иоанна скотобоен и договорился с издательством о выпуске сборника этих произведений под общим названием Эпический театр. Переводы Третьякова не всегда были на уровне оригинала. Прозрачную нежность лирических мест ему так и не удалось передать. Однако они прекрасно рисовали суровость образов, обнажали гражданскую позицию Брехта — поэта и драматурга. На мой взгляд, они до сих пор намного ближе к духу и стилю оригинала, чем другие переводы. Третьяков организовал встречу Брехта с Н. Охлопковым, который был тогда руководителем Реалистического театра и будоражил московских театралов своими сценическими экспериментами. Лацис и я поддержали Третьякова, {310} внушавшего Охлопкову, что ему просто необходимо поставить в своем театре Святую Иоанну.

И вот Охлопков сказал: «Да!» А все-таки «операция “Иоанна”» не состоялась… Реалистический театр успел поставить такие произведения, как Мать Горького, Аристократы Н. Погодина, Разбег В. Ставского, но после этого был слит с Камерным. И шанс на постановку в Москве грандиозной трагедии Брехта отпал.

Анна Лацис добилась от В. Кнорина, бывшего тогда членом президиума Исполкома Коминтерна, согласия на прием Брехта и Бехера. Я тоже присутствовал на этой встрече. Кнорин принял нас в своей квартире, в Доме правительства. Два часа обсуждалась лишь одна тема: немецкий фашизм и его военные планы.

В. Кнорин, принадлежавший к старой большевистской гвардии, был профессиональным революционером, подпольщиком. Он длительное время был членом ЦК, выполнял ответственные партийные поручения, много занимался вопросами международной политики. Он обстоятельно объяснил нам гитлеровский план политического наступления, военного окружения Советского Союза и назвал политику Гитлера подготовительной стадией большой войны… В заключение он сказал, что первейшая задача антифашистского писателя состоит в том, чтобы открывать людям глаза на страшную опасность новой мировой войны, которую готовился развязать третий рейх. Пропаганду, говорил он, надо вести непрерывно, неутомимо, настойчиво, используя любую трибуну. «Помните, — сказал Кнорин, — что старый римлянин Катон заключал каждое свое выступление в сенате по любому вопросу, имевшему отношение к войне или вовсе с ней не связанному, словами “Ceterum censeo Carthaginem esse delendam”[37]. Я в данном случае твердо придерживаюсь мнения — “Карфаген надо разрушить”».

Вполне допускаю, что беседа Кнорина с немецкими антифашистскими писателями имела реальные последствия: после Москвы Брехт стал последовательно разоблачать подготовку Гитлером захватнических войн, доказывая, что эта растущая угроза является одним из самых веских обвинений против гитлеризма. Вскоре он написал пьесы Горации и Куриации, Допрос Лукулла, Мамаша {311} Кураж и ее дети. Чувствовалось, что Брехт, стремясь выполнить поставленную задачу, мобилизует все резервы своего поэтического дарования, философской эрудиции и стремительно поднимается к вершинам сценического искусства.

 

Брехт кое-что рассказал о Дании. Это сверхспокойная страна, жизнь там дешевая, даже скудные средства эмигранта дают возможность существовать. Обычно он садился на велосипед и ехал из Сковбовстранде за покупками в ближайший город. Соседкой Брехта, проживавшей недалеко на каком-то острове, была Карен Михаэлис. В свое время она написала роман Опасный возраст, в котором поднимался вопрос эмансипации во всей его широте. Этот роман приобрел мировую известность. Брехт рассказывал, что Карен — феноменальная хозяйка. Осенью под ее руководством кладовая заполнялась сотнями банок варенья, компотов, конфитюра. Кулинарные уроки, полученные у Михаэлис, Брехт не преминул использовать в комедии Господин Пунтила и его слуга Матти.

 

Е. Вайгель серьезно заболела. Третьяков и его жена Ольга Викторовна дружески ухаживали за ней. Когда Хели — так Брехт, а вслед за ним и его друзья называли Елену — выздоровела, они уехали.

