Глава шестнадцатая. ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ

 

С самого рассвета два брата‑мирянина, сменяя друг друга, звонили в большой колокол аббатства Монсальви. Этот праздничный звон разносился по всей округе. У звонарей руки так устали, что при выходе после обедни аббату Бернару де Кальмону пришлось прислать им подмогу. Но нужно сказать, что никогда они не были так довольны. А на крепостных стенах между тем почти беспрерывно раздавались фанфары.

Вот уже три дня, как к воротам большого нового дворца, белые башни которого высились над глубокой долиной, прибывали носилки и рыцари, повозки и всадники в полном вооружении, пажи и служанки. Деревня сбилась с ног. Говорили, что мадам Сара, управлявшая в замке служанками, камеристками и поварами, несмотря на свой большой опыт, растерялась. Ведь чтобы расселить весь этот народ, нужно было подготовить дом для гостей в аббатстве, деревенские дома. Но теперь все было в порядке. Крыши домов в деревне украшены. Из свадебных сундуков взяты самые красивые покрывала, ткани, дома украсили цветами и ветвями. Все были празднично одеты в тонкую шерсть и расшитый холст. Головы их украшали шерстяные чепцы и колпаки, что у них уже вошло в моду. Юноши разглядывали молоденьких девиц, давая им понять, что после танца, когда станет темно, можно будет прогуляться в ближний лесок.

Короче говоря, для Монсальви впервые за последние десятилетия это был самый большой праздник. Праздновали открытие нового замка, где поселились господа, мессир Арно и мадам Катрин, крестины маленькой Изабеллы, которая появилась на свет у четы Монсальви.

Вся знать за двадцать лье в округе прибыла к ним. Люди показывали друг другу на прибывших благородных господ королевского двора, которые поспешили принести хозяину замка свои поздравления, на королевских капитанов, с шумной радостью приветствовавших товарищей по оружию. Но самое большое восхищение вызывали крестные отец и мать… Они шли во главе церемонии, прямо за малышкой, которую Сара, одетая в пурпурный бархат и брюссельские кружева, гордо несла на руках. При их приближении добрые люди Монсальви слегка оторопело, чуть беспокойно вставали на одно колено, безмерно гордые от той чести, которая была оказана их маленькому городку. Ведь не каждый день в самом сердце Оверни приветствуют королеву и коннетабля Франции! Ибо крестной матерью была королева Иоланда Анжуйская, величественная и красивая в своей сиявшей короне. Она шла, придерживая черные одежды, расшитые золотом; крестным же отцом был Ришмон, одетый в золото и голубой бархат, со шляпой, украшенной огромными жемчужинами. Он вел королеву за руку по ковру, разостланному по утрамбованной земле. Их осыпал дождь из лепестков роз и листьев. Оба улыбкой отвечали на приветствия и крики толпы, пребывавшей в восторге. Они были счастливы присутствовать на этом сельском празднике, которому их приезд придал поистине королевский размах.

Затем последовали дамы, в центре их находилась мадам де Ришмон, которая вела хрупкий и сиявший лес разноцветных высоких женских головных уборов. За ними шли благородные господа с суровыми лицами, среди которых выделялся знаменитый и грозный Ла Гир, который делал все возможное, чтобы казаться любезным. Рядом с ним двигался торжественный Ксантрай, великолепный в своем зеленом бархате, подбитом золотом. Но самой прекрасной, безусловно, была мадам Катрин…

Прошли многие месяцы после их возвращения в край отцов мессира Арно. Ее красота еще больше расцвела и достигла такого, совершенства и изысканности, что каждый ее жест был поэмой, каждая улыбка — колдовством. Ах! Счастье так ей шло! В лазури и золоте ее туалета, под бромным облаком муслина, ниспадавшим с ее высокого головного убора, она была похожа на фею… Она, конечно, была самой прекрасной, и мессир Арно, который вел ее за руку, с гордостью сознавал это. Он был одет в строгий костюм черного бархата, украшенный тяжелой цепью из рубинов, как бы желая простотой одежды еще больше подчеркнуть блеск жены. И добрые крестьяне чувствовали, с какой теплотой они смотрят друг на друга и улыбаются друг другу словно молодые влюбленные.

