Меня зовут Фэйри Роузи, а тебя?

О, какое красивое имя!

Я так давно мечтала с тобой подружиться!

Теперь у меня есть ты, а у тебя – я.

Обещаю: ты больше не будешь одна.

А хочешь, я открою тебе секрет?

Только, пожалуйста, пусть за нами никто не подглядывает.

Иди в свою комнату и не забудь закрыть дверь.

Моя программа предназначена специально для тебя.

Ни для кого другого.

Игровая приставка «Споки».

Больше, чем просто игры. Всегда рядом с тобой.

 

Гиперактивная родительница Сони Алиповой настигла ее в раздевалке:

– Евгения, вы проболели и не сдали за фотоальбом! – с начала учебного года мамочки установили традицию называть друг друга полными именами, но без отчеств. – Вчера был последний день. Но я за вас сдала.

– Спасибо, э‑э… – Женя поняла, что не помнит имя. – Сколько я вам должна?

– С вас тысяча рублей, Евгения.

Названная сумма почему‑то растревожила зону мозга, отвечающую за библейские имена. «Мария», – неожиданно всплыло в голове.

– Тысяча рублей, – Женя вытащила из кошелька единственную купюру. – Мария, этот фотоальбом, наверное, золотой?

– Нет, он скорее такой серебристый, – возбудилась Мария. – Там, значит, по краям фрукты, яблочки, вишенки, ягодки всякие, веточки, колокольчики, они так переплетаются, таким, знаете, ободком, а в серединке такой овальчик, и в нем… – Мария выдержала умиленную паузу, – фотография вашей маси!

– Таси, – поправила Женя.

– Я знаю, Евгения, знаю, конечно! Это я просто нежно так говорю! Мася, масечка, масик, я детишек так называю! Давайте‑ка я отмечу, что вы уже сдали!

Мария захихикала, прикрыв рот дрожащей пухлой ладошкой с перстнем, потом выхватила из бабской блестящей сумки блокнот, покалякала в нем и оглядела раздевалку безумным взглядом. Детишки действовали на нее как амфетамины, будоражили нервную систему.

– Евгения, я тут видела, вы своему ребятенку наконец‑то «Споки» купили! – включилась в разговор многодетная Суходольская. – Я вас так поздравляю! – она схватила Женину руку и потрясла. – Теперь у вас все наладится! Все наладится!

Обычно вялая и изможденная, на этот раз Суходольская пребывала в каком‑то болезненном, чахоточном возбуждении. На голове у нее криво сидел полузасохший венок из одуванчиков.

– У вас, по‑моему, «Фэйри Роузи»? – перейдя почему‑то на шепот, спросила она.

– «Волшебный замок», – подтвердила Женя.

– Замечательно! У моей старшей тоже «Фэйри», только «Волшебный сад». А у мальчиков – у одного «Галакси‑голд», а у другого «Стар Батл».

– А у нас «Притти Китти», – сообщила Мария. – Мы так рады, Евгения, что вы купили своей масеньке «Споки». Только что же вы так долго тянули? Мы уж думали, что вы отказники.

– Кто?

– Ну, отказники. Это которые не могут пройти викторину. Которым не продают «Споки».

– У нас в школе один такой есть, – Суходольская склонилась к Жениному уху. – Из второго «бэ». Виноградов.

От Суходольской кисло пахло увядшей травой и несвежим по́том, как от коровы. Женя вежливо отстранилась. Потом спросила:

– И он что, какой‑то особенный?

– Непростой ребенок, – уклончиво сказала Мария.

Женя видела Виноградова пару раз, во время прогулок. Оба раза он сидел на корточках, прижавшись спиной к ограде. Одноклассники кидались в него серой трухой из школьной песочницы. Он был толстый, в изумрудной бейсболке. Учитель, который с ними гулял, делал вид, что не замечает. Она тоже сделала вид, что не замечает.

– …Недоразвитый он, – снова дыхнула Жене в лицо Суходольская.