Мне представляется, что встречи со старыми и новыми друзьями доставили Брехту моральное удовлетворение, расширили его кругозор, но и это второе посещение Москвы не вызвало практически ощутимых последствий. Безусловно, его контакт с журналом Интернациональная литература укрепился. Но русские театры продолжали относиться к нему без любопытства, равнодушно.

Итак, эмигрант вернулся в тихое убежище — Сковбовстранде, находящееся далеко от крупных центров эмиграции в Париже и в Москве. Если бы в это время прекратилась его литературная деятельность, она была бы отмечена в истории литературы петитом. О Брехте написали бы несколько строк как о безусловно талантливом, парадоксальном, своенравном писателе, придерживавшемся прогрессивных взглядов… И все!

… Брехт советовал Маргарет Штеффин поселиться в Советском Союзе. Он заметил ее еще в Берлине, где она — участница самодеятельного рабочего кружка — {312} играла небольшую роль в постановке его пьесы Мать. Ей удалось пробраться в Данию, а Брехт, писавший серию этюдов и пьес Страх и отчаяние в Третьей империи, часто у нее консультировался. После смерти Брехта я прочитал его дневники и нашел ряд мест, в которых он с большим уважением отзывался о громадном литературном таланте этой дочери простой рабочей семьи. С глубокой печалью воспринял он весть о ее преждевременной кончине.

Маргарет Штеффин попала в конце концов в Москву, передала от Брехта привет и… подарок для меня — роскошный пуловер. Громадный, косматый, белый в черных квадратах, он всем своим видом говорил, что того, кто наденет эту прелесть, не возьмет даже самый крепкий мороз. Я гордо разгуливал в нем по зимней Москве и с наивным хвастливым удовлетворением ловил завистливые взгляды знакомых…

Перед отъездом в Данию Брехт дал мне рукопись его памфлета-притчи Круглоголовые и остроголовые. Я испытал громадное удовольствие от высокоинтеллектуального текста, его тончайшей музыкальности, обилия неожиданных, поразительных брехтовских ходов. Метко, разительно, остро и вместе с тем занятно автор обнажал социальную демагогию, грубую маскировку нацистов под «антикапиталистов». Драматург поразительно точно и пластично определил одну из их стратегических целей: расколоть движение недовольных и расправляться с ним по частям, истребляя его авангард. Вместе с тем Крупп и И. Г. Фарбен нашли в фашистах самых азартных проводников политики большой захватнической войны. А эта важнейшая сторона «движения расистов» могла бы ускользнуть в притче от внимания зрителя. Я изложил Брехту свою точку зрения. Он принял мою критику и предложил, чтобы я провел лето в Сковбовстранде и помог ему сделать новый вариант.

В. Кнорин одобрил проект этой творческой поездки в Данию, но в самый последний момент возникли обстоятельства, расстроившие мои планы. В Данию к Брехту я не попал.

Проштудировав в архиве Брехта рукописные и напечатанные варианты притчи Круглоголовые и остроголовые, я обнаружил, что ее текст во втором издании отличается от первоначальной редакции. Только в более поздних изданиях Круглоголовых и остроголовых имеется {313} эпизод, где крестьянину Калласу нахлобучивают стальную каску и вице-король размышляет о войне…

Брехт сразу посылал мне экземпляры своих новых произведений из серии Опыты: Немецкая сатира, Сведенборгские элегии, Трехгрошовый роман и другие. Письма Брехта ко мне и эти издания пропали во время эвакуации.