По правде говоря, Катрин никогда еще не была так счастлива. Этот октябрьский день 1534 года был, безусловно, самым прекрасным в ее жизни, потому что привел к ней тех, кого она любила. Спускаясь по украшенной улице Монсальви рука об руку с Арно, она думала, что в замке ее ожидала мать, которую она вновь обрела после стольких лет и дядя Матье, очень постаревший, но все еще веселый. С самого своего приезда он все дни проводил в скачках в сопровождении Сатурнена, старого бальи, ставшего его лучшим приятелем. Только сестра Лоиз не приехала, но монахиня‑затворница ведь более не принадлежит миру, а Лоиз вот уже год — настоятельница бенедиктинского аббатства в Тарте. Она направила через посланца свое благословение ребенку…

— О чем думаешь? — спросил Арно, с улыбкой глядя на жену.

— Обо всем… О нас! Разве ты когда‑нибудь думал, что можно быть таким счастливым! У нас есть все: счастье, красивые дети, превосходные друзья, семья, почести и даже богатство…

Этим они были обязаны Жаку Керу. Деньги за знаменитый черный бриллиант, разумно им использованные, стали теперь сказочным богатством, и, строя свое будущее, стараясь осуществить грандиозный план восстановления страны, скорняк из Буржа на пути к должности казначея Франции отдавал своим друзьям те богатства, которые от них получил в трудные времена.

— Нет, — чистосердечно признался Арно, — никогда бы я не подумал, что такое возможно. Но, миленькая моя, разве мы не заслужили этого? Мы столько выстрадали, а в особенности ты…

— Я об этом даже не думаю. Моя единственная печаль — это отсутствие мадам Изабеллы, твоей матери…

— Она с нами. Я уверен, что она нас видит и слышит из того таинственного места, где встретилась с великаном Готье… Кроме того, разве она не перевоплотилась?

Это было сущей правдой. Маленькая Изабелла ни в чем не походила на свою мать. К голубым глазам ее бабушки прибавился властный профиль Монсальви, черные волосы ее отца. По словам Сары, она даже характером была в него — необузданного и вспыльчивого.

«Когда ей приходилось ждать, пусть даже совсем немножко, чтобы получить молоко, — вздыхала бывшая цыганка — она кричит так, что, того и гляди, стены рухнут…»

В этот момент маленькая Изабелла, зажав в кулачке большой палец Сары, крепко спала на руках этой добрейшей женщины, среди шелков и кружев своего драгоценного платья. Гром гобоев, рожков и фанфар ее вовсе не тревожил.

Но она испытала натиск двух людей, набросившихся на нее, как только она появилась во дворе замка, где сгрудились слуги, военные и служанки. Это были ее брат — мальчик трех лет, чьи золотистые волосики сияли на солнце, и высокая толстая дама, одетая в пурпур с золотом, мадам Эрменгарда де Шатовилен, ее почетная крестная мать.

Несмотря на защиту Сары и крики Мишеля, который тоже хотел ухватиться за Изабеллу, Эрменгарда вышла из боя победительницей и устремилась со своим трофеем, который принялся верещать, в большой белый зал, сплошь затянутый коврами, где подавали праздничное угощение. За нею направился кортеж. В замке повсюду стали раздаваться крики, смех, звуки лютни, которые должны были сопровождать трапезу.

Под руководством Жосса, интенданта замка, и его жены Мари вся деревня садилась за длинные столы, поставленные в большом дворе рядом с огромными кострами, на которых целиком зажаривались бараны и множество птицы, пока менестрели начинали свои первые песни про королей под виноградными лозами, пока виночерпии открывали бочки с вином и бочонки с сидром, в большом зале начался самый пышный и роскошный праздник, какой когда‑либо видел на своем веку овернец.

