Определение, виды и уровни памяти

Ц. Флорес

ПАМЯТЬ* Определение

Память с точки зрения психолога не является психической способностью — свойством или функ­цией психики, - которую можно было бы познать с помощью изощренной интроспекции. Термин "па­мять" позволяет объединить совокупность деятель-ностей, включающих в себя как биофизиологичес­кие, так и психические процессы, осуществление которых в данный момент обусловлено тем, что не­которые предшествующие события, близкие или от­даленные во времени, существенным образом мо­дифицировали состояние организма.

Генезис любого акта памяти включает в себя, по существу, три фазы: а) фаза запоминания, когда индивид запечатлевает определенный материал в зависимости от требований ситуации; иногда эта фаза сводится к мгновенному перцептивному акту, одна­ко она может характеризоваться также более или менее сложной деятельностью, которая проявляет­ся при последовательных повторениях и приводит к постепенному усвоению материала; б) фаза сохра­нения, охватывающая более или менее длительный период времени, в ходе которой запоминаемый ма­териал сохраняется в скрытом состоянии; в) нако­нец, фаза реактивации и актуализации усвоенного материала, вызывающая мнемические процессы, доступные наблюдению.

Объектом непосредственного изучения психолога являются лишь процессы, относящиеся к первой и последней фазам. Что касается процесса сохранения, то о нем можно судить только на основании наблю­дений за мнемическими действиями, в которых он выражается.

Различают grosso modo (лат. - в общих чертах) три крупных категории мнемических процессов: пер­вая категория касается процессов воспоминания, ко­торые включают в себя воспроизведение материала, усвоенного в предшествующей ситуации (например, воспроизведение наизусть стихотворения, текста, те­оремы, рядов слов, чисел, иностранных слов, ри­сунка или, наконец, пути, пройденного когда-то), и различные формы сообщений о зрелище или собы­тии, участником или свидетелем которых был ин­дивид.

Вторую категорию составляют процессы узнава­ния, предполагающие идентификацию субъектом ситуации, в которой он действовал в прошлом, или, в более общей форме, перцептивно-мнемическую идентификацию объекта, который был ранее восп­ринят и в данный момент присутствует в перцеп­тивном поле.

Третью категорию составляют процессы повтор­ного заучивания, которые позволяют судить о нали­чии процесса сохранения материала на основании уменьшения числа повторений.

Разумеется, деятельности, характеризующие вос­поминание, узнавание и повторное заучивание, объединяет то, что они зависят от мнемических средств, которые, в свою очередь, находят свое вы­ражение в этих деятельностях. Тем не менее, как мы увидим, указанные деятельности соответствуют иног­да совершенно различным психологическим ситуа­циям: действующие в каждом случае процессы и пе­ременные, которые могут изменять эффективность этих процессов, не всегда одинаковы в разных ситу­ациях. Однако эти различия, помимо специального интереса, который они представляют, служат источ­ником ценной информации для психолога; поскольку эти процессы являются относительно самостоятель­ными, в каждом из них находят свое специфическое проявление определенные аспекты влияния прошло­го опыта.

 

* Экспериментальная психология. Вып. IV / Под ред. П.Фрес-са, Ж.Пиаже. М.: Прогресс, 1973. С. 210-211.

А. Бергсон

ДВЕ ПАМЯТИ*

Узнавание образов. -Память и мозг

1. Две формы памяти. - Я хочу выучить наизусть стихотворение и с этой целью сначала прочитываю его вслух стих за стихом, а затем повторяю несколь­ко раз. С каждым новым разом я подвигаюсь вперед, слова связываются все лучше и лучше и, наконец, сплачиваются воедино. Тогда я знаю свой урок наи­зусть; и говорят, что я помню его, что он запечат­лелся в моей памяти.

Теперь я пытаюсь дать себе отчет в том, как урок был выучен, и вызываю в своем представлении те фразы, которые я, одну за другою, прошел. Каждое из последовательных чтений встает перед моим ум­ственным взором в своей индивидуальной особен­ности; я снова вижу его вместе со всеми теми обсто­ятельствами, которые его сопровождали и в рамку которых оно все еще остается включенным; оно от­личается от всех предыдущих и всех последующих чтений уже самим местом, занимаемым им во вре­мени; одним словом, каждое из таких чтений снова проходит передо мною, как определенное событие моей истории. И тут опять-таки говорят, что эти образы - мои воспоминания, что они запечатлелись в моей памяти. В обоих этих случаях употребляются одни и те же слова. Обозначают ли они, однако, тот же самый предмет?