 

Интернациональная литература напечатала стихи Брехта: Допрос Лукулла, Горации и Куриации. Но сделала это «без энтузиазма». Этот журнал редко публиковал новые работы Брехта. Почему-то читателей упорно не хотели знакомить с самыми зрелыми его пьесами — Жизнь Галилея, Добрый человек из Сезуана. (Опубликованы были лишь фрагменты из Мамаши Кураж.) Журнал ни разу не поместил ни одной значительной рецензии на произведения Брехта. Однажды мне заказали обстоятельную статью о нем. Но моя работа была отвергнута потому, что я якобы поддерживал его «эстетические заблуждения» и «формалистические ошибки». Редакция с боязливой подозрительностью штудировала произведения этого периода. Любая попытка Брехта отыскать путь к социалистическому реализму, не совпадающий с путем критического реализма прошлого века, оценивалась как неоспоримое доказательство его тяготения к формализму, как его «духовное родство» с Пролеткультом, ЛЕФом и т. д. В головах некоторых руководящих работников редакции журнала (Бехер, Габор, Лукач) крепко сидело убеждение, что все произведения Брехта — это продукт чисто логического мышления и что он типичный рационалист.

Брехт в ту пору вообще не был принят. Пискатора, например, раздражала резко выраженная индивидуальность Брехта, ошеломляющая оригинальность драматурга эпического театра. Фридриха Вольфа коробил и сам принцип эпического театра. С какой стати отказываться от интенсивного драматизма! Многих беспокоило нарушение Брехтом канонов критического реализма.

Сборник Эпический театр (переводы С. Третьякова) имел успех у любителей «изысканной» литературы. Я старался заинтересовать режиссеров и притчей Круглоголовые и остроголовые. Летом 1935 года я встретил в Кисловодске М. Крушельницкого, тогдашнего режиссера Государственного украинского драматического театра в {314} Харькове. Я рассказал ему сюжет новой пьесы Брехта, весьма острополитический и злободневный для тех первых лет третьего рейха.

Крушельницкий и его директор, который тоже отдыхал в Кисловодске, немного знали немецкий язык. Анна Лацис и я пришли к ним и вкратце рассказали содержание каждой сцены. Наиболее блещущие остроумием и поэтичностью эпизоды я прочитал вслух по-немецки. Пьеса им понравилась. Условились, что ее перевод поручат хорошему литератору (я назвал ленинградца В. Стенича), с тем чтобы после настоящего знакомства с пьесой приступить к работе над ней. (Но годом позже, в 1936 году, все дальнейшие разговоры о возможности постановки этой пьесы прекратились. Опять встреча советского зрителя с Брехтом не состоялась.)

В 1935 году я был назначен главным редактором МОРТ. В мои обязанности входила связь с печатными органами Советского Союза, распространение информации о деятельности МОРТ и о революционных зарубежных театральных деятелях, подготовка различных отчетов и докладов. Мне было поручено также редактирование предполагавшегося журнала. Я начал переписываться с революционными театральными деятелями и с Брехтом, советуясь с ними по вопросам, связанным с содержанием и направлением журнала. Брехт единственный откликнулся сразу. Его соображения свелись к следующему: журнал должен прежде всего публиковать документальные материалы о положении немецкого театра в условиях фашистского режима, Кроме того, он незамедлительно прислал в редакцию для опубликования стихи К датским рабочим и Открытое письмо актеру Генриху Георге.

Георге был крупным актером, до прихода фашизма к власти принимавшим активное участие в большинстве коммунистических и антикапиталистических театральных начинаний. Он был близким другом замечательного актера-коммуниста Ганса Отто, замученного в гестапо.

Однако в период фашистского режима этот «левый» актер быстро приспособился к новой обстановке, зачеркнув тем самым все свое прошлое. Вот к нему-то и другим, подобным ему, обращал Брехт свое открытое письмо, но и этому контакту с Брехтом не дано было осуществиться. Материал первого номера журнала был уже собран, когда выяснилось, что в силу различных сложных {315} технических причин издание его невозможно. В те же годы Брехт просил меня, как редактора, прислать ему рукопись пьесы Галилей, которая шла в Московском планетарии. Так что обычное, более позднее датирование момента, когда возник замысел написать пьесу Жизнь Галилея, неверно.

