Глава десятая. Банщица Фатима

 

Лежа на мраморной скамье, покрытой красной хлопковой банной простыней, пытаясь ни о чем не думать, как ей посоветовали, Катрин отдавалась заботам, которыми ее окружали Фатима и ее помощницы. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть Фатиму, казавшуюся еще более уродливой, чем она себе представляла.

Это была огромная эфиопка, черная и сильная как медведь. Ее короткие курчавые волосы были тронуты сединой, а большие зрачки утопали в желтовато‑белых роговицах, испещренных тоненькими красными маленькими прожилками. Как и обе ее помощницы, она была нага до пояса, с черной блестящей от пота кожей; ее огромные груди, как арбузы, тяжело танцевали в ритме движений. Время от времени она поджимала толстые красные губы, и тогда молнией мелькали из — под них ее белые зубы, затем опять принималась массировать тело молодой женщины широченными, как бельевой валек, ручищами. Когда Катрин, плотно обернутая в большое зеленое покрывало, прибыла к Фатиме, сидя на осле и в торжественном сопровождении самого Абу, за которым следовали оба немых раба, Фатима низко им поклонилась. Затем они с врачом заговорили так быстро! что Катрин, конечно, ничего бы не поняла, если бы Абу не предупредил ее заранее, каким образом объяснит Фатиме присутствие блондинки‑чужестранки в его доме.

Мысль была проста, но и довольно странна, если знать, с каким недоверием относился врач к женщинам: он якобы только что купил на берберском корабле, бросившем якорь в порту Альмерия, эту прекрасную светлую рабыню, из которой собирался сделать усладу своей старости, но лишь после того, как Фатима применит свое превосходное искусство и сделает ее достойной ложа утонченного и изысканного мусульманина. Он попросил толстую эфиопку держать Катрин подальше от прочих посетительниц, опасаясь, что новость о его великолепном приобретении даст повод для сплетен. Вид слащавой и преувеличенной стыдливости с опущенными глазами и восторженным лицом, который принимал ее друг, чуть не рассмешил Катрин, но Фатима увидела в этом только любовный пыл. Или скорее, завидев, как прекрасные золотые динары потекли из руки посетителя, она заключила, что мудрый Абу‑аль‑Хайр, должно быть, очень влюбился и, что и говорить, не стоит полагаться на его внешний вид. Ведь вот и он со всем своим достоинством и презрением в конце концов оказался таким же, как и другие. Эта красотка задела его за живое, покорила…

Вскоре она принялась за работу. Мигом, оставшись без всякой одежды, ловко снятой двумя очень худыми мавританками, Катрин сидела на деревянном табурете в комнате, украшенной мозаикой и полной пара. Ей дали попотеть там с полчаса, а затем, полу задохнувшуюся, перенесли на скамью для массажа, где Фатима уже ждала ее, уперев кулаки в бока, как палач в ожидании жертвы.

Катрин разложили на скамье, как тесто для выпечки хлеба.

Не теряя ни минуты, Фатима натянула на правую руку перчатку из жесткой шерсти, ухватила другой рукой большой глиняный горшок с какой‑то массой охристого цвета и принялась натирать Катрин. В короткое время молодая женщина покрылась грязью с головы до ног; остались видны только глаза и рот. Затем могучие руки Фатимы растерли ее этой глиной, потом ее вымыли, обильно поливая водой, обернули в большую простыню из тонкой шерсти и перенесли на другой стол, снабженный опорой для шеи и выемкой, с которой волосы свисали вниз. Голову Катрин намыливали много раз, вытирали и, смазав благовонным маслом, опять вытирали, потом снова мыли и в конце концов натерли жасминной эссенцией. В течение всего времени, которое потребовалось на все эти операции, она не слышала голоса Фатимы. Когда Катрин с сухим полотенцем на голове, одетая в пеньюар из белой тонкой шерсти, сидела на своеобразной кровати для отдыха среди множества подушек, Фатима хлопнула в ладоши, и появился евнух, неся широкий медный поднос с множеством маленьких блюд. Он поставил поднос на низкий стол у кровати. Фатима, не посчитав нужным прикрыть свою полуобнаженную фигуру, указала Катрин на поднос:

— Ешь все, что здесь стоит.

— Все? — воскликнула молодая женщина в ужасе. И, действительно, она увидела дымившиеся на подносе разного сорта мясные фрикадельки, два супа, из которых в одном тоже плавали фрикадельки, маринованные огурцы, жареные баклажаны в благоуханном соусе и, наконец, множество разных пирожных, блестевших от меда и утыканных миндалем. Здесь было чем накормить даже Готье!

— Я никогда не смогу все это съесть! — произнесла она робко. Но банщица не приняла возражений.