Знание стихотворения, которое я запомнил, выучив наизусть, имеет все признаки привычки. Как и привычка, оно приобретено посредством повто­рения одного и того же усилия. Как и привычка, оно потребовало сначала расчленения, потом восстанов­ления целостного действия. Наконец, как всякое привычное упражнение моего тела, оно включено в механизм, который весь целиком приходит в движе­ние под влиянием начального толчка, в замкнутую систему автоматических движений, которые следу­ют друг за другом всегда в одинаковом порядке и занимают всегда одинаковое время.

Напротив, воспоминание какого-либо определен­ного чтения, например, второго или третьего, не имеет ни одного из признаков привычки. Его образ, очевид­но запечатлелся в памяти сразу, ибо другие чтения, по самому определению, суть отличные от него вос­поминания. Это как бы событие моей жизни, для него существенна определенная дата, а следовательно, не­возможность повторяться. Все, что присоединили к нему позднейшие чтения, могло явиться лишь изме­нением его первоначальной природы; и если мое уси­лие вызвать в памяти этот образ становится тем лег­че, чем чаще я его повторяю, то самый образ, рас­сматриваемый в себе, конечно, уже с самого начала таков, каким он останется навсегда.

* Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти / Под ред. Ю.Б.Гиппенрейтер, В.Я.Романова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979. С. 61-75.

Быть может, скажут, что эти два вида памяти — воспоминание отдельного чтения и знание урока -различаются между собой лишь количественно, что последовательные образы, возникающие при каж­дом чтении, накладываются друг на друга и что вы­ученный урок есть просто составной образ, являю­щийся результатом такого наложения. Бесспорно, что каждое из последовательных чтений отличается от предыдущего, между прочим, тем, что урок оказы­вается лучше выученным. Несомненно, однако, и то, что каждое из них, рассматриваемое именно как новое прочитывание, а не как все лучше и лучше усвояемый урок, абсолютно довлеет себе, пребыва­ет в том виде, в каком оно раз осуществилось, и образует вместе со всеми сопровождающими обсто­ятельствами несводимый момент моей истории. Мож­но даже пойти дальше и сказать, что сознание вскры­вает глубокую разницу, разницу по существу, между этими двумя родами воспоминания. Воспоминание такого-то чтения есть представление и только пред­ставление; оно дается интуицией моего духа, кото­рую я могу по желанию удлинить или укоротить; я произвольно отвожу ему ту или другую длительность; ничто не препятствует мне охватить его сразу, как окидывают одним взглядом картину. Напротив, припоминание выученного урока, даже когда я ог­раничиваюсь повторением его про себя, требует впол­не определенного времени, а именно ровно столько времени, столько нужно для того, чтобы выполнить, хотя бы только мысленно, одно за другим все те дви­жения, которые необходимы для произнесения со­ответствующих слов; следовательно, это уже не пред­ставление, это действие. И в самом деле, урок, пос­ле того как вы его раз выучили, не носит уже на себе никакой отметки, выдающей его происхождение и позволяющей отнести его к прошлому; он составля­ет принадлежность моего настоящего в таком же смысле, как, например привычное умение ходить или писать; он скорее изживается, "проделывается", чем представляется; — я мог бы принять его за врожден­ную способность, если бы вместе с ним в моей па­мяти не возникал ряд тех последовательных пред­ставлений-чтений, посредством которых я его усво­ил. Но представления эти независимы от урока, и так как они предшествовали его усвоению и воспро­изведению, то урок, раз выученный, мог бы также обойтись и без них.