Летом 1939 года в гости к Вольфу и ко мне приехал в Переделкино Мартин Андерсен-Нексе. Он хорошо знал Брехта и рассказал нам, что тот, как всегда, много пишет и ждет конца гитлеризма. Это была самая надежная информация за последнее время.

В начале 1941 года издательство Искусство поручило перевод моей рукописи Теория драматургии Марку Гельфанду, человеку тонкому, живого и острого ума. Он провел несколько лет на дипломатической службе (в Риме и Женеве) и знал в совершенстве немецкий язык. Мы систематически встречались для работы над переводом, а однажды Марк признался, что ему попалась в руки гениальная пьеса Жизнь Галилея некоего Брехта, которая и поглотила его без остатка. Отложив все дела и перевод книги, он пишет статью о Галилее. Я его просил дать мне прочитать эту пьесу. Но, увы, она уже попала в чьи-то другие руки и получить ее назад никак не удавалось.

Вскоре статья Гельфанда о Галилее появилась в газете Советское искусство. Она занимала целый подвал. Это был первый отклик в советской печати на великолепную пьесу Брехта.

Третье посещение Москвы

Конец мая 1941 года. Комитет по делам искусств СССР дал мне задание проверить состояние театрального дела в Энгельсе. Железнодорожный билет до Саратова у меня в кармане. И вдруг случайно узнаю, что утром приехал Брехт с семьей.

Звоню в гостиницу Метрополь. Брехт говорит, что хочет меня видеть непременно. Он страшно занят, но отменит все встречи и будет ждать меня вечером.

В назначенный час я постучался в номер гостиницы Метрополь. Типичный «люкс» — высокая, вместительная, {316} помпезная комната. Повсюду разбросаны какие-то сундуки, узлы, чемоданы разных размеров и фасонов. В качалке спокойно покачивается мальчик с серьезным взглядом. Это Штеф — сын Брехта. В углу уютно устроилась маленькая дочь Барбара. Хели в этот момент что-то вынула из чемоданчика и накрыла какой-то скатертью стол. У окна я увидел Маргарет Штеффин, смотревшую в упор своими лихорадочно блестевшими глазами. Брехт сидел у стола и дымил. Я смотрел и думал: «Ни дать ни взять — семья переселенцев».

Когда мы много лет назад в Берлине смотрели чаплиновскую кинокомедию Эмигрант, то, конечно, никому из нас не приходило в голову, что для Брехта она станет пророческой, что ему придется не раз испытать на себе чаплиновскую растерянность переселенца и по-чаплиновски стоически переносить выпавшие на его долю невзгоды.

Хотя прошло много времени с последней встречи, между нами, как обычно, завязался доверительный разговор.

Я с тревогой думал про себя: «Что же случилось в мире, почему он вдруг именно сейчас со всей семьей и с таким громадным багажом решил покинуть Европу?»

Брехт рассказал, что давно уехал из Дании, жил в Швеции, потом в Финляндии. «Господин Рути в восторге от Трехгрошовой оперы. Он и устроил мой приезд в Финляндию…» Что случилось в мире? Ничего определенного он не знает. Думает все же, что США надежнее Финляндии… Переговоры о выезде в Америку ведутся уже давно. Но власти отказали в вше М. Штеффин. А он не хочет оставлять ее одну. Уже несколько раз он вновь ставил вопрос о выдаче ей визы. В конце концов была получена лишь годовая виза. Задерживаться далее в Европе крайне опасно. Он решил осуществить переезд в Америку через СССР. Дорога длинная, неудобная, но это самый надежный маршрут. С берегов Тихого океана они возьмут курс на США. В Америке же он добьется визы для Греты.

Неизбежно возник разговор о вероятном развитии событий. Нападет ли Гитлер на нас? И когда?

Он считал нападение весьма вероятным. Оно лога-чески вытекало из политики «фюрера». Ведь Гитлер — это Гитлер! В то же время Брехт был за советско-германский пакт о ненападении. Ему нравилась интеллектуальная гибкость советской дипломатии, которая искала {317} в изменившейся обстановке новых, наиболее целесообразных решений.