– Так нельзя говорить! – возмутилась Женя. – Вот вы, взрослый человек, вешаете на мальчика такой ярлычок, а дети за вами потом повторяют! – она даже голос повысила; пристыдить Суходольскую показалось вдруг дико важным, как будто своим выступлением она могла искупить вину – за то, что не вмешалась в травлю тогда, на школьной площадке.

 

4

 

Игровая приставка «Споки».

Прогонит страх темноты. Играя, не бойся.

Играя, смотри красивые сны.

Обмен и возврат товара не производятся.

 

Когда вела Тасю из школы, уже почти у самого дома, на Комсомольском, она снова его увидела. Боковым зрением. Со спины. Синяя футболка – та, в которой он вышел тогда на улицу, таких футболок миллион в этом городе. Черные волосы, встопорщенные на затылке, – такие волосы у каждого третьего. Сигарета в левой руке – да мало ли здесь курящих левшей. И походка – слегка косолапая, трогательная, ботинки стаптывал внутрь. Она их долго не выбрасывала, ждала – оставил вещи, значит, вернется… Нет, не вернулся. Только мелькал иногда – трусливо, со спины, вдалеке, вполоборота, в толпе, в метро, в переходах, за захлопывающимися дверями вагонов, по ту сторону мутных муниципальных стекол, – мелькал и тут же скрывался. Сейчас тоже нырнул в переход, и на другой стороне Комсомольского так и не показался.

Четыре года прошло, а он все еще ей являлся, сутулый, глумливый призрак. Другие, которые уходят нормально – со скандалом, с матом, с обидами, со слезами, с проклятьями вслед, – другие, наверное, не мерещатся потом вдалеке, на лестницах, ведущих под землю. Другие уходят к нерожавшей молодой бабе, или к рожавшей, воспитывать ее трудного сына‑подростка, или снимают квартиру в спальном районе, или увозят маму в Израиль, или спиваются, или попадают в аварию, или умирают в больнице.

Другие – да, но Даня ушел так буднично, так неправдоподобно, экспромтом, что вроде бы и не ушел вовсе. Субботним вечером отправился в супермаркет «Азбука вкуса» за сигаретами, чилийским вином, помидорами черри и киндер‑сюрпризом для Таси – и не вернулся. И больше никогда не вернулся.

На осознание этого «никогда» ушло примерно два года. За это время в темном углу своего сознания она сплела паутину – и он живучей мухой там бился, в клейком переплетении ее надежд, обид и гипотез. Потом затих, засох – но до сих пор иногда воскресал и больно дергал за нити.

Так не уходят – от накрытого стола, пообещав шоколадку и помидорку. Так не уходят – от веселой трехлетней дочки, от молодой жены, с которой трахался час назад. Не дав ей времени на подозрения, на скандалы. Не дав ей права его проклясть или хотя бы оплакать – ни до ухода, ни после.

Она считала бы его мертвым – размазанным по асфальту «КамАЗом», распоротым отморозками в подворотне, схватившимся за сердце, упавшим в весеннюю грязь… Она считала бы его «неопознанным трупом», затерявшимся в каком‑нибудь морге, в который она конечно же позвонила (она во все позвонила), но сонные тетки не хотели отрываться от чая, но сонные тетки лунатично размешивали ложками сахар и говорили, «такого не поступало», но, но… Но так и не умирают. Но денег взял с собой слишком много, гораздо больше, чем нужно на сигареты и помидоры, и документы взял тоже. Но на работе сказали, что трудовую книжку попросил накануне (не забрал, впрочем). Но через неделю страничка в фейсбуке «была удалена пользователем». Но мать его, обитающая в Подольске, сказала, что навещал и всего час как уехал, – а впрочем, она в маразме, могла его с кем‑нибудь перепутать или на год ошибиться… Но добрые люди спустя какое‑то время передавали, что видели его не то в Таллине, не то в Риге, с некрасивой белобрысой прибалткой, но может быть, конечно, и не с прибалткой, а может быть, даже и не его, просто кого‑то очень похожего…

Пропал без вести. В России много пропавших без вести, целая армия. Иногда Женя представляла себе многолетнюю, кровавую, огненную, скрытую от мира войну, на которую отправилась эта армия. Отправился Даня. Это был хороший, правильный образ – муж на войне. Его вполне могли там убить или уже даже убили. Ей больше нравилось думать о нем как о мертвом.