— Ты будешь есть столько времени, сколько понадобится, но съешь все! Пойми, Свет Зари, твой хозяин доверил тебя мне, чтобы я сделала из тебя самое прекрасное создание во всем исламском мире. И мне нужно поддержать свою репутацию. Ты отсюда не выйдешь, пока твое тело не станет таким же пленительным, как шербет из розовых лепестков!

— Я не выйду отсюда? — повторила Катрин. — Что ты хочешь этим сказать?

— То, что ты выйдешь из этого дома только для того, чтобы быть готовой стать усладой для своего хозяина, — спокойно сказала негритянка. — До того дня ты будешь жить вот здесь. Здесь тебя будут обслуживать, заботиться о тебе, охранять как…

— Как откормленную гусыню! — вышла из себя Катрин. — Но я не хочу! Я же здесь умру со скуки!

— У тебя не хватит времени! Ты красива, но ужасно худа, и кожа у тебя сухая. Много еще нужно сделать. И потом ты сможешь гулять в саду и по вечерам дышать свежим воздухом на террасе. Наконец, ты сможешь время от времени выходить в город, но, как полагается, закутавшись в покрывало и под хорошей охраной. Поверь мне, у тебя не хватит времени скучать! Впрочем, продолжительность твоей жизни здесь будет зависеть от тебя же самой. Чем быстрее ты окажешься готовой, тем скорее ты отсюда выйдешь… К тому же я совсем не понимаю твоей спешки — ты что, хочешь поскорее насладиться ласками врача, у которого много ума, но мало мускулов, ведь он же, видимо, жалкий любовник. Ешь!

И, закончив тираду, Фатима вышла, оставляя Катрин, которую разбирала злость и в то же время желание рассмеяться. Как это Абу осмелился запереть ее у этой женщины? Он остерегся говорить ей, что она вернется в его дом после того, как станет обладательницей всех этих чар. Он знал, как она бы к этому отнеслась. Впрочем, нетрудно было догадаться, что, доверив ее этому черному мастодонту, он таким образом уберег ее от безрассудных побуждений, а себе дал время для размышлений. По сути это было разумно с его стороны. Лучше всего подчиниться.

Она послушно заглотнула содержимое подноса, выпила сначала с недоверием, а потом с превеликим удовольствием чай с мятой — горячий, крепкий и очень сладкий, а потом совершенно неожиданно заснула. Когда она проснулась, то обнаружила, что Фатима стоит у дивана, улыбаясь во весь рот и показывая белые зубы.

— Ты проспала два часа! — торжественно объявила она Катрин. — И все съела: это хорошо! Мы с тобой поладим. Теперь можно продолжать.

Сняв ее с дивана, две служанки с большой осторожностью, будто хрустальную вазу, отнесли Катрин в зал для удаления волос, где ее освободили от всех волосков при помощи густой массы, замешанной на извести и аурипигменте а в это время парикмахерша смазывала ее волосы хной, после чего в них засияли великолепные золотые отсветы. Потом снова ее отдали в руки самой Фатимы. Банщица натерла благовонным маслом все тело Катрин и принялась его массировать. На этот раз молодая женщина отдалась процедуре с настоящим удовольствием. Черные руки Фатимы то были удивительно жестки, то неожиданно мягки. Явно для того, чтобы подбодрить ее, эфиопка заявила, энергично массируя живот молодой женщины:

— Когда я закончу тобой заниматься, ты сможешь соперничать даже с жемчужиной гарема принцессой Зобейдой.

Услышав это, Катрин очнулась от дремоты и равнодушно спросила, не подавая вида, что вопрос имел для нее большое значение:

— Я о ней слышала. Ты ее знаешь? Говорят, она очень красивая…

— Уж конечно, я ее знаю. Она даже доверялась моим заботам после болезни. Это самая прекрасная пантера на всем Востоке. Она жестокая, дикая, пылкая, но прекрасная! О да! Восхитительно прекрасная! Впрочем, она сама уверена в этом. Зобейда гордится своим телом и знает, что оно само совершенство, знает, как прекрасны ее груди, с них можно вылепить чаши, и они будут ровные и без всяких погрешностей… И она их не прячет. У себя в покоях и в саду она носит только прозрачный муслин и чудесные драгоценности, чтобы больше порадовать глаза своего любовника.

Сразу у Катрин пересохло в горле.

— Своего любовника?

Фатима перевернула Катрин как блин и принялась массировать ее спину, потом ухмыльнулась:

— Мне нужно было сказать «своих любовников», так как люди шепчут на базарах, что по ночам многие воины ходили к ней через потайную дверь усладить ее жажду любви. Бывало даже, как рассказывают, Зобейда заставляла сильных рабов с крепкими мускулами услаждать себя… а потом во рвах Аль Хамры валялись их трупы…

Катрин бросало то в жар, то в холод. С одной стороны, если Зобейда была такого рода Мессалиной, может быть, будет легче, чем она думала, вырвать у нее добычу… Но, с другой стороны, кто мог сказать, не ждала ли Арно такая же судьба?