Я рассказал Брехту о статье Гельфанда и спросил, не найдется ли у него экземпляра пьесы Жизнь Галилея? И опять мне не повезло. Брехт отдал последний экземпляр Марии Остен (немецкой антифашистской писательнице). «Я потрошу Марию, — сказал он, — чтобы она передала тебе Галилея, когда ты вернешься в Москву».

Он рассказал о последних работах и планах — кроме Галилея он закончил большую драму Мамаша Кураж, комедию Пунтила, драму Добрый человек из Сезуана и теоретическую работу о драматургии и театре.

О Мамаше Кураж и Пунтиле он лишь упомянул, зато о притче Добрый человек рассказал довольно обстоятельно. Эта пьеса, главный персонаж которой женщина, иногда выступающая в облике кузена. Она добрая девушка, кузен же расчетливый делец. Брехт не скрывал своего любопытства: что я на это скажу?

Брехтовский приблизительный и метафорический рассказ вызвал у меня ассоциацию с драмой Франка Ведекинда Франциска, где героиня-девушка переодевается в мужчину и силится победить тем самым превратности судьбы, выпадающие на долю слабой и пассивной женщины. У Ведекинда переодевание Франциски своеобразно перекликается с омоложением Фауста. Пьеса Ведекинда ничего не говорила моему сердцу, и я отнесся к брехтовскому расскажу предвзято.

Я уклонился от обсуждения замысла пьесы и коротко объяснил ему, что само по себе превращение женщины в мужчину мне лично не нравится, это слишком искусственный прием… и зритель вряд ли его примет. Брехт невозмутимо выслушал меня, не возразив ни единым словом, и продолжил рассказ о своих планах. «Сейчас я работаю, — сказал он, — над… — и уставился на меня. О, я отчетливо видел, что он хочет по выражению моего лица узнать, какое впечатление произведет его сообщение, — … над романом Коммерческие дела господина Юлия Цезаря. Мало кто знает о размахе финансовых операций славных героев римской империи…»

Заглавие романа поразило, но оно мне понравилось. Никто еще не обращался к завоевателю половины мира Цезарю с безликим, серым словом, уравнивающим его с другими, — «господин». Брехт улыбнулся, и мы распрощались {318} попросту, как прощаются хорошие приятели, друзья, полагая, что скоро опять обидятся…

Мы знали, что новая встреча не может быть близкой. И все же не подозревали, что пройдет столько времени и столько событий, прежде чем состоится четвертое посещение Брехтом столицы СССР.

… Когда я вернулся из поездки в Энгельс, Брехта уже не было в Москве. Сообщили, что через несколько дней после его отъезда из Москвы Грета умерла от туберкулеза…

Я гонялся за Марией Остен, чтобы получить Галилея. 20 июня мы наконец встретились. Она попросила зайти к ней завтра за Галилеем в гостиницу Балчуг. Следующий день был очень суматошным, и мне не удалось побывать у нее, а 22 июня началась война. Лишь 23‑го я забежал в гостиницу. Там мне сказали, что Остен здесь больше нет. Я ушел…

Итак, Брехт плывет по Тихому океану. Я изумлялся этой проницательности Брехта, умению предвидеть войну и шутя говорил, что у него наверняка развито шестое чувство.

Брехт покинул Германию как раз вовремя — перед самым поджогом рейхстага. Жил некоторое время в Вене, потом Праге. Ненадолго задержался в Австрии, Чехии и Словакии. Поехал дальше в Данию.

Но в 1940 году еще продолжалась эта странная, спокойная война между германскими и французскими войсками. Полагали, что так будет и впредь. А Брехт чуял, что гитлеровцы займут Данию, и он вовремя переселился в Швецию, а затем в Финляндию.