После бесчисленных блюд, кулебяк, мяса крупной дичи, рыбы, павлинов, поданных со всем оперением, кабанов, положенных на ложа из картофеля и фисташек и нафаршированных тонкими пряностями, слуги принесли торты, варенья, нугу, кремы и прочие десертные кушанья, испанские вина и мальвазии. Ксантрай встал и потребовал тишины. Подняв полный бокал, он приветствовал королеву и коннетабля Франции, а потом повернулся к хозяевам дома:

— Друзья мои, — сказал он сильным голосом, — с позволения госпожи королевы и монсеньора коннетабля, я хочу сказать вам о той радости, которая переполняет нас сегодня. Мы присутствуем вместе с вами на воскрешении Монсальви, Да, впрочем, одновременно и при обновлении всей нашей страны. Повсюду во Франции война отступает, и даже если англичанин где‑то еще удерживается, это ненадолго. Договор, только что подписанный королем и герцогом Бургундским в Аррасе, если даже он и не является самым лучшим по крайней мере, завершает безжалостную войну между людьми одной страны. Нет больше ни арманьяков, ни бургундцев! Есть только преданные подданные короля Карла Победоносного, и да сохранит его Бог в полном здравии и могуществе!..

Ксантрай остановился, чтобы перевести дух. Он бросил вокруг себя живой и довольный взгляд. Его карие глаза остановились на Арно и Катрин, которые смотрели на него улыбаясь и держась за руки.

— Арно, брат Мой, — продолжил Ксантрай, — мы думали, что ты потерян, ты же вернулся к нам, и это очень хорошо! Не стану говорить, что я о тебе думаю, ты это знаешь с давних времен. Пойдем дальше… Но вы… Катрин, вы пренебрегли огромной опасностью и пошли за вашим супругом, добрались до самых дверей смерти; вы мужественно сразились там вместо Монсальви, добились падения Ла Тремуйля, этого злого гения, вы помогли нам продолжить дело Святой Девы. Скажу вам, насколько вы дороги нам и насколько мы счастливы и горды быть сегодня вашими гостями и во все времена вашими друзьями! Мало есть мужчин, которые были бы способны на такое мужество, но мало также людей, которые вот так же носят в сердце преданную любовь, столько лет наполнявшую ваше сердце.

Злые дни, которые вам пришлось познать, а их было очень много, теперь закончились. Перед вами — долгая счастливая жизнь, полная любви… радостная перспектива поставить на ноги целое племя Монсальви с хорошей кровью. Господа и вы, прекрасные дамы, я прошу вас теперь встать и выпить вместе со мной за счастье Катрин и Арно де Монсальви. Долгой жизни, господа, и великих свершений самому мужественному из рыцарей и самой прекрасной даме Запада!

Громкие овации, заглушившие последние слова Ксантрая, прогремели под сводами нового большого замка и соединились с криками деревенских жителей. На какой‑то момент маленький укрепленный городок наполнился криком радости и любви. Катрин, побледнев от волнения, пожелала встать, чтобы ответить на приветствия, но это было выше ее сил. Она вынуждена была опереться на плечо супруга, чтобы не упасть.

— Это слишком. Бог мой, — прошептала она. — Как же можно выдержать столько счастья и не умереть?

— Думаю, — произнес Арно со смехом, — что ты слишком быстро привыкнешь и к этому.

Была поздняя ночь, когда, после бала, Катрин и Арно удалились в комнату, которую они себе определили в южной башне. Слуги буквально свалились с ног, спали там, где их застал сон. Королева и коннетабль уже давно удалились свои покои. В темных углах можно было увидеть беспробудных пьяниц, которые заканчивали трапезу. Во дворе еще танцевали вокруг тлевших костров под аккомпанемент песен, которые горланили самые крепкие глотки.

Катрин устала, но ей не хотелось спать. Она была слишком возбуждена, и ей не хотелось, чтобы радость, счастье вот так улетели и превратились в сон. Сидя у подножия большой кровати с пологом из шелковой узорчатой ткани голубого цвета, она смотрела, как Арно без всякой церемонии выставлял за дверь ее служанок.