— Но вот уже несколько месяцев наши сплетницы больше не болтают всего этого у фонтанов и на рынках вокруг караванов. У Зобейды теперь только один любовник, пленник из франков, она от него без ума, и теперь никто не проходит через потайную дверку в ее сады… — добавила Фатима.

— А ты видела этого человека? — спросила Катрин.

— Один раз! Он красивый, мужественный, высокомерный и в чем‑то похож на Зобейду: как и она, это хищная птица, хищник… Ах! Их любовь, видно, полна сильных ощущений, страстей, а их ласки…

Этого уже Катрин не могла выдержать.

— Замолчи! — крикнула она. — Приказываю тебе молчать…

Пораженная внезапной резкостью этой послушной женщины, Фатима остановилась и недоуменно посмотрела на нее, машинально вытирая руки о хлопковую набедренную повязку. Катрин спрятала лицо в ладонях, чтобы скрыть слезы, подступавшие к ее глазам. Медленная улыбка постепенно осветила круглое лицо негритянки. Ей показалось, что она поняла причину внезапного отчаяния своей подопечной… Она наклонилась над лежавшим перед ней телом, предварительно убедившись, что никто не мог ее услышать:

— Догадываюсь, почему ты расстраиваешься, Свет Зари, тебе горестно думать о прекрасном любовнике Зобейды, когда ты сама предназначена для ласк немощного пожилого мужчины. А по мне, ты права, ведь твоя красота заслуживает лучшей участи, чем кровать врача… Но успокойся, моя красотка, может быть, ты найдешь кого и получше…

Катрин подняла покрасневшее и залитое слезами лицо.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего. Я сама знаю! Слишком рано об этом говорить. Смотри, что ты сделала со своим лицом, глупенькая. Пусти, я займусь…

Когда спускалась ночь, на террасы домов в Гранаде выходили женщины в светлых нежных тонов или в ярких и темных одеждах, сиявших блестками или мерцавших драгоценными камнями, но бывало и так, что у них не было других драгоценностей, кроме собственной красоты и свежести. Они выходили, чтобы подышать вечерней прохладой. И не было женщины, вплоть до самой скромной служанки, которая бы не воспользовалась этим часом. Мужчины же выходили на площадь, где они беседовали, смотрели на фокусы бродячих шутов и комедиантов, или, если только мусульманская секта, к которой они принадлежали, позволяла, отправлялись в какое — нибудь кабаре на открытом воздухе, где они могли поразвлечься, выпить вина и посмотреть на танцовщиц.

Вечером Фатима усаживалась под ночным небом среди моря шелковых подушек. У Катрин появилось ощущение, будто она сменила кожу. Это происходило от того блаженного состояния, которым она была обязана заботам Фатимы. Собственное лицо казалось ей новым, странным и одновременно привлекательным. Она пробултыхалась, по крайней мере, целый час в большом бассейне с теплой водой, а рабыня в это время, сидя на корточках у берега, подавала ей фрукты. Перед тем как Катрин вновь одеть в причудливые одежды, ее накрасили. Зубы начистили специальной пастой, губы подкрасили красивым красным цветом, а глаза с наведенными тенями, казалось, стали такими длинными, что доходили до висков. Ее крашеные ногти сияли, словно розовые драгоценные камни, и она чувствовала себя прекрасно в новом облачении: в широких розового муслина шароварах, подхваченных на бедрах тяжелым позолоченным серебряным поясом, при этом талия и живот оставались голыми, в короткой кофточке с маленькими рукавчиками из розового атласа. Круглая тюбетеечка придерживала большое розовое покрывало, которое она надевала, прежде чем появиться на крыше.

Кроме Катрин, у Фатимы не было подопечных — таковы были условия Абу. Эта безумная щедрость глубоко поразила толстую женщину.

Ночь была нежна и мягка, пахло жасмином и апельсинами. С террасы вид города, улочки и открытые базары которого освещались множеством масляных ламп, был сказочно прекрасным и совершенно неожиданным для Катрин, привыкшей к темным городам Запада, к улицам, которые комендантский час превращал в опасные места, где разгуливали разбойники. Катрин долго оставалась под впечатлением этой красоты. Странная музыка, медленная и едва cлышная, доносилась, по‑видимому, из какого‑нибудь кабака пробиваясь сквозь мягкий рокот реки.

Но вскоре Катрин устремила взгляд на огромный дворец, возвышающийся над домом Фатимы. Дом банщицы стоял на берегу Дарро, у выхода в овраг, который прорыла речка между выступом Аль Хамра и склонами Альбасин и Альказаба Кадима. Глубокие зубцы дворца вырисовывались на темном бархате неба. Там не видно было ни света, ни признака жизни, если не считать железной поступи невидимых часовых. Катрин чувствовала угрозу в этих немых крепостных стенах. Казалось, они бросали ей вызов и предупреждали остеречься вступать в борьбу за узника.