 

… Среди немецкой эмиграции в Москве лишь Лацис и я страстно защищали творчество Брехта. Мы видели в нем прежде всего дерзкого, поразительно интересного экспериментатора. Действительно, до 1936 года Брехт таким и был. Не наша вина, что мы не знали его последних произведений, где он достигал неожиданно богатого и тонкого художественного синтеза. Не знали и другие, что тот самый Брехт, к которому они относились с известной настороженностью и снисходительной фамильярностью, написал уже произведения эпохального значения… Фамилия Брехт, которая в то время большинству говорила еще так мало, уже навечно принадлежала миру высокой поэзии.

{319} Четвертое посещение Москвы

Мы живем в районном городе Латвийской ССР Валмиере. Анна Лацис — главный режиссер здешнего Государственного драматического театра, имеющего авторитет и в столице Латвии. Однажды, в 1955 году, раскрываю газету и вдруг читаю: Бертольту Брехту присуждена Международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами». На первой странице Правды фотографии лауреатов. С трудом узнаем в человеке с широким лицом и усами худого, безусого, нежного Брехта нашей молодости…

Мы послали ему поздравительное письмо, не рискуя обратиться с интимным «ты». Может, он после наших злоключений и вовсе не ответит старым друзьям?.. Он ответил: в мае он будет в Москве и просит приехать.

Брехт в Москве! Необходимо его увидеть! Сперва в Москву поехала Лацис, затем я. Она созвонилась с Брехтом. Он сказал, что посмотрит одно действие постановки пьесы Билль-Белоцерковского Шторм, которую Театр имени Моссовета показывает в помещении Театра имени Пушкина, а после найдет время, чтобы встретиться. Наша приятельница Лидия Тоом как раз живет на том же Тверском бульваре. Было решено встретиться у нее…

В комнату вошли Брехт, Вайгель и Кете Рюлике. Внешне Брехт сильно изменился. Не только черты лица, но и сам он весь как-то стал шире, особенно в плечах. Анна Лацис была довольна хоть тем, что он сбрил усы… Но Вайгель! Она совсем не изменилась и выглядела так же, как пятнадцать-двадцать лет тому назад.

После первых приветствий сразу же установилась атмосфера сердечности, но без тени деланной любезности или сентиментального сочувствия (мы ведь виделись, как писал мне однажды Брехт, после колоссальной войны!). Тоом угостила настоящим крепким кофе-мокка. Брехт был очень благодарен — в гостинице подают какую-то мутную бурду, а не кофе.

В этой первой беседе мы лишь мельком коснулись прошедшего времени. Больше говорилось о сегодняшнем театральном вечере… Шторм понравился — пьеса дала Брехту важные сведения (информацию) о том, {320} что люди делали во время гражданской войны и что делали с ними. Исполнители играют прилично, а Раневская — великолепна! И, обращаясь к Рюлике, он сказал: «Раневской надо послать рукопись Мамаши Кураж. Раневская в роли Кураж — это было бы колоссально!»

Они пробыли у Тоом около получаса и поехали к себе в гостиницу Советская, где их ждали посетители. Брехт просил нас прийти завтра утром к нему.

Четвертый раз в Москве!.. Он был принят как общепризнанный писатель с мировой славой. Это было сделано с опозданием, но с помпой. Гостиница Советская предназначается для гостей самого высокого ранга. Его поместили в номере «люкс». Союз советских писателей прикрепил к Брехту специального секретаря В. Стежинского, у подъезда гостиницы всегда была наготове отданная в его распоряжение длинная черная машина «Зил».

Чрезмерное внимание, все эти официальные почести, которыми его окружили, скорее огорчали Брехта. Он рассказывал, растерянно улыбаясь: «Мы приехали… И вот нас с Хели привели в громаднейшую комнату… Посредине — колоссальная супружеская кровать… Но потом Хели приободрилась и тихим, робким голосом попросила: “Если возможно, устройте, пожалуйста, каждого из нас в отдельной комнате. Пусть это будет небольшая комната… Как раз хорошо!.. Такая громадная для нас непривычна…” Администрация пошла нам навстречу… В общем, к нам относятся великолепно… Все здесь великолепно… Однако…».