Мертвого можно было любить, скучать по нему, хранить память. Живой был мудаком и предателем, его следовало забыть навсегда.

 

Тася сразу же ушла к себе играть с «Фэйри», закрыла дверь. Появилась у нее такая привычка, пока болела, – закрываться у себя в комнате. Раньше, наоборот, терпеть не могла закрытые помещения, на ночь просила оставить щель, Женя даже боялась, что у Таси клаустрофобия. А теперь – пожалуйста. Закрывала дверь тихо, вежливо – но плотно, никаких там щелей. Женя как‑то пробовала с ней об этом поговорить, в том духе, что не надо замыкаться в себе и зацикливаться на «Споки» и что дверь закрывают, когда хотят что‑то скрыть, а какие могут быть тайны от собственной мамы… «Какие тайны, мама? – посмотрела как на больную. – Это просто чтобы тебе не мешать. Ведь ты же работаешь».

И действительно – работать она теперь не мешала. Не дергала, не задавала вопросов, не просила ей почитать, не включала на своем компьютере мультики на полную громкость, не требовала, чтобы Женя срочно шла и смотрела, как куклы и звери пьют невидимый чай из игрушечного сервиза.

На все вопросы ей теперь отвечала «Фэйри», и «Фэйри» же ей читала – из‑за закрытой Тасиной двери просачивался грудной, уютный, негромкий автоматический голос, озвучивавший стихотворения из школьной программы и еще какие‑то, которые Женя не знала либо по долетавшим обрывкам не могла опознать. Он Женю не раздражал, этот голос, наоборот, обволакивал, словно бы укутывал в бабушкин плед, под этим пледом ей было легко и спокойно работать, рисунки получались игривые и немного наивные, редакторше нравилось, она их называла «душевными».

С куклами Тася теперь почти не играла, говорила, что скучно, что со «Споки» играть куда интересней. «Покажи, что за игры, – попросила однажды Женя. – Только не сейчас, а попозже, сейчас я работаю, потом покажи». Но потом они про это, конечно, забыли, то есть Тася забыла, а Женя в принципе помнила, но работы действительно было много, подоспел новый заказ – продолжение про тетку‑психолога, – и ковыряться в игровой этой приставке совсем не хотелось, хотя, конечно, она понимала, что надо проконтролировать, во что играет ребенок. И понимала, что это вообще все неправильно: ребенок сидит там, уткнувшись в «Споки», целыми днями, и даже засыпает с этим планшетом, то есть вот буквально в обнимку, как раньше с плюшевым лисом… Но ведь действительно Тася совсем не мешала, а работы было так много. Это на время. На пару недель и все, потом она снова обязательно займется ребенком. Ну а сейчас – как будто бы она наняла Тасе няню. Фултайм. В конце концов, они ведь так и позиционируют эти приставки: «Споки – добрая, как няня. Играя, чувствуй нашу заботу»…

– …Мама, спокойной ночи!

Она даже и не заметила, как Тася легла.

– А ты подмылась? – крикнула через дверь.

– Да!

– Руки помыла?

– Да!

– Что, и зубы почистила?

– Да! – Тася торжествовала. – У меня в «Споки» напоминалка!

– Ну хорошо, сейчас зайду к тебе попрощаться, через минуту.

– А может… не надо? – голос Таси прозвучал напряженно.

– Не надо что? – не поняла Женя.

– Ну, заходить. Мы можем ведь и так попрощаться.

Женя так удивилась, что захлопнула ноутбук, забыв сохранить изменения.

– Как не надо? – собственный голос показался ей сварливым и глупым, будто курица проквохтала.

Вскочила, хотела войти к Тасе – закрыто. Изнутри почему‑то закрыто, хотя защелки там нет.