Доведя это основное различие до конца, мы можем представить себе две теоретически самостоя­тельные и независимые друг от друга памяти. Первая регистрирует в форме образов-воспоминаний все события нашей повседневной жизни, по мере того как они развертываются во времени; она не пренеб­регает никакой подробностью; она оставляет каж­дому факту, каждому движению его место и его дату. Без всякой задней мысли о пользе или практичес­ком применении, но просто в силу естественной необходимости становится она складочным местом для прошлого. Благодаря ей наш разум, или лучше сказать, рассудок, получает возможность узнать ка­кое-нибудь уже испытанное раньше восприятие; к ней мы прибегаем всякий раз, когда в поисках извест­ного образа поднимаемся по склону нашей прошлой жизни. Но всякое восприятие продолжается в зача­точное действие; и по мере того как однажды вос-

принятые нами образы закрепляются, выстраиваясь один за другим вдоль этой памяти, продолжающие их движения видоизменяют организм, создавая в нашем теле новые предрасположения к действию. Так складывается опыт совершенно нового рода, кото­рый отлагает в теле ряд вполне выработанных меха­низмов, выполняющих все более и более многочис­ленные и разнообразные реакции на внешние раз­дражения, дающих совершенно готовые ответы на непрерывно растущее число возможных запросов. Мы сознаем эти механизмы в тот момент, когда они всту­пают в действие, и это сознание всех прошлых уси­лий, скопившихся в настоящем, все еще есть па­мять, но память, глубоко отличная от охарактери­зованной выше, всегда устремленная к действию, пребывающая в настоящем и не видящая ничего, кроме будущего. От прошлого она удержала только разумно координированные движения, представля­ющие собой накопленные усилия; она обретает эти прошлые усилия не в отражающих их образах-вос­поминаниях, а в том строгом порядке и системати­ческом характере, которыми отличаются движения, выполняемые нами в настоящее время. По правде говоря, она уже не дает нам представления о нашем прошлом, она его разыгрывает; и если она все-таки заслуживает наименования памяти, то уже не пото­му, что сохраняет образы прошлого, а потому что продолжает их полезное действие вплоть до настоя­щего момента.

Из этих двух памятей, из которых одна вообра­жает, а другая повторяет, последняя может заме­щать собой первую и зачастую даже создавать ее ил­люзию. Когда собака встречает своего хозяина радо­стным лаем и ласкается к нему, она, без сомнения, узнает его; но едва ли такое узнавание предполагает возникновение прошлого образа и сближение этого образа с текущим восприятием. Не состоит ли оно, скорее, просто в том, что животное сознает ряд тех особых положений, которые занимает его тело, и привычка к которым выработалась у него под влия­нием близких отношений к хозяину, так что в на­стоящий момент они чисто механически вызывают­ся в нем самым восприятием хозяина? Остережемся идти слишком далеко по этому пути! Даже у живот­ного смутные образы прошлого, быть может, выд­вигаются из-за текущего восприятия; мыслимо даже, что прошлое животного все целиком потенциально отпечатывается в его сознании; но это прошлое не может заинтересовать животное настолько, чтобы отделиться от настоящего, которое его к себе при­ковывает, а потому акты узнавания должны им, ско­рее, переживаться, чем мыслиться. Чтобы вызвать прошлое в форме образа, надо иметь способность отвлекаться от настоящего действия, надо уметь при­давать цену бесполезному, нужна воля к грезам. Воз­можно, что один только человек способен к усилию этого рода. Но и мы, люди, восходя таким образом к прошлому, находим его всегда ускользающим, как бы бегущим от нашего взора, словно эта регрессив­ная память встречает сопротивление в другой памя­ти, более естественной, которая, двигаясь вперед, влечет нас к действию и к жизни.

Когда психологи говорят о воспоминании как о сложившейся привычке, как о впечатлении, все глуб­же и глубже внедряющемся в нас посредством по-

