В Сан-Франциско, пережидая в машине парад в китайском квартале,

глазея на безупречно голубое небо, на веселенькие такие китайские лавки и рестораны, из которых растут столь же веселенькие дома (некоторые из них, для вящей же развеселости, расписаны граффити), на смешной старомодный трамвайчик, тянущий свою лямку вверх по холму, я вспомнил точно такой же трамвайчик в старосветском захолустье, в островном Омими под названием Абериствит. На самом деле даже не вагончик, а фуникулер-чик, на котором ленивый турист или любопытный путешественник может подняться на гору и окинуть взглядом прекрасную панораму: справа мыс, обозначающий границу залива, над мысом летают истребители с местной авиабазы, слева и внизу — городок со своим полуразвалившимся замком, эдвардианским неоготическим колледжем, холмом, на котором прилепилось псевдоклассическое здание Национальной библиотеки, и дальше — стекло и бетон нового корпуса колледжа (а за ним еще одна стилизация — псевдотюдоровский корпус общаги, где я обитал двенадцать лет назад), а впереди — ах, впереди! — море, море, море, за которым угадывается невидимая Ирландия. Да, псевдо-сан-францисский трамвайчик вел на лучшую обзорную площадку на берегу залива Святого Георгия, этого внутреннего кельтского озера. А что было там, на горе? Заколоченные парковые павильоны, сломанные карусели. Сладко и горько было видеть их, родных братьев и сестер павильонов, качелей, каруселей, скамеек в Автозаводском парке города Горького. Нет, Автозаводского парка уже города Нижний Новгород — именно в первые десять лет по изникновению пешковского псевдонима там все пришло в столь неописуемо прекрасный упадок. В те годы я накрутил по парку сотни километров, неустанно гулял, пожирая глазами все новые и новые признаки разложения, я был взволнован и даже счастлив — вот она, новая Александрия! Вот она! Пора приниматься за “Автозаводский квартет”! Ничего, конечно, из этого не вышло, я вскоре уехал из тех мест, парк захламили киосками и кафе, истребили деревянный летний кинотеатр в сталинско-мавританском стиле, эту местную Альгамбру, увезли на свалку колесо обозрения, над аллеями и еще недовырубленными кустами акации повисла жирная шашлычная вонь, тополиную тишину осквернил разбитной ритмишко русской попсы. Все, конец. Автозаводский парк эпохи упадка сохранился здесь — за тысячи километров от Нижнего, над маленьким городком на берегу моря, и сюда можно дотащиться на забавном трамвайчике, точь-в-точь как в Сан-Франциско. Китайский парад все не кончался, я смотрел на потешные мундиры и красные фонарики и вспоминал сэлинджеровскую повесть, где кто-то из Глассов сидел вот так же в машине в тридцатиградусную жару и пережидал, когда пройдет парад, только не карнавальный, а настоящий. 1942 год. Парень мучился бронхитом (или плевритом?) и дохал так, что остальные в машине содрогались от ужаса. Не забыть бы — торс героя был обмотан пластырем, чтобы он не разлетелся в клочья от своего кашля. Но я, слава богу, не кашлял в Сан-Франциско, я был в порядке, да и компания моя была не в пример лучше. Так что я мог спокойно сидеть и вспоминать разные вещи. Вот и Абериствит вспомнил, и всю последнюю поездку в Уэльс, в нежно любимый большой островной Омими, заставленный горами и замками. И, перебирая в памяти свои валлийские перемещения, я вспомнил точное слово, обозначающее то, что влечет нас во всем этом, нет, что трогает нас — до слез, до дрожания голоса, до тайного всхлипа. Слово это — “убожество”.

Перескочив в Шрусбери с поезда, идущего из Кардиффа в Манчестер, на поезд, идущий не знаю откуда в Абериствит, я устроился в уголку, перехватил буфетчицу с полупустой коляской, набил рот треугольным сэндвичем и пивом, достал ручку, блокнот и записал следующее: “Вокзал в Кардиффе. Царство уродства, убожества, тоски. Очередная провинциальная дыра со всеми ее прелестями. Бомжи, наркоманы, какие-то уездные клерки, гимназисты и реалисты. Шепелявая речь, треники, следы вырождения повсюду. Выпученные глаза, откляченные губы, прически начала девяностых. Итак, первая тема этого путешествия, как и главная тема всех моих путешествий, — убожество. Убожество лиц, одежды, еды, обстановки, самой атмосферы. Убожество на границе ада, как в Норильске, убожество просто русское, как в Нижнем, бледное питерское убожество, убожество обожравшейся деньгами убогой Москвы. Вот тема современного путешественника. Европа, Россия — по большей части бедны и убоги. Что же до меня, то я наконец еду в последнем поезде и, по случаю, купив пива и сэндвичей, убого счастлив”.

С трудом докончив банку пива, я помешкал и добавил: “P. S. В продолжение темы убожества. Вкус пива близок к тому, чтобы назвать его „привкусом убожества". Не „пива вообще", а последнего глотка в кружке, бутылке, особенно в банке. И тут есть некоторая разница. Последний глоток британского пива имеет вкус сиротства, чешского — безнадеги. О русском не говорю, ибо здесь хватает первого глотка”.

Винография: валлийский “Brains”. В банках.