По ритуалу Брехту надлежало произнести благодарственную речь, когда ему будут вручать премию. О, он долго трудился над этой речью! После я прочитал ее. Истинно брехтовская речь! Богатая мыслями, поданными спокойным и вместе с тем поразительно острым, как бритва, слогом. Когда ее надо было переводить, то по инерции в качестве переводчика предложили Семена Кирсанова, переводившего Балладу о мертвом солдате. Я возражал. Кирсанов — замечательный поэт, но вряд ли он сможет передать эту спокойную, ясную и прозрачную прозу. Вот Пастернак смог бы: он великолепно знает немецкий.

Брехт сразу высказался за Пастернака. Сомневались, возьмется ли Пастернак вообще за перевод, к тому же в столь жесткий срок — через два дня торжественное {321} заседание в Кремле. Но все же решили его запросить. К радости Брехта, Пастернак ответил «да». Он будет переводить Брехта. Утром следующего дня секретарь Брехта принес пастернаковский перевод. В нем я нашел подлинно брехтовскую грацию и элегантную интонацию…

Брехт прожил в Москве около недели. Он делился с нами своими впечатлениями о московских театрах. Спектакль Горячее сердце А. Островского в Московском Художественном театре ему очень понравился. Он любовался Грибовым, исполнявшим роль Хлынова… и, как всегда, проявилась его потребность практически применить то ценное, что было в увиденном. «Каким блестящим Пунтилой был бы Грибов!» — не раз восклицал он.

Я вспоминал Москвина, который на премьере Горячего сердца играл Хлынова. Москвин заметно выделялся из общего стиля спектакля. Он сочетал в себе самое высокое техническое мастерство с дерзкой артистической оригинальностью.

Брехт задумчиво покачивал головой, а потом заметил, что система Станиславского разумна и обладает известными преимуществами. Это надо признавать без предвзятости.

На Брехта произвели сильное впечатление некоторые примеры, приведенные Горчаковым в его книге о репетициях Станиславского, и он собирался снова, с научной объективностью, проштудировать труды этого теоретика русского театра.

Московское театральное начальство усиленно убеждало Брехта посмотреть спектакль Двенадцатая ночь в исполнении актерской молодежи — студентов училища Художественного театра. Но это был явный просчет. Брехт говорил об этом спектакле и его исполнителях довольно резко. Он категорически осудил принцип отбора молодых студентов: «Меряют на один аршин… Непригодный аршин!.. Именно… Отбирают хорошо сложенных девушек и юношей, с приятными, гладкими чертами лица… Все они способны выразительно передать общераспространенные ощущения и чувства, симпатию, неприязнь, удовлетворенность, недовольство… От таких проку мало!»

«В ГДР, — сказал Брехт, — директора театров тоже охотно приглашают хорошеньких — этакую привлекательную во всех отношениях молодежь. Мы же не интересуемся {322} таковой… Но когда перед нами актер или актриса, которых театры решительно не желают принимать, мы внимательно присматриваемся к ним. Мы принимаем молодежь, отклоняющуюся от “приятной” нормы. Думаю, что мы правы. С нашим коллективом можно прилично играть сложные вещи».

Позднее Брехт с возмущением говорил мне об одном молодежном спектакле: «Когда Мальволио попался на удочку подброшенного любовного письма и ликует, воображая, будто графиня от него без ума… советскому зрителю внушают, что этот Мальволио на самом деле кретин и заслуживает того, чтобы его проучили. Те, кто играет веселых шутников, потеют от натуги! Лишь бы зритель лопался от злорадного хохота…»

Мое лицо очевидно выражало удивление. Брехт взглянул на меня и сказал: «Злорадство унижает человека. Актеры должны были бы помочь зрителю понять, что враги Мальволио заносчивы, тупы и пошлы».

Над этим высказыванием Брехта стоило задуматься. Вспомним, что он писал в своем Малом органоне о возбуждении в зрителях высоких и низменных чувств.