вторения, они забывают, что огромное большинство наших воспоминаний касаются таких событий и под­робностей нашей жизни, к существу которых отно­сится обладание определенной датой, а следователь­но, невозможность когда-либо воспроизводиться. Воспоминания, приобретаемые умышленно посред­ством повторения, редки, исключительны. Напро­тив, регистрирование нашей памятью фактов и об­разов, единственных в своем роде, осуществляется непрерывно, во все моменты нашей жизни. Но мы скорее, замечаем такие воспоминания, которые со­знательно усваиваются нами, ибо как раз они нам наиболее полезны. А так как усвоение этих воспоми­наний путем повторения того же самого усилия по­хоже на уже известный нам процесс приобретения привычки, то мы, естественно, обнаруживаем склон­ность выдвигать воспоминания этого рода на пер­вый план, рассматривать их как образец всякого вос­поминания, т. е. видеть и в самопроизвольном вос­поминании то же самое явление в зачаточном со­стоянии, как бы приступ к уроку, который предсто­ит выучить наизусть. Но как же не заметить, что су­ществует коренное различие между тем, что должно создаваться посредством повторения, и тем, что по самому существу своему не может повторяться? Са­мопроизвольное воспоминание является сразу со­вершенно законченным; время ничего не может при­бавить к этому образу, не извращая самой его при­роды; он сохраняет в памяти свое место и свою дату. Наоборот, усвоенное нами воспоминание выходит из-под власти времени, по мере того как урок все лучше и лучше выучивается; оно становится все более и бо­лее безличным, все более и более чуждым нашей про­шлой жизни. Итак, повторение отнюдь не может иметь результатом превращение первого воспоминания во второе; его роль состоит просто в том, чтобы все пол­нее и полнее использовать те движения, в которые продолжается воспоминание первого рода, соргани­зовать их в одно целое и построить таким образом механизм, создать новую телесную привычку. Но та­кая привычка есть воспоминание лишь постольку, поскольку я припоминаю, как я ее приобрел; а при­поминаю это лишь постольку, поскольку обращаюсь к моей самопроизвольной памяти, которая датирует события и заносит каждое из них в свой список толь­ко один раз. Таким образом, из тех двух видов памяти, которые мы только что разграничили, первый явля­ется, так сказать, памятью по преимуществу. Память второго рода — та, которую обыкновенно изучают психологи, — есть скорее привычка, освещаемая па­мятью, чем сама память <...>

Покажем, как при усвоении чего-либо обе па­мяти идут рука об руку, оказывая друг другу взаим­ную поддержку. Повседневный опыт показывает, что уроки, вызубренные при помощи двигательной па­мяти, повторяются автоматически; но из наблюде­ния патологических случаев явствует, что автома­тизм простирается здесь гораздо дальше, чем мы обыкновенно думаем. Замечено, что душевноболь­ные дают иногда разумные ответы на ряд вопросов, смысла которых они не понимают; язык функцио­нирует у них наподобие рефлекса *. Страдающие афа-

* Здесь и далее автор ссылается на ряд работ, выполненных специалистами разного профиля. В данном издании эти ссылки не приводятся. (Примечание редакторов-составителей.)

зией, не способные произвольно произнести ни од­ного слова, безошибочно вспоминают слова мело­дии, когда ее поют. Они в состоянии также бегло произнести молитву, ряд чисел, перечислить дни недели или названия месяцев. Таким образом, меха­низмы, крайне сложные и достаточно тонкие для того, чтобы произвести иллюзию разумности, мо­гут, раз они построены, функционировать сами со­бой, а следовательно, обыкновенно подчиняются только начальному толчку со стороны нашей воли. Но что происходит в то время, как мы их повторя­ем? Когда мы упражняемся, стараясь, например, выучить урок, то не присутствует ли невидимо в на­шей душе с самого начала тот образ, который мы хотим воссоздать при помощи движений? Уже при первом повторении урока наизусть смутное чувство какого-то беспокойства дает нам возможность узнать, что мы только что сделали ошибку, словно предос­терегающий голос слышится нам в таких случаях из темных глубин нашего сознания.

Сосредоточьте же ваше внимание на том, что вы испытываете, и вы почувствуете, что полный образ здесь, перед вами, но неуловим, как настоя­щий призрак, который исчезает в тот самый момент, когда ваша двигательная активность пытается фик­сировать его очертания. Во время ряда новейших опы­тов, предпринятых, впрочем, для совершенно иной цели, пациенты заявляли, что испытывают впечат­ление именно такого рода. Перед их глазами в тече­ние нескольких секунд держали ряд букв, предлагая удержать последние в памяти. Но, для того чтобы помешать им подчеркнуть наблюдаемые буквы дви­жениями, соответствующими их произнесению, от испытуемых требовали непрерывного повторения одного и того же слога в течение того времени, пока они созерцали образ. В результате явилось своеобраз­ное психологическое состояние, при котором лю­дям казалось, что они находятся в полном облада­нии зрительного образа не будучи, однако, в состо­янии воспроизвести хотя бы малейшую его часть: в тот момент, когда они могли бы это сделать, строч­ка к их величайшему изумлению исчезала. Говоря словами одного из них, "в основе этого состояния было представление целого, своего рода всеохваты­вающая сложная идея, между отдельными частями которой чувствовалось невыразимое словами един­ство".