– Тася, детка! – и снова из нее вылезла какая‑то квочка. – Ты что, не хочешь поцеловать маму на ночь? Почему ты закрылась? – она подергала ручку, изменила тон: – С какой стати ты там закрылась? Кто тебе разрешил?

– Я не закрылась, – обиженно проканючила Тася. – Тут просто дверь тугая.

Женя толкнулась плечом, сильно. Действительно, просто тугая, открылась.

Подошла, склонилась над Тасей, засюсюкала, как с трехлетней:

– Ты что, малыш, разве мама обидела своего малыша? Почему мой малыш не хочет со мной прощаться?

– Я не малыш, – сказала Тася серьезно. – И ты меня не обидела. Просто… я не хотела, чтобы ты смотрела на комнату. Ты скажешь, что трэш.

Женя огляделась. Стены комнаты, прямо поверх обоев, были затянуты гладкой, золотистой, с искорками‑вкраплениями, тканью. Что‑то вроде атласа – она провела рукой, – ну да, и на ощупь как шелк. Но нет, откуда Тася взяла бы столько шелковой ткани? Простая синтетика. Конечно, просто синтетика. Ну а синтетику откуда взяла?.. К белым тюлевым занавескам Тася прикрепила кусочки розовой ленты, завернутые в спиральки, как будто бутоны. На столе – блюдо, хрустальное, из давно похороненного в коробке на антресолях сервиза (сама залезла на антресоли? сама разгребала хлам? и эту ткань золотую, наверное, там же нашла, там вообще какого только мусора нет, давно пора разобрать антресоли), в блюде – вода, в воде чуть подрагивают ароматические круглые свечки в алюминиевых подставках и лепестки роз. Глубочайшая пошлость, сказал бы Набоков, поддельная красота. Творческая свобода ребенка, сказал бы журнал, на который Женя работала, самовыражение и фантазия, не ограничивайте, поощряйте. Да, поощрить. В конце концов, она ведь старалась, все сделала аккуратно и даже местами талантливо. И даже стильно. Кич, конечно, но почему бы и нет. Хвалить ребенка. Иначе ребенок начнет отдаляться.

– Какая прелесть, – сказала Женя. – Это у тебя комната принцессы такая?

На стене над кроватью, пришпиленный к золотому атласу, висел Тасин рисунок – тот, который она нарисовала на викторине. Желтоволосая, зеленоглазая принцесса в короне. По краям листа – аккуратно прорисованная карандашом «под дерево» рамочка. Неплохой, на самом деле, портрет. Даже хороший. Карандашный – хотя обычно Тася рисовала фломастерами. Есть симметрия. Горизонтальная и вертикальная оси… Соблюдены все пропорции. Но и легкая неправильность тоже присутствует, придает лицу выразительность. А глаза… Удивительно, как семилетний ребенок изобразил такие живые глаза. Верхнее веко слегка прикрывает радужку, под ним мягкая тень. А между нижним веком и радужкой как раз расстояние. И ластиком намечены две светлые линии, от уголков к зрачку, эффект «влажного глаза». И даже блик приклеился слева к зрачку, в нем отражение чего‑то… окна?

– Это комната феи, – сказала Тася. – Покои феи в волшебном замке. И на портрете не принцесса, а фея.

– Очень красивая. Ты молодец, удачный рисунок.

– Я ведь показывала тебе этот рисунок. Ты сказала, что трэш.

– Я была не права, – Женя погладила Тасю по волосам.

– Да, правда?

– Правда. Это не трэш.

Тася расслабилась – даже волосы будто стали мягче, податливей. Золотистые локоны…

– А теперь я еще лучше рисую, – затараторила Тася. – Потому что у моей «Споки» есть такая программа, «Пэйнтлайф», это обучение рисованию, и я вышла уже на второй уровень, мне так нравятся эти уроки, я умею рисовать человека и лошадь, еще натюрморты, букеты….

Стало стыдно – маленькие иголочки ткнулись в глаза и горло. Ее дочку учит рисовать игровая приставка. Не она, профессиональный художник, а какая‑то программа «Пэйнтлайф». Как она допустила такое? Как забросила свою девочку?