Она так долго не могла оторвать глаз от страшной крутизны, что Фатима через некоторое время заметила:

— Чем так притягивает тебя дворец. Свет Зари? О чем ты мечтаешь, когда смотришь на него?; — О любовнике принцессы. О прекрасном белом узнике… Я с ним из одной страны, ты знаешь. Это же естественно, что я им интересуюсь.

Жирная ручища Фатимы живо обрушилась ей на губы и закрыла рот. В темноте Катрин увидела, как от ужаса забегали кругами белки эфиопки.

— Тебе надоело жить? — прошептала она. — Если это так, то лучше отправиться обратно к твоему хозяину. Соседние террасы рядом, и я уже замечаю шафрановое покрывало Айши, жены богатого торговца пряностями, — у нее самый дурной в городе язык. Я стара и уродлива, но все же мне хочется вдыхать аромат роз и есть черную нугу…

— А почему опасно так говорить?

— Потому что этот человек — единственный на всю Гранаду, о котором ни одна женщина в городе не имеет права думать даже во сне. Палачи Зобейды — монгольские пленники. Ей прислал их в знак почтения оттоманский султан Мурад… Они умеют заставить длиться агонию несколько дней, и лучше вызвать недовольство самого калифа, чем ревность Зобейды. Даже любимая султанша, ослепительная Амина, не решится это сделать. Зобейда ее уже достаточно ненавидит. Именно из‑за этого Амина редко живет в Аль Хамре.

— Где же она живет?

Толстый палец Фатимы указал в южную часть города, на изящные беседки и зеленые крыши большого, отдельно стоящего здания вне городских стен. Его окружал обширный сад, листва которого зеркально отражалась в сиявшей поверхности реки. — Это Алькасар Хениль, частный дворец султанов. Он хорошо охраняется, и Амина чувствует себя там в большей безопасности. Жены султанов редко жили в этом дворце, но Амина знает, чего стоит ненависть ее невестки. Конечно, Мухаммад ее любит, но ведь он поэт и всегда пасовал перед Зобейдой. Султанша относится к ней подозрительно.

— Если принцесса получит ее голову, — заметила Катрин, — не думаю, что этот дворец долго сможет ее защищать.

— Дольше, чем ты думаешь. Так как есть еще и это… И она ткнула пальцем в здание крепости, находившееся невдалеке от медресе. Стены его были увенчаны зубцами и освещены многочисленными фонарями. Крепость словно охраняла южные ворота города и создавала грозное впечатление.

— Это жилище Мансура‑бен‑Зегриса. Он — двоюродный брат Амины и всегда был в нее влюблен. Без сомнения, это самый богатый человек в городе. Зегрисы и Бану Сараджи[1] — две самые могущественные семьи в Гранаде, и, разумеется, они соперничают между собой. Амина — из Зегрисов, и это еще один повод для Зобейды ненавидеть ее, ведь Зобейда покровительствует Сараджам. Ты и представить себе не можешь, какие беспорядки происходят из‑за ссор между этими двумя семьями. Калиф Мухаммад уже дважды терял свой трон, и можно смело сказать, что он обязан этим Зегрисам!

— И вернувшись в третий раз к власти, он не наказал их?

Фатима пожала плечами.

— Как ему это сделать? Маридинский султан, который правит в Фесе, друг этой семьи. Казнить Зегриса — значило бы вызвать яростный гнев султана, и тогда дикие всадники пустынь быстро появятся под нашими стенами. Мягкий и добрый характер Амины, очень привязанной к своей семье и страстно влюбленной в мужа, сыграл большую роль в заключении своего рода договора между ними. Вот почему Мухаммад терпит, что Мансур‑бен‑Зегрис сидит здесь, прямо у его ворот, словно большая сторожевая собака, готовая укусить.

Фатима умолкла. Катрин думала обо всем, что только что услышала. Эти на вид безобидные сведения могли оказаться очень полезными для кого‑нибудь, кто страстно желал ввязаться в опасное приключение. Она тщательно запомнила причудливые имена, которые только что узнала: Амина, супруга султана, которую Абу‑аль‑Хайр спас от смерти;

Мансур‑бен‑Зегрис, двоюродный брат, влюбленный в Амину, и соперничающая с ними семья, которой покровительствует Зобейда, — Сараджи. Она повторила их про себя много раз, чтобы быть уверенной, что не забудет.