Это самопроизвольное воспоминание, которое, несомненно, скрывается позади воспоминания при­обретенного, может обнаружиться, если на него вне­запно падает луч света; но оно ускользает при ма­лейшей попытке схватить его посредством умышлен­ного припоминания. Исчезновение ряда букв, образ которых, как казалось наблюдателю, он удерживает в памяти, происходит тогда, когда наблюдатель на­чинает повторять буквы: "это усилие как бы вытал­кивает остальную часть образа за пределы сознания". Проанализируйте теперь те приемы, которые реко­мендует воображению мнемотехника, и вы найдете, что задача этого искусства как раз и состоит в том, чтобы выдвигать на первый план стушевывающееся самопроизвольное воспоминание и предоставлять его, подобно воспоминанию активному, в наше рас-

поряжение; для достижения этого надо прежде все­го подавить все бессильные потуги действующей или двигательной памяти. Способность к умственной фо­тографии, говорит один автор, принадлежит, ско­рее, подсознанию, чем сознанию; она с трудом по­винуется призывам воли. Чтобы упражнять ее, надо развить в себе такие привычки, как, например, уме­нье сразу удержать в памяти различные сочетания точек, даже не помышляя о сосчитывании их: необ­ходимо до известной степени подражать мгновенно­сти этой памяти, если мы желаем подчинить ее себе. И все-таки она остается капризной в своих проявле­ниях; а так как те воспоминания, которые она при­носит с собой, носят на себе печать грез, то сколь­ко-нибудь систематическое вмешательство ее в нашу духовную жизнь редко обходится без глубокого рас­стройства умственного равновесия.

<...> Резюмируя предыдущее, мы скажем, что прошлое, как мы это и предвидели, может, по-ви­димому, накопляться в двух крайних формах: с од­ной стороны в виде утилизирующих его двигатель­ных механизмов, с другой стороны, в виде индиви­дуальных образов-воспоминаний, которые зарисо­вывают все события, сохраняя их собственные очер­тания, их собстшенные краски, их место во времени. Первая из этих двух памятей действительно ориен­тирована в согласии с требованиями нашей приро­ды; вторая, предоставленная самой себе, избрала бы скорее противоположное направление. Первая, при­обретенная при помощи сознательного усилия, ос­тается в зависимости от нашей воли: вторая, совер­шенно самопроизвольная, обнаруживает такую же капризность при воспроизведении, как и верность в сохранении образов. Единственная правильная и на­дежная услуга, которую вторая память оказывает пер­вой, состоит в том, что первая может лучше сделать свой выбор при свете образов, доставляемых второй, - образов, которые предшествовали положению ве­щей, похожему на настоящее, или следовали за ним: в этом заключается ассоциация идей. Это единствен­ный случай, когда память ретроспективная правиль­но подчиняется памяти повторяющей. Во всех других случаях мы предпочитаем построить механизм, кото­рый позволяет нам по мере надобности заново нари­совать образ, ибо мы прекрасно чувствуем, что не можем рассчитывать на его самопроизвольное появ­ление. Таковы две крайние формы памяти, если рас­сматривать каждую из них в чистом виде.

Заметим тотчас же: истинную природу воспо­минания не удалось до сих пор распознать только потому, что исследователи берут обычно его проме­жуточные и до известной степени нечистые формы. Вместо того чтобы сначала разделить эти два эле­мента - образ-воспоминание и движение, - а по­том поискать тот ряд операций, посредством кото­рого им удается, потеряв кое-что из своей первона­чальной чистоты, слиться друг с другом, - вместо всего этого рассматривают лишь смешанное явле­ние, возникающее как результат их срастания. Буду­чи смешанным, явление это одной своей стороной представляет двигательную привычку, другой своей стороной — образ, более или менее сознательно ло­кализованный. <...>

О переживании образов. -Память и разум

<...> Идея бессознательных психических состоя­ний встречает в нас обыкновенно энергичное сопро­тивление, и это потому, что мы привыкли считать сознательность существенным признаком психичес­ких состояний, так что, по господствующему мне­нию, психическое состояние не может перестать быть сознательным, не переставая вообще существовать. Но если сознательность есть лишь характерный при­знак настоящего, т. е. действительно переживаемого, т. е. действующего, то недействующее, даже выходя из сферы сознания, вовсе не обязательно должно в силу этого прекратить всякое вообще существова­ние. Другими словами, в области психики сознание должно бы быть синонимом не существования, а только реальных действий или непосредственной дееспособности, и, если мы ограничим таким обра­зом объем этого понятия, нам уже не так трудно будет представить себе бессознательное, т. е. в сущ­ности бездеятельное психическое состояние. Как бы мы ни представляли сознание в себе, т. е. в том виде, какой оно имело бы, если бы проявлялось без вся­ких ограничений, неоспоримо, во всяком случае, что у существа, выполняющего телесные функции, сознание имеет своим главным назначением руко­водить действиями и освещать выбор.

