Спокойное рассмотрение атеизма

 

В 1919 году он был главным игроком лиги, сперва в качестве питчера*, а затем в качестве позиционного игрока**, который выбил двадцать девять хоум-ранов***, несмотря на то что подавал в семнадцати играх. А затем владелец клуба Бостон Ред Сокс Гарри Фрэйзи, которому, как некоторые говорят, необходимы были средства для финансирования спектакля на Бродвее, продал игрока по имени Джордж Херман «Бейб» Рут клубу Нью-Йорк Янкиз за 125 000 долларов и по причине каких-то личных соображений. Рут 7 раз приводил Янкиз к званию чемпиона в Американской лиге и 4 раза к победе на чемпионате мира. Ред Сокс смогли стать победителем Мировой серии только в 2004 году, 85 лет спустя.

Что интересно, 2004 год был также годом, когда я публично рассказал (так уж случилось, что дело было в Нью-Йорке) об «изменении» во мне: после более чем шестидесяти лет атеизма я объявил о том, что я, так сказать, перешёл в другой лагерь. Но в остальном, хотя я и пришёл к тому, чтобы посмотреть на вещи с другой точки зрения, я всё ещё был в игре, отдаваясь ей с той же страстью и следуя тем же принципам, что и раньше.

 

ОБЯЗАННОСТЬ ВЕСТИ ДИАЛОГ

 

Мои аргументы в пользу атеизма достигли своего апогея с публикацией книги «Презумпция атеизма». В последующих работах я с интересом рассматривал совершенно разные темы и вопросы. Кстати, в эссе по книге 1986 года «Британская философия сегодня» я заметил, что были, безусловно, и другие вещи, которые я хотел бы сделать, будь в моём распоряжении достаточное количество пространства и времени. Например, я очень хотел бы изучить длительный исторический спор о структуре Троицы и о том, что происходит во время евхаристии. Однако к концу 1960-ых годов мне стало ясно, что мои услуги срочно требовались где-то ещё. Я знал, что до конца своей трудовой жизни я должен был сконцентрировать свою энергию на обширной и нерелигиозной области, которая включала философию социологии и социальную философию.

Однако я сделал одну оговорку. Поскольку на протяжении лет я много говорил о философии религии, я признался, что на мне продолжает лежать интеллектуальный долг отвечать на вызов или критику при каждой возможности: либо признавая, что я допустил ошибку, либо объясняя, почему я не могу согласиться с моими критиками. Эта оговорка, в результате, поддерживала мою связь со сторонниками теизма, которые оспаривали мои аргументы в пользу атеизма, в то время как я уже переключился на другие философские поиски.

Подобная связь не была для меня чем-то новым; фактически, вся моя философская карьера протекала в оживлённых беседах и публичных дебатах с мыслителями, которые расходились со мной по самым разным вопросам, начиная с социальной философии, психофизиологической проблемы, споров о свободе воли и детерминизме и заканчивая вопросом о Боге. Вопросам, рассматриваемым в процессе моих споров о существовании Бога, было посвящено полвека моей активной интеллектуальной жизни. В 1950 году мы пытались определить, что означает выражение «Бог любит тебя»; в 1976 году стремились выяснить, является ли идея Бога согласованной; в 1985 году мы стремились определить, на ком лежит бремя доказывания; а в 1998 году мы обсуждали значение космологии Большого взрыва.

Однако, несмотря на всё это, мои публичные обсуждения теологических вопросов не только помогли отточить мою собственную диалектику, но также познакомили меня с многочисленными коллегами и оппонентами, достойными моего уважения (и выражающими порой своё несогласие).

 

ОТСТАИВАЯ СВОИ УБЕЖДЕНИЯ

 

Из всех моих дебатов наиболее массовыми были два: в 1976 и в 1998 годах. В Дентоне (штат Техас) на дебатах 1976 года с Томасом Уорреном в течение нескольких дней количество зрителей колебалось от пяти до семи тысяч человек. Дебаты 1998 года с Уильямом Лейном Крейгом в Мадисоне (штат Висконсин) собрали толпу примерно из четырёх тысяч человек. Эти две встречи были единственными в моей жизни, где я был одним из двух главных героев на действительно публичных дебатах.

Дебаты в Соединённом Королевстве обычно проходили перед небольшой университетской аудиторией. Таким образом, моим первым появлением перед массовой аудиторией в рамках дебатов была моя встреча с уже покойным профессором Томасом Б. Уорреном, который являлся христианским философом. Дебаты проходили в Дентоне в кампусе Государственного Университета Северного Техаса (нынешний Университет Северного Техаса) четыре вечера подряд, начиная с 20-го сентября 1976 года, т. е. в то же самое время, когда в США проходили первые в том году президентские дебаты между Джимми Картером и Геральдом Фордом. Др. Уоррен использовал впечатляющий набор графиков и слайдов перед восторженной аудиторией.

Что интересно, значительная часть его аргументов была направлена против теории эволюции, которая в то время казалась мне новаторской областью. Когда др. Уоррен спросил, верю ли я в то, что могло быть существо, являющееся наполовину обезьяной и наполовину человеком, я ответил, что это нечто вроде попытки определить, кто является лысым. Мой руководитель Гилберт Райл имел напоминающую яйцо лысину, и каждому, несомненно, следовало бы называть его облысевшим. Но если мы начнём выдёргивать у каждого по одному волосу за раз*, то будет сложно определить, кто уже лысый, а кто ещё нет.