Она уже собралась задать новый вопрос, но мощный храп прервал ее на первом же слове. Устав от целого дня работы, толстая эфиопка, откинувшись назад, на подушки, брошенные прямо на пол, широко раскрыв рот и положив руки на огромный живот, погрузилась в сон. Катрин улыбнулась, затем, устроившись поудобнее в подушках, задумалась.

Через восемь дней Катрин совершенно преобразилась. Спокойная безоблачная жизнь, которую она вела

У Фатимы, отличная пища, долгие часы безделья в бассейне с теплой, горячей или холодной водой, а главное, невероятно сложные процедуры, которые проделывала с ней эфиопка, сотворили чудо. Тело Катрин потеряло чрезмерную худобу, оно вновь обрело великолепие и расцвело, а кожа стала тонкой и нежной, как лепесток цветка. Катрин уже привыкла к странным одеждам и теперь с удовольствием стала их носить.

Много раз, пока она находилась у Фатимы, Абу‑аль‑Хайр приходил повидаться с ней, но ни Готье, ни Жосс не смогли с ним прийти. Его посещения были кратковременными, достаточно церемонными, словно он приходил проверить, как обстоят дела с редкостным предметом, который он нашел и отдал в починку.

Ему удалось прошептать ей, что он еще не нашел способа ввести ее во дворец, что в уме у него разные планы, но это вовсе не успокоило Катрин. Она чувствовала себя готовой к борьбе. В больших зеркалах из полированного серебра в массажных залах она видела теперь великолепные отражения, и ей так хотелось испробовать свое могущество. Но Фатима еще не была полностью удовлетворена.

— Терпение! — говорила она, гримируя ей лицо с тщательностью художника. — Ты еще не достигла того совершенства, к которому я тебя веду.

Она тщательно прятала свою прекрасную подопечную в недрах дома, и только ее служанки и евнухи могли приблизиться к ней. Однажды утром, когда Катрин выходила из бассейна, она увидела Фатиму, оживленно разговаривавшую с пожилой женщиной, разодетой в пышную зеленую парчу. Эта особа с глазами человека, лезущего не свое дело, дерзко рассматривала Катрин. Казалось, обе женщины спорили, и Катрин поклялась бы, что она и была предметом их спора. Когда старуха исчезла, прошлепав туфлями без задников по плитам сада, Катрин спросила Фатиму, кто была эта особа. Эфиопка только пожала плечами и сказала:

— Да это старинная моя подруга! Но если она придет еще раз, ты с ней будь любезной, потому что она может для тебя сделать очень много в случае, если ты пожелаешь хозяина более… стоящего, чем врач…

Больше Фатима ничего не сказала, и Свету Зари пришлось домысливать. Смысл ее слов, по правде говоря, она понимала. Разве Абу не сказал ей, что Фатима — сводня из сводниц? Катрин ограничилась тем, что мягко заметила:

— Более стоящего хозяина… конечно, но я была бы счастлива, если бы благодаря этому хозяину я бы смогла, наконец, узнать чудеса Аль Хамры.

— В этом нет ничего невозможного, — ответила Фатима.

На следующий день после визита старухи в зеленой парче Фатима разрешила молодой женщине выйти из дома и пройти по рынкам. Катрин любила бродить по горячим, пыльным, покрытым тростником улочкам, в мелких лавочках которых постоянно натыкалась на какие‑то чудеса. Два‑три раза Катрин уже выходила в город, конечно, тщательно завернутая в покрывало и охраняемая с обеих сторон двумя служанками, не отходившими от нее. За ними шел евнух, неся под мышкой плетенный из носорожьей кожи кнут.

Так же было и в это утро. В сопровождении охраны Катрин, завернувшись в большое, легкое атласное покрывало цвета меди, из‑под которого выглядывали только ее накрашенные глаза, спокойным шагом направилась к большому рынку шелков, находившемуся почти у самого основания лестничных перил Аль Хамры. День ожидался очень Маркин. Над городом стоял синеватый туман, и горожане поливали улочки водой, пытаясь сохранить хоть чуточку свежести и прибить пыль. Это был единственный час, не считая сумерек, когда можно было с удовольствием выйти из прохлады домов. Но жара ни в какой мере не мешала обычному оживлению в рыночные дни в Гранаде.