Оно бросает поэтому свет на факты, непосред­ственно предшествующие решению, и на все те из прошлых воспоминаний, которые могут с пользой организоваться вместе с ним; все прочее остается в тени. Мы в новой форме встречаем здесь ту беспрес­танно возрождающуюся иллюзию, которую мы пре­следуем с самого начала этого труда. В сознании, даже связанном с телесными функциями, хотят видеть способность, практическую лишь в отдельных слу­чаях, существенною же своей стороной обращенную в сторону умозрения. А так как оно действительно не имело бы никакого интереса упускать какие-либо имеющиеся в его распоряжении сведения, если бы было поглощено чистым познанием, то, исходя из этого предположения, нельзя понять, как может сознание отказывать в своем свете чему-либо тако­му, что еще не окончательно для него потеряно. От­куда следует, что сознанию принадлежит по праву лишь то, чем оно владеет фактически, и что в его области все реальное актуально. Но отведите созна­нию его действительную роль, - и говорить, что прошлое, раз воспринятое, исчезает, у вас будет не больше оснований, чем предполагать, что матери­альные предметы перестают существовать, когда я перестаю их воспринимать.

Остановимся несколько на этом последнем пунк­те, ибо здесь центр всех трудностей и источник всех недоразумений, окутавших проблему бессознатель­ного. Идея бессознательного представления вполне ясна несмотря на распространенный предрассудок; можно даже сказать, что мы постоянно употребля­ем ее и что нет понятия, более привычного здраво­му смыслу. Ведь все допускают, что образы, действи­тельно присутствующие в нашем восприятии, не ис­черпывают собой всей материи. Но, с другой сторо­ны, чем же может быть невоспринимаемый матери-

альный объект, невоображаемый образ, как не сво­его рода бессознательным психическим состоянием? За стенами вашей комнаты, которую вы восприни­маете в настоящий момент, есть соседние комнаты, затем остальная часть дома, наконец, улица и го­род, где вы живете. Для данного вопроса не имеет значения та теория материи, которой вы придержи­ваетесь: реалист вы или идеалист, но когда вы гово­рите о городе, об улице, о других комнатах дома, вы, несомненно, имеете каждый раз в виду некото­рое восприятие, отсутствующее в вашем сознании и, однако, данное где-то вне его. Восприятия не со­здаются по мере того как их принимает в себя ваше сознание. В какой бы то ни было форме, но они дол­жны были существовать и раньше, а так как, по пред­положению, ваше сознание их тогда не обнимало, то как же иначе могли они существовать, если не в бессознательном состоянии? Почему же существо­вание вне сознания представляется нам ясным, когда дело идет об объектах, — темным, когда мы говорим о субъекте? Наши восприятия, действительные и по­тенциальные, располагаются вдоль двух линий — го­ризонтальной АВ (рис. 1), которая содержит объек­ты, одновременно данные в пространстве, и верти­кальной CI, по которой размещаются наши воспо­минания в порядке их следования во времени. Точка на пересечении двух линий — единственная, действи­тельно данная нашему сознанию. Почему мы не ко­леблемся допустить реальность линии АВ всей цели­ком, хотя она остается невоспринимаемой, в то вре­мя как на линии CI только настоящее I, действи­тельно воспринимаемое, представляется нам реаль­но существующим? В основе этого коренного разли­чения двух рядов, временного и пространственного, лежит столько смутных или неудачных идей, столько гипотез, лишенных всякого познавательного значе­ния, что мы не сможем сразу дать их исчерпываю­щего анализа.