Что же касается суждения о Мальволио, то это был типичный брехтовский прием — одной фразой убрать с дороги общепринятое суждение, бытующее со времен царя Гороха. Обычно всегда в этих случаях собеседник удивленно таращит глаза и думает: «А в самом деле, почему мы механически, бесчисленное количество раз присоединяемся к мнению пьяницы-паразита сэра Тоби Белча, принимая кастовые предрассудки XVI века за незыблемую истину?»

«Позвольте, — возражают иные, — Шекспир драматург XVI века, и он и его герои были убеждены в том, что брачная мечта Мальволио — наглость». Но Брехт говорил: «Современный режиссер обязан показать историческую ограниченность героев шекспировской комедии!»

Брехтовские рассуждения казались мне односторонними лишь в одном пункте: Шекспир рисует Мальволио не только как простака, занесшегося бог знает куда, но и как отталкивающего, невыносимого блюстителя церемониала. Горе тому, кто одет не столь аккуратно или хоть в чем-то, самом малом, отступит от правил игры… Это — другая, определяющая образ Мальволио грань. Эта черта вызывает справедливую неприязнь и активный протест. В сверкающей разнообразием красок удивительно {323} артистичной композиции, кикой является Двенадцатая ночь, имеется подлинный антипод педантичному, расчетливому, рабски привязанному к правилам, угрюмому моралисту Мальволио. Это ласковая, щедрая и непосредственная Виола…

В дни пребывания Брехта в Москве мы часто говорили о Шекспире. Он изложил свою парадоксальную трактовку шекспировского Гамлета, которую читатель может найти в сонете Брехта о Гамлете, а также в его трактате Малый органон для театра.

 

Многие исследователи Гамлета горестно подчеркивали колебания, сомнения принца: мститель нерешительно, вяло берется за исполнение своей миссии. Брехт же обнаруживает в поступках мстителя Гамлета нелепую поспешность и истеричность, а в рассуждениях и оценках мыслителя Гамлета — порок трусливого торможения. Принц датский неспособен довести мысль до логического конца. Поэтому он либо бездействует, либо если и действует, то опрометчиво и неразумно. Брехт язвил по поводу того, что Гамлет, с его «такой нежной душой», с его сетованиями на нелепости войны, вдруг в зверином бешенстве приканчивает короля. Ему недостает именно того, чего требует борьба с вооруженным до зубов злом: ясности, последовательности. Судьба Гамлета зловеща. Ее разделяет с ним известная часть современных мыслителей и искателей правды в капиталистических странах.

В свое время я имел интересную беседу с известным шекспироведом М. Морозовым относительно беглого замечания королевы о сыне: он‑де жирен. Правы ли те, кто утверждает, что эта характеристика воспроизводит облик Ричарда Бербеджа — первого исполнителя роли Гамлета? Или она результат других причин? Нам обоим казалось, что Шекспир этой деталью покалывает симптом психофизиологического вырождения мыслителя, глубоко презирающего свое бессилие, трусость и… предательство. Я был рад узнать, что и Брехт видит в тучности Гамлета примету моральной деградации.

Меня поразил взгляд Брехта на короля Клавдия. Он находился в полном противоречии с мнением самого Шекспира, и я обнаружил лишь немногие объективные факты трагедии, на которые мог бы в защиту своей позиции сослаться Брехт.

{324} Шекспир рассматривает и оценивает Клавдия в моральном аспекте: Клавдий совершил прелюбодеяние, отравил брата, украл корону. Преследуя свои цели, он не брезгует ничем — ни обманом, ни шантажом, ни даже убийством. Это он выкормил отвратительнейших придворных датского королевства-тюрьмы: подхалимов, вероломных интриганов, беспринципных соглашателей, враждебную искусству светскую чернь.

Однако, говорил Брехт, этот «подлейший убийца» проводит политику переговоров, стремясь избежать военного конфликта. И вот это отрицательн