Выйдя из тени мечети, Катрин собиралась уже пройти под арку, ведшую на рынок. В это время раздалась громкая военная музыка. Отряд музыкантов, которые играли на гаитах[2] или ударяли кулаком в тары[3], выехал на лошадях из ворот впереди мощного военного отряда. Воины с темными лицами, дикими глазами, с копьями, сидя верхом на быстрых маленьких андалузских лошадях, окружали роскошно разодетых рыцарей, у каждого из которых на левой руке, одетой в плотную кожаную перчатку, сидел ястреб или кречет. Головы хищным птицам прикрывали колпаки из пурпурного шелка, сияющие камнями. Одежда всадников из дорогой парчи и их оружие также были усеяны огромными драгоценными камнями. Это, конечно, были знатные господа. У всех были тонкие и гордые лица, короткие черные бороды, горящие глаза. Только один из них ехал с непокрытой головой без тюрбана. Он скакал впереди всех, молчаливый, высокомерный, легко придерживая рукой норовистую лошадь — животное белого цвета, сразу привлекшее внимание Катрин. От лошади глаза ее поднялись к всаднику. Она едва сдержала крик: лошадь была Морган, а всадник — Арно…

Очень прямо сидя в расшитом седле, на целую голову выше своих спутников, он был одет по‑восточному, но в черный шелк, вышитый золотом, и этой одеждой выделял среди прочих всадников. Кроме того, на нем был небрежно отброшенный назад собственный бурнус из белой тоню шерсти… Его красивое лицо с жесткими и суровыми чертами, внушительным профилем исхудало, сделалось тоньше, потемнело почти так же, как лица мавров; черные глаза сумрачно блестели, а у висков появились легкие серебряные нити.

Потрясенная, Катрин не отводила от него глаз, пока Арно ехал впереди, безразличный, далекий, сосредоточенный только на большом соколе у себя на руке, которого он иногда подносил к лицу, словно желая ему что‑то сказать. Лишившись голоса, с перехваченным от волнения дыханием, Катрин стояла, будто пораженная ударом молнии. Она прекрасно знала, что он жил в нескольких шагах от нее, но, оказавшись перед ним, испытала шок. Нет, она к этому не была готова!

Безразличные к драме, которая разыгрывалась в нескольких шагах от них, всадники продолжали путь, исчезнув за углом, за дворцом из красных кирпичей, редкие и узкие окна, которого были защищены частыми деревянными решетками… В бессознательном порыве Катрин хотела броситься под ноги этой высокой фигуре.

Но две крепкие пуки схватили ее за руки и заставили стоять неподвижно, пока евнух, от страха вращая большими глазами, встал как вкопанный прямо перед ней, преградив проход.

— Пустите меня! — крикнула молодая женщина. — Что вам нужно? Я же не пленница…

— Мы должны всеми силами мешать тебе делать все, что может оказаться опасным. Ты хотела броситься за принцами? Так? — спросила одна из женщин извиняющимся тоном.

— Разве запрещено посмотреть на них поближе?

— Конечно! Воины у них ловкие и хорошо рубят саблями, тем более что они еще и охраняют франкского пленника принцессы. Твоя голова слетит, а ты этого даже не заметишь… а палка Фатимы не пожалеет наши спины.

Именно этого больше всего и боялись слуги эфиопки, но, по правде говоря, они были правы. Если бы они позволили ей поступить как ей заблагорассудится, чем бы все это закончилось? Разве она могла бы запретить себе позвать человека, которого она любила, или содрать покрывало, которое скрывало ее лицо, чтобы он мог ее увидеть и узнать? И об этом публичном скандале рассказали бы Зобейде! Для Катрин это обернулось бы смертью, а может быть, и для него… Нет… так было лучше! Но как же жесток был этот миг!

Еще дрожа от сильного возбуждения, Катрин медленно повернула в обратную сторону.

— Вернемся домой, — вздохнула она. — У меня нет больше желания гулять по рынку. Стало уже так жарко…

Однако она остановилась у стены маленькой зеленой мечети. Два нищих, один большой, другой маленького роста, стояли со скрещенными руками, одетые в лохмотья, а тот, что поменьше, сидя на своей единственной ноге, смотрел, как вдалеке исчезала великолепная группа всадников‑охотников. Несколько их слов долетело до слуха и поразило Катрин.

— Как скучает франкский пленник принцессы среди чудес Аль Хамры. Видел, какой он мрачный?

— Какой же мужчина, потеряв самое драгоценное — свободу, не будет мрачным? Этот христианин — воин. Видно же по его осанке… и по его шрамам. А война — это самый пьянящий из напитков. У него же только любовь да любовь. Этого мало…

Чтобы подольше послушать эти пересуды об Арно, Катрин сделала вид, что ей попала в ногу заноза. Она дала одной из служанок ступню для осмотра, а сама внимательно слушала. Самое незначительное слово, относящееся к Арно, было для нее драгоценным. А продолжение разговора нищих оказалось еще более занимательным, ибо тот, который был высокого роста, беззаботно заявил:

— Говорят, что Зобейда мечтает заставить его переплыть синее море. На просторах старого Магриба его коню будет раздолье, а мятежных племен там достаточно. Султан, конечно, согласится использовать воина, даже неверного. Да он и не первый будет, кто переходит в мусульманство, в истинную веру.

— Наш калиф согласится отпустить от себя сестру?