В

А

Рис. 1

<...> Прежде всего, объекты, разместившиеся вдоль линии АВ, представляют, в наших глазах, то, что нам предстоит воспринять, тогда как линия CI содержит лишь то, что уже было воспринято. Но про­шлое не имеет для нас более интереса; оно исчерпа­ло свое возможное действие и не сможет восстано­вить своего влияния иначе, как заимствуя жизнен­ность у настоящего восприятия. Напротив, непос­редственное будущее состоит в надвигающемся дей­ствии, в еще не издержанной энергии. Не восприни­маемая часть материальной вселенной, чреватая обе-

щаниями и угрозами, имеет, следовательно, для нас такую реальность, которой не могут и не должны иметь актуально не воспринимаемые периоды на­шего прошлого существования. Но это различие, совершенно соотносительное с практической пользой и материальными нуждами жизни, прини­мает в нашей голове типичную форму различия ме­тафизического.

В самом деле, мы показали, что объекты, распо­ложенные вокруг нас, представляют на различных ступенях то действие, которое мы можем оказать на вещи и которое они могут оказать на нас. Шансы на успех такого возможного действия отмечаются как раз большей или меньшей отдаленностью соответ­ственного объекта, так что расстояние в простран­стве служит мерою близости обещания или угрозы во времени. Итак, пространство доставляет нам сра­зу схему нашего ближайшего будущего; и, так как это будущее должно истекать беспредельно, про­странство, его символизирующее, имеет своим свой­ством оставаться беспредельно отверстым. Поэтому-то непосредственный горизонт, данный нашему вос­приятию, неизбежно представляется нам окаймлен­ным новым, более широким кругом, существующим, хотя и не воспринимаемым; этот последний круг под­разумевает в свою очередь второй, его охватываю­щий, и так далее до бесконечности. Поэтому наше действительное восприятие, поскольку оно протя­женно, должно быть всегда лишь содержимым по отношению к некоторому более обширному и даже безграничному опыту, который его объемлет, и этот опыт, не присутствующий в сознании, ибо он вы­ходит за границы достигаемого этим последним го­ризонта, тем не менее представляется действитель­но данным. Но, в то время как мы чувствуем себя практически связанными с этими материальными объектами, которые мы возводим таким образом в реальности настоящего, наши воспоминания, напро­тив, поскольку они в прошлом, суть мертвые грузы, которые мы влечем за собой и от которых мы всегда предпочтем вообразить себя освобожденными.

Тот же самый инстинкт, в силу которого мы бес­предельно разверзаем перед собой пространство, по­буждает нас замыкать за собой время, по мере того как оно истекает. И, в то время как реальность, по­скольку она протяженна, представляется нам бес­конечно более широкой, чем рамки нашего воспри­ятия, в нашей внутренней жизни, наоборот, лишь то кажется нам реальным, что начинается в настоя­щий момент, - все остальное практически уничто­жено. А потому, когда воспоминание снова оказы­вается перед сознанием, оно производит на нас впе­чатление какого-то выходца с того света, загадоч­ное появление которого должно быть объяснено осо­быми причинами. В действительности связь этого вос­поминания с нашим теперешним состоянием совер­шенно подобна связи между невоспринимаемыми и воспринимаемыми объектами, и бессознательное иг­рает в обоих случаях аналогичную роль.

Но нам чрезвычайно трудно представлять себе вещи таким образом, ибо мы составили привычку подчеркивать различие и, наоборот, затушевывать сходства между рядом объектов, одновременно выс­троившихся в пространстве, и рядом состояний, пос­ледовательно развертывающихся во времени. Члены