— Зачем ты их отсылаешь? — спросила она. — Я не смогу без их помощи вылезть из этого туалета.

— Я же здесь, — произнес он с насмешливой улыбкой. — Ты увидишь, какой чудесной камеристкой я могу быть.

Поспешно сняв и бросив в угол камзол, он стал одну за другой вынимать булавки, которые удерживали ее высокий головной убор и делал это с такой легкостью, ловкостью, что заставил Катрин улыбнуться.

— Ты прав! Ты такой же ловкий, как Сара!

— Подожди! Ты еще ничего не видела. Встань… Она послушалась, готовая указать ему на крючки, пряжки, шнурки, которые нужно было расстегнуть и развязать в первую очередь, но внезапно Арно схватился за вырез платья и рванул его без лишних слов. Лазоревый атлас разорвался сверху донизу, за ним последовала тонкая батистовая рубашка, и Катрин недовольно вскрикнула. Арно насмешливо смотрел на нее.

— Арно! Ты что, сошел с ума?.. Такое платье!

— Вот именно. Ты не должна надевать два раза платье, в котором ты познала такой триумф. Это воспоминание… и потом, — прибавил он, беря ее за руки и приникая к губам молодой женщины, — его все‑таки слишком долго расстегивать!

«Воспоминание» полетело на пол, а Катрин со счастливым вздохом отдалась ласкам мужа.

Губы Арно были горячи, и от него немного пахло вином, что он не потерял своей обычной ловкости и умения возбудить в Катрин сладостные ощущения. Он целовал ее, однако, не спеша, сознательно стараясь возбудить в молодой женщине то желание, которое делало из нее вакханку. Одной рукой он прижимал ее к себе, а другой медленно ласкал ей спину, бедра, скользил вниз, к ложбине живота, и Катрин уже дрожала, как струны арфы на ветру.

— Арно… — пролепетала она, — прошу тебя… Обеими руками он взял ее за голову, утопив пальцы в шелковых волнах ее волос, и отклонил назад, чтобы видеть лицо.

— О чем ты меня просишь, моя нежность? Любить тебя? Но это и есть то, что я намерен сделать. Я сейчас буду тебя любить, Катрин, моя миленькая, и до тех пор, пока ты от этого не задохнешься, пока не закричишь о милосердии.

Он положил ее на большую медвежью шкуру перед камином и сжал в объятиях.

— Вот! Ты моя пленница и ты больше не уйдешь от меня!

Но она уже обвивала руками шею мужа и искала его губы.

— Я не хочу уходить от тебя, моя любовь. Люби меня, люби меня до того, чтобы я забыла, что я — не ты, и чтобы мы с тобой стали единым существом.

Она увидела, как исказилось его лицо. Она хорошо знала это почти болезненное выражение, которое у него появлялось в желании, и прильнула к нему, чтобы не оказалось ни кусочка ее тела, которое бы он не чувствовал. Тогда настала очередь Арно потерять голову, и в течение долгих минут в большой и теплой комнате более не слышно было ничего, кроме нежного стона влюбленной женщины.

Немного позже, пока Арно дремал, Катрин вдруг спросила:

— Что сказал тебе Ла Гир во время бала? Это правда, что весной тебе нужно будет опять уехать?

Он приоткрыл один глаз, пожал плечами, поднимая край медвежьей шкуры, на которой сам лежал, и покрыл вздрагивавшее тело жены.

 

 

[1] Из которых Шатобриан сделал Абенсерагов.

 

[2] Музыкальный инструмент вроде волынки.

 

[3] Маленький круглый барабан.

 

[4] Арабы пользовались бумагой из хлопка задолго до того, как она появилась в Европе

 

[5] Который почему‑то стал Женералифом.

 

[6] Гибралтар.

 

[7] Святой Иаков получил такое прозвище после битвы у Клавихо, когда, по легенде, он прогнал сарацинов

 

[8] В те времена Альмерия была большим городом, гораздо более значительным, чем Гранада.