Желание все исправить, искупить и загладить, сейчас же, срочно, все наладить, как раньше. Когда в последний раз она пела ребенку на ночь? Год назад? Полтора? Все исправить. Спеть любимую песню. Она гладила Тасины волосы и судорожно вспоминала слова. Про овечку. Про овечку и речку. Хорошая песня…

– Протекала речка, – промурлыкала Женя. – А над речкой мост… На мосту овечка, у овечки хвост, а ну‑ка – раз‑два‑три‑четыре‑пять‑шесть‑семь… Семь‑шесть‑пять‑четыре…

– Мам!

– …три‑два‑один. Давай вместе! Пересохла речка, обвалился мост, умерла овечка, отвалился хвост, а ну‑ка раз‑два‑три‑четыре‑пять…

– Мама, мне не хочется эту песню.

– Это же наша любимая?

– Она мне больше не нравится.

Не обижаться. Ребенок не виноват. Она сама виновата…

– А какая нравится?

– Про фей.

– Про фей я не знаю.

– Да ничего, мне «Споки» споет. У меня тут есть, в колыбельных… – Тася почиркала тонким пальчиком по экрану. – Я ее на ночь слушаю.

– А мне можно с тобой послушать? – спросила Женя.

– Если хочешь, можешь послушать первый куплет, – Тася засунула планшет под подушку и закрыла глаза.

Не обижаться. Послушать. Поцеловать и тихонько выйти.

– «Пять фей», – сладко проворковала «Споки» из‑под подушки.

Заиграли свирели, вступила скрипка, затем хрустальный, дрожащий от нежности женский голос:

 

Каждая фея обнимет сестер,

Вместе они разведут костер,

Вместе в котле приготовят еду,

Вместе веночки сплетут в саду,

Вместе купаться пойдут в пруду…

 

Женя поцеловала Тасю в макушку и тихонько вышла из комнаты. Странная песня. Как будто бы не с начала.

– Закрой, пожалуйста, дверь, – сонно сказала Тася.

 

5

 

Спасибо «Нянюшке».

«Споки» дарит радость каждому человеку.

 

«…Марьяна оторвала руки от лица и сделала несколько судорожных глотков воды. Слезы текли по ее щекам.

– Негодяй! – сказала она, и глаза ее яростно блеснули. – Вы не знаете, как я его ненавижу!

– Все знаю, знаю, – спокойно сказала Надежда и снова почувствовала, как под шелковой блузой подрагивают прозрачные, тонкие крылья. – Пожалуйста, успокойтесь. Я здесь, чтобы вам помочь.

Ее глаза смотрели на плачущую Марьяну мудро и твердо…»

 

– Вот мать твою, – сказала Женя недоделанной эльфу‑психологу.

Глаза отсутствовали. Ну то есть так, только общий контур, серые овальные провалы, в них кругляшки – как монетки в глазницах покойника. Чертов компьютер, почему‑то не сохранил последние изменения. Ведь правый глаз был готов уже полностью, а левый оставалось слегка довести. Теперь опять все по‑новой. Так. Радужка будет у нас зеленая, изумрудно‑зеленая… Но не пронзительная, а приглушенная, смазанная, как излизанное волнами стекло от разбитой бутылки. Такие стеклышки бывают не только на море, в реках тоже бывают…

– Я наполню речку и построю мост, – загудела Женя, чтобы веселее работалось.

…Верхнее веко слегка прикрывает радужку, вот так… Под ним мягкая тень… Оживлю овечку, нарисую хвост, а ну‑ка… Между нижним веком и радужкой как раз расстояние… Раз‑два‑три‑четыре… Теперь наметим две светлые линии, от уголочков к зрачку, эффект «влажного глаза»… пять‑шесть‑семь… Немного детская техника, но редакторше нравится… Семь‑шесть‑пять‑четыре… Приклеим блик к зрачку, слева, в нем отражается – что в нем должно отражаться? – окно кабинета. Или нет, лучше эта дура, Марьяна. Которая «отрывает от лица руки». Женя хихикнула. Представила руки, выдранные с мясом из щек.