первого ряда подчинены совершенно определенным условиям, так что появление каждого нового члена можно заранее предвидеть. Так, выходя из комнаты, я уже знаю, каковы те другие комнаты, через кото­рые я сейчас пройду. Напротив, мои воспоминания появляются передо мной, по-видимому, в порядке, очень капризном. Итак, порядок представлений не­обходим в одном случае, случаен — в другом; и имен­но эту необходимость я, так сказать гипостазирую, когда говорю о существовании объектов вне всякого сознания. Если я не вижу никакого затруднения в том, чтобы предположить всю данную совокупность не воспринимаемых мною объектов, то это потому, что строго определенный порядок этих объектов при­дает им характер цепи, в которой мое наличное вос­приятие есть не более как одно звено: это и сообща­ет свою актуальность всей остальной цепи. Но, при­сматриваясь ближе, мы видим, что наши воспоми­нания образуют цепь такого же рода, и что наш ха­рактер, всегда наличный при всех наших решениях, есть как раз действительный синтез всех наших прош­лых состояний. В этой сгущенной форме наша преж­няя психическая жизнь существует для нас даже боль­ше, чем внешний мир: мы всегда воспринимаем лишь ничтожную часть этого последнего и, наоборот, ути­лизируем всю совокупность нашего пережитого опыта. Правда, он находится в нашей власти лишь в сокра­щенном виде, а наши прежние восприятия, рассмат­риваемые как отдельные индивидуальности, по-ви­димому, совершенно исчезли и появляются вновь лишь по прихоти своей фантазии. Но эта видимость полного разрушения и возрождения по капризу за­висит просто от того, что действующее сознание при­нимает в каждый данный момент только полезное и немедленно отбрасывает все излишнее. Всегда уст­ремленное в сторону действия, оно может материа­лизовать лишь те из наших прежних восприятий, которые организуются вместе с настоящим воспри­ятием, соперничая с ним из-за влияния на наше окончательное решение. Для того чтобы я мог про­явить свою волю в данной точке пространства, мое сознание должно преодолеть один за другим те про­межутки и те препятствия, совокупность которых образует то, что я называю расстоянием в простран­стве. Наоборот, для того чтобы осветить это действие, сознанию полезно перепрыгнуть через промежуток времени, отделяющий настоящее положение от ана­логичного прежнего; и так как оно, таким образом, переносится туда одним прыжком, вся промежуточ­ная часть прошлого ускользает из его власти. Итак, те же самые причины, которые заставляют наши вос­приятия в строгой непрерывности располагаться в пространстве, приводят к тому, что во времени наши воспоминания освещаются прерывисто. Невоспри-нимаемые объекты в пространстве и неосознавае­мые воспоминания во времени не образуют двух ко­ренным образом различных форм бытия, лишь по­требности действия в одном случае направлены в сторону, противоположную той, в которую они на­правлены в другом. <...>

Существуют, сказали мы, две глубоко различ­ные памяти. Одна, фиксированная в нашем теле, есть ни что иное, как совокупность рационально пост­роенных механизмов, обеспечивающих надлежащий ответ на каждый возможный запрос. Она приводит к

В

Рис. 2

тому, что мы приспособляемся к настоящему поло­жению вещей и что испытываемые нами воздействия сами собой продолжаются в реакции, то закончен­ные, то только зачаточные, но всегда более или ме­нее целесообразные. Скорее привычка, чем воспо­минание, она разыгрывает наш прошлый опыт, но не вызывает его образа. Вторая есть истинная память. Совпадая по объему с сознанием, она удерживает и выстраивает в последовательный ряд все наши состояния, по мере того как они совершаются, от­водит каждому факту его место и, следовательно, отмечает его дату, действительно движется в про­шлом, а не беспрестанно возобновляющемся насто­ящем, как это делает первая память. Но, установив глубокое различие между этими двумя формами па­мяти, мы не показали, как они связаны между со­бой. Над телами с их механизмами, символизирую­щими накопленные усилия прошлых действий, па­мять воображающая и повторяющая как бы парит в воздухе. Однако если мы никогда не воспринимаем ничего, кроме непосредственного прошлого, если наше сознание настоящего есть уже воспоминание, то два разделенных нами феномена должны самым тесным образом сплавиться между собой. В самом деле, рассматриваемое с этой новой точки зрения, наше тело есть не что иное, как неизменно возрож­дающаяся часть нашего представления, часть, все­гда теперешняя, или скорее такая, которая в каж­дый данный момент только что прошла. Будучи само образом, тело не может служить складочным мес­том для образов, часть которых оно составляет; вот почему химерична всякая попытка локализировать прошлые или даже настоящие восприятия в мозгу: не они находятся в мозгу, а он в них. Но тот особен­ный образ, который сохраняется среди других и ко­торый я называю моим телом, составляет, как мы уже сказали, в каждый данный момент поперечный разрез через поток вселенского становления. Это, сле­довательно, место прохода полученных и отражен­ных движений, линия соединения вещей, которые воздействуют на меня и на которые воздействую я, одним словом, носитель чувственно-двигательных процессов. Если я изображу в виде конуса SAB сово­купность накопленных в памяти воспоминаний (рис. 2), то основание этого конуса А В, покоящееся в прошлом, будет оставаться неподвижным, в то вре­мя как