— Кто же мог когда‑нибудь противиться воле Зобейды? Видел, кто поехал охранником ее драгоценной добычи? Сам визирь Абен‑Ахмед Бану Сарадж собственной персоной. Она уедет, когда захочет, а миринидский султан устроит ей роскошную встречу.

Приближалась группа богато разодетых женщин, и нищие принялись стонать и слезливо просить милостыню. Впрочем, Катрин услышала достаточно. Живо надев туфлю, она ухватилась за большое покрывало и, прежде чем ее стражницы, все еще сидевшие на корточках, успели ее задержать, со всех ног бросилась бежать к дому Фатимы.

Пересуды двух нищих привели ее в бешенство. Люди на улице только и говорили об Арно, на каждом углу слышно было его имя. Видимо, франкский узник вызывал большое любопытство и особый интерес. Значит, Зобейда и на самом деле сделала из него исключительную фигуру, почти легендарную. И, видно, охранялся он с особым пристрастием. Если эта проклятая принцесса увезет Арно в Африку, Катрин предстоит опять последовать за ним, пуститься в дорогу, терпеть опасности, тогда уже почти непреодолимые, потому что в таинственных городах страны, которую называли Магрибом, у нее не будет Абу‑аль‑Хайра. Любой ценой нужно помешать Зобейде отобрать у нее Арно…

На миг ей пришла в голову безумная мысль бежать прямо к врачу, но в этот час — она это знала — он уходил к своим больным. А стражницы очень скоро ее настигнут: до того, как она добежит до дома своего друга. Тогда она побежала к жилищу Фатимы и все так же бегом бросилась во внутренний двор, усаженный лимонными, гранатовыми деревьями и виноградом. Но на пороге колоннады, которая окружала внутренний сад, она остановилась: Фатима была дома, и не одна. Завернувшись в немыслимое одеяние из всех цветов радуги, закрутив курчавую голову покрывалом наподобие мужского тюрбана, толстая эфиопка прогуливалась вокруг розовой раковины‑водоема в центре двора. Рядом с ней Катрин узнала ту самую старуху, хотя на этот раз парча, в которую она облачилась, была сумеречно‑сиреневого цвета и вышита большими зелеными цветами.

Заметив, что Катрин, запыхавшись от бега, в смятении остановилась у края сада, Фатима поняла, что произошло что‑то важное, и, оставив свою гостью, поспешно подошла к молодой женщине:

— Ну, что случилось? Что с тобой? Где служанки?

— Они идут за мной. Я пришла попрощаться с тобой, Фатима, попрощаться и поблагодарить тебя. Я должна вернуться к моему… хозяину.

— Насколько мне известно, он за тобой не приходил. Ты что, с ним повстречалась? — произнесла негритянка с большим сомнением в голосе.

— Нет… Но я должна вернуться к нему как можно быстрее…

— Вот ты как заспешила? Но Абу нет дома. Его вызвали в Алькасар Хениль. Султанша поранилась, принимая ванну.

— Так что же… Он найдет меня дома, когда вернется, вот и все! Для него это будет приятной неожиданностью…

— А для тебя? Ночь, которая тебя там ждет, тоже будет для тебя приятной неожиданностью?

Большие глаза негритянки ловили нетвердый взгляд Катрин, смотрели на выражение ее покрасневшего лица.

— Чуть раньше, чуть позже… — прошептала молодая женщина, делая неопределенный жест.

— Я думала, — медленно сказала Фатима, — что ты больше всего хотела попасть в Аль Хамру…

При этих словах сердце Катрин замерло, но она заставила себя улыбнуться.

— Что толку мечтать? Кто может похвастаться, что осуществит такие мечты?

— Слушай меня, и твоя мечта осуществится без промедления. Пойдем со мной.

Она взяла Катрин за руку, увлекая ее за собой, но, охваченная внезапным недоверием, молодая женщина стала сопротивляться:

— Куда ты меня ведешь?

— Веду к той женщине, которую ты видишь у воды… и к Аль Хамре, если ты хочешь все еще туда попасть. Эта старая женщина — Морайма. Ее все знают у нас, за ней бегают, потому что она управляет гаремом нашего властелина. Она приметила тебя в тот день, помнишь? И теперь пришла именно из‑за тебя. Иди за ней, и вместо маленького врача ты будешь принадлежать калифу…

— Калифу? — спросила Катрин слабым голосом. — Ты предлагаешь мне войти в гарем?