 

«…– Это гнев говорит в тебе, – Надежда незаметно перешла с пациенткой на «ты», чтобы создать атмосферу доверия. – Убей в себе гнев, смири свою гордость, прости своего мужчину.

– Простить его? Этого подлеца?!

– Простить, простить, – с доброй улыбкой кивнула Надежда, и крылья ее под блузкой затрепетали. – Прими его таким, как он есть. Не задавай ему лишних вопросов, мужчину они отпугнут.

– Но ведь тогда я так и не выясню, с кем он спал!

– Оно и к лучшему, – Надежда прикоснулась к руке Марьяны. – Оно и к лучшему, дорогая…»

 

Она сохранила изменения и хотела уже закрыть файл, но что‑то удержало, какая‑то невидимая заноза. Как будто что‑то забыла. Что‑то важное, очевидное. Невроз, – сказала себе Женя, продолжая ощупывать мысли и память на предмет непонятной занозы. – Обыкновенный невроз. Психолог Надежда объяснила бы его недоебом. Ну то есть, конечно, другими словами: «Вам не хватает любви и тепла».

– Да, не хватает, – она взглянула в бутылочные глаза Надежды на мониторе – и вдруг поняла. Нащупала застрявшую в сознании занозу и пошевелила за кончик.

Эту Надежду, эту психологиню‑эльфийку, – она же ее своровала. Не сейчас, а тогда еще, две недели назад, когда иллюстрировала первый рассказ, – украла лицо, весь образ. Украла у Таси. С того самого рисунка, нарисованного на викторине, висящего сейчас в детской. На всякий случай она залезла в «отправленные» и сверила даты – да, так и есть. Рисунок она отправила редакторше утром двадцать второго. А в «Нянюшке» они с Тасей были вечером двадцать первого. Потом пришли, у Таси температура была под сорок, она лопотала что‑то бессвязное, плакала, в рисунок этот тыкала пальчиком, и Женя влила в нее жаропонижающего сиропа, кое‑как уложила, через каждые пять минут бегала проверять лоб, а редакторша заваливала письмами и эсэмэсками: «ну где?», «когда?!», «срываем дедлайны», «ужас!», и она нарисовала – урывками, по наитию, наскоро, – и в полшестого утра отправила… «Спасибо, душевно!».

Она приаттачила картинку к письму и ткнула в «отправить». Похоже – и ладно. Когда‑нибудь они вместе с Тасей посмеются над этим. А сейчас в душ. Она любила принимать душ, когда заканчивала рисунок. Как будто смывала с себя, как когда‑то, маслянистые пятна краски и запах – хотя от нынешней ее высокотехнологичной работы не оставалось ни пятен, ни запаха, одна только усталость, ощущение сухой стеклянной пыли в глазах.

– Протекала речка, а над речкой мост…

Вот привязалось… Струйки воды щекотали грудь и живот, она сделала потеплее. Еще красивая грудь. Еще торчит, не обвисла, а никому не нужна… Потеребила соски, они послушно и доверчиво сжались, принимая это за ласку, вспоминая прикосновение мужских пальцев, путая собственное тело с чужим. Удивительно, до чего легко обмануть свою грудь и свой клитор. Женя выдавила на себя из тюбика лужицу молочно‑медовой слизи, размазала по животу и груди, обмакнула средний палец правой руки, привычно раздвинула в густых проволочных зарослях гладкие створки, нащупала теплую скользкую жемчужину в устричной мякоти… А ну‑ка раз, два, три, четыре… Это Даня придумал сравнение с устрицей и с жемчужиной… Он говорил, что там у нее пахнет морем и солеными водорослями… Семь‑шесть‑пять‑четыре‑три… Но нет, не жемчужина, жемчужина неживая, песчинка, замотанная в карбонат кальция, нет, в ней – другое, в ней маленький, но живой, пульсирующий замыкательный мускул, он управляет ее движениями, ее пульсом, он закрывает и раскрывает ее мягкие створки, распахивает ее, разламывает, как перезрелую раковину…

Какой‑то звук. Неправильный, неуместный, тревожный. Она выключила воду и замерла, в колючей измороси мгновенно остывших капель. Звук металлической палочки, аккуратно ковыряющейся в замке. В ее замке. Ни у кого нет ключа от их дома. Никто не может сейчас прийти… Удары сердца, все тяжелее и чаще, как будто маятник раскачивается по ту сторону ребер на тонкой холодной цепочке… Хрясть‑хрясть. В дверном замке выламывают суставы… Цепочка рвется и падает вниз, а сердце прыгает в горло, подкатывается к самому подбородку и там застревает, конвульсивно подергиваясь. Секунду – тихо. Дальше – звук открывающейся входной двери. Хлопок – закрылась. Снова тихо. Шаги. Шуршание. О господи, там же Тася.

Она отдернула занавеску и вылезла, мокрая, голая, на ледяной кафель. Давилась этим застрявшим в горле живым комком, дрожащими пальцами схватила маникюрные ножницы, единственное в ванной «оружие», уронила их в раковину, снова схватила, но в то же время спокойно и отстраненно, как незаинтересованный наблюдатель, отметила, что замоталась в махровое полотенце и поправила волосы перед зеркалом, прежде чем выйти к тем, кто к ней вторгся, как будто желала соблюсти все приличия…

 

– Привет, – сказал Даня. – Я подумал, ты уже спишь, не стал звонить в дверь. У меня ведь ключ.

Он зачем‑то предъявил ключ, протянул его ей на вытянутой ладони, как драгоценность. Как будто он был Буратино, а она его подружка Мальвина. Как будто ключ был не к двери, а ко всей их жизни вообще. Как будто ключ объяснял четыре года недоумения, тоски и усталости.

С нее свалилось махровое полотенце. Он улыбнулся, виновато и одновременно нахально, глаз не отвел. Она стояла, немая, вся онемевшая, голая, влажная, сжимая побелевшими пальцами маникюрные ножницы, а он разглядывал ее, как выковыренного из ракушки моллюска.

– Какая же ты красивая.

Она подняла полотенце, прикрылась, продолжая наставлять на него эти дурацкие ножницы.

– Я тут вина купил, – он указал на пакет на полу. – И помидоров. И Тасе киндер‑сюрприз. – Наморщил лоб озабоченно. – Она ведь все еще любит киндер‑сюрпризы?

– Киндер‑сюрпризы, – повторила Женя и почему‑то вдруг захихикала. – Киндер. Сюрпризы.

Она смеялась, буквально тряслась от смеха, а бесчувственный и внимательный наблюдатель в ней отмечал, что сквозь смех прорываются икота и всхлипы, что из глаз текут слезы и щекотно повисают на подбородке, и что ножницы он у нее осторожно забрал, и что он ее обнял.

– Ты прости меня, – прошептал, касаясь губами уха.

прости своего мужчину

– …Не прогоняй меня, умоляю. Я без тебя не могу. Без вас не могу. Позволь мне остаться.

Она хотела сказать, катись, ты столько лет без нас «смог». Она хотела сказать: ненавижу. Сказать: подонок. Но

это гнев говорит в тебе

ей действительно так хотелось его оставить, не прогонять. Чтобы сжимал ее, умолял, выдыхал в ухо горячие эти слова, которые она столько лет мечтала услышать.

Она хотела спросить: где ты был, с кем ты был, как ты смел, но

прими его таким, как он есть, не задавай лишних вопросов

решила, что спросит позже. Когда‑нибудь позже.

Они стояли обнявшись, и его майка пропитывалась влагой ее полотенца. Та самая майка, в которой он когда‑то ушел.

– Ты что, носил ее четыре года подряд?

– Нет, я купил себе новые. А эту хранил, чтобы напоминала о доме. Я очень скучал.

Так почему же ты просто не вернулся домой?!

не задавай ему лишних вопросов

– Как хорошо, что я вернулся домой.

Из детской вышла, щурясь на свет, лохматая Тася. Узнала, запрыгала:

– Папа!

Как будто коробка с подарком, которую от нее долго прятали, наконец распечатана.

 

6