Обомлев, она собиралась отказаться от этого предложения, но слова Абу‑аль‑Хайра пришли ей на память: «Комнаты Зобейды — это часть гарема». И еще одна фраза: «Мессир Арно живет в саду Зобейды, в отдельном павильоне…» Попасть в гарем — значит приблизиться к Арно. Катрин не могла мечтать о лучшем случае. Но, если она только подойдет к узнику Зобейды, если осмелится с ним заговорить, ее отдадут монгольскому палачу принцессы. Однако она мужественно преодолела страх. Столько раз она смотрела в глаза пытке и смерти! Гранадские палачи, наверное, не хуже тех, в Амбуазе. И потом, как только Арно ее узнает, их уже будет двое, и им будет легче бороться… или умереть, если так случится. Всей душой Катрин призывала именно такую смерть вдвоем, если только такою ценой придется заплатить за то, чтобы навсегда остаться вместе с супругом. Лучше было сто раз умереть вместе с ним, чем оставить его этой принцессе…

И Катрин решилась. Она подняла голову, встретилась с озабоченным взглядом Фатимы и улыбнулась ей.

— Иду за тобой, — сказала она. — И благодарю тебя. Единственное, о чем я прошу, пойди к врачу и отнеси мое письмо. Он же был добр ко мне.

— Это я могу понять. Врач Абу получит твое письмо. Но пойдем! Морайма уже теряет терпение.

Старая женщина действительно показывала признаки нетерпения. Она больше не опиралась на розовую раковину, а широкими шагами мерила аллею. Увидев это, Фатима поспешно, жестом фокусника сбросила шафранового цвета покрывало, в которое была завернута Катрин, дав ее волосам засиять на солнце и открыв тонкую фигуру в широких муслиновых шароварах бледно — желтого цвета и коротенькой кофточке из золотой паутины, глубокий вырез которой при каждом движении грозил высвободить ее грудь… В недрах сиренево‑зеленой парчи Катрин увидела, как заблестели глаза старухи, и та раздраженным жестом отбросила свое собственное покрывало, открыв желтое, сухое и морщинистое лицо. При этом стал, виден хищный профиль старой еврейки, увешанной драгоценностями, и провалившийся от отсутствия зубов рот, улыбка на котором выглядела отвратительной гримасой. Только покрытые большими кольцами руки были еще красивы. По всей видимости, Морайма прикладывала невероятные усилия для ухода за ними, ежедневно смазывала их маслами и кремами, ибо при каждом ее жесте от них исходил аромат и кожа на них была мягкой.

Однако Катрин вздрогнула от отвращения, когда эти руки притронулись к ее боку, ощупывая нежную кожу.

— Можешь быть спокойна, — весело сказала Фатима. — Кожа гладкая и нежная, без изъяна.

— Вижу, — только и сказала старуха, потом спокойно открыла кофточку Катрин, освободила ее груди и обеими руками ощупала их, чтобы убедиться в их упругости.

— Самые прекрасные плоды для любви! — прибавила Фатима, больше не стесняясь, как торговец, который показывает покупателю товар. — Какой мужчина не потеряет от них разум? От северных ледяных стран до жгучих песков пустынь, от Геркулесовых столбов до гористых уступов Леванта, до самой страны Великого Хана ты не найдешь более совершенного цветка для того, чтобы предложить его всемогущему властелину верующих!

Соглашаясь, Морайма вместо ответа кивнула головой н приказала Катрин:

— Открой рот!

— Зачем?

Увидев, что с ней обращаются как с простой лошадью, она забыла о своих намерениях.

— Чтобы я могла убедиться, что дыхание у тебя здоровое! — сухо отпарировала Морайма. — Надеюсь, женщина, характер у тебя гибкий и послушный. Я не собираюсь предлагать калифу взбалмошную сварливую девчонку…

— Прости меня, — произнесла Катрин, краснея. И послушно открыла рот, обнаруживая розовое небо и сиявшие белые зубы. Старуха засунула туда свой любопытный нос. Катрин пришлось сдержать внезапное желание рассмеяться, пока старуха говорила:

— Что она у тебя жует, старая колдунья? Дыхание благоухает!

— Жасминные цветы и гвоздику! — проворчала Фатима, не любившая выдавать своих рецептов, однако знавшая, что с хозяйкой гарема бесполезно хитрить. — Ну, так что ты решила?

— Увожу ее. Пойди приготовься, женщина, и поспеши! Мне нужно возвращаться…

Не колеблясь, подобрав одежды, Катрин добежала до своей комнаты. Она оставила обеих женщин спорить о том, что для Фатимы было очень важным: о цене, которая обязательно должна была быть высокой.

— Мне еще нужно уплатить неустойку врачу! — услышала Катрин громкий голос толстой эфиопки.

— У калифа всегда есть право взять рабыню. Для его подданного счастье предложить ему…

Дверь ее комнаты захлопнулась, и Катрин не могла слышать их дальнейший разговор. Ей был безразличен их торг. Она точно знала, что Фатима положит в карман большую часть вырученного за нее золота.

Катрин схватила лист хлопковой бумаги[4], перо и нацарапала несколько слов для Абу, сообщая ему о своем уходе в гарем Аль Хамры: «Я счастлива, — писала она ему. — На