Однако, учитывая мои нынешние взгляды, некоторые из моих чересчур декларативных заявлений на тех дебатах могут представлять интерес для описания горячности моих атеистических убеждений по данному вопросу:

 

«Я знаю, что Бога не существует».

«Система представлений о Боге» является такой же «противоречивой», как «неженатый муж или круглые квадраты».

«Сам я склонен верить, что Вселенная не имела начала и не будет иметь конца. И я действительно не вижу причин оспаривать любое из этих утверждений».

«Я верю, что живые организмы развивались на протяжении неизмеримо длительного периода из неживой материи».

 

Я был впечатлён гостеприимством пригласивших меня людей, однако дебаты закончились тем, что и Уоррен и я остались каждый при своём мнении.

 

ПЕРЕСТРЕЛКА У КОРРАЛЯ О-КЕЙ

 

Мои следующие дебаты состоялись приблизительно через десять лет и также проходили в Техасе. Они были в Далласе в 1985 году и напоминали известную перестрелку у корраля О-кей. Я присоединился к трём другим атеистически настроенным участникам этой перестрелки: Уоллесу Мэтсону, Каю Нильсену и Полу Куртцу. Мы сражались против похожей фаланги, состоявшей из ведущих теистических философов: Алвина Плантинга, Уильяма П. Элстона, Джорджа Мавродеса и Ральфа Маккинерни.

Однако, в отличие от знаменитой перестрелки, эти дебаты были не таким уж ярким зрелищем, поскольку ни одна из групп особо не стремилась заинтересовать другую. Каждая сторона упрямо придерживалась той позиции, что бремя доказывания лежит на противоположной стороне. Я придерживался презумпции атеизма, которая проистекала из старой юридической максимы о том, что «бремя доказывания лежит на том, кто что-либо утверждает, а не на том, кто что-то отрицает». Плантинга, от лица теистов, настойчиво убеждал в том, что вера в Бога, по сути, является фундаментальной, подразумевая, что теисты не обязаны предоставлять доказательства своей веры, так же, как не могут и не должны предъявлять доказательства в поддержку других фундаментальных убеждений типа существования мира. Нильсен, со стороны моих коллег-атеистов, доказывал, что философия религии скучна, а Мэтсон – что традиционные доказательства в пользу Бога были некорректными; Куртц утверждал, что невозможно из утверждений о божественном откровении сделать вывод о существовании божественного Источника откровений.

Во время пребывания в Далласе я встретил двух евангельских христиан-философов (Терри Мите из Оксфордского учебного центра и Гэри Хабермаса из Линчбергского колледжа в штате Виргиния), которые с тех пор стали хорошими друзьями. В последующие годы были выпущены две публикации моих дебатов с Хабермасом о воскресении Христа и состоялись дебаты с Мите о существовании Бога.

Моей основой на дебатах с Мите служило повторение многих положений, которые я разрабатывал на протяжении лет по таким вопросам, как согласованность идеи Бога и презумпция атеизма. Мите представил грозную версию космологического аргумента, которая покоится на следующих предположениях:

 

В мире существуют различные ограниченные изменяющиеся предметы.

Существование каждого ограниченного предмета имеет причину в виде другого предмета.

Бесконечный регресс при поиске причин предметов невозможен, поскольку при бесконечном регрессе в рамках конечных предметов существование чего-либо становится вообще невозможным.

Таким образом, существует Первопричина того, что в настоящее время существуют эти предметы.

Первопричина должна быть безграничной, необходимой, вечной и единственной.

Первопричина, не имеющая причины, идентична понятию «Бог» в иудео-христианской традиции.

 

Этот аргумент основан не на принципе достаточного основания, от которого я отказался, а на принципе существующей причинности. Я отверг этот аргумент на том основании, что производящие причины во Вселенной производительны в силу своих личных качеств и не нуждаются в производящей и не имеющей причины Первопричине. Однако же я обмолвился, что хотя «гораздо сложнее быть убедительным, утверждая, что одно лишь непрекращающееся существование физической Вселенной уже требует некоторого внешнего объяснения», тем не менее «убедить людей в том, что первоначальный Большой взрыв нуждался в какой-то (инициирующей) Первопричине, действительно является более простой задачей».

 

ДЕРЖАСЬ ДО КОНЦА

 

В 1980-ых во время моего преподавания в Университете Боулинг-Грин (штат Огайо) я вёл достаточно продолжительные дебаты с философом Ричардом Суинбёрном, который, как уже отмечалось ранее, стал моим преемником в Килском университете, а затем занял в Оксфорде профессорскую должность имени Ч. Ф. Ноллота. В англоговорящем мире Суинбёрн выступал в роли широко известного защитника теизма. Знаменитый скептик и мой бывший коллега Теренс Пенелум так отозвался о книге Суинбёрна «Когерентность теизма»: «Я не знаю других возражений в ответ на современный философский критицизм, которые могли бы сравнится с этими по качеству аргументации или ясности мысли».

Одним из понятий, особенно охраняемых Суинбёрном, было понятие вездесущего нематериального духа, т.е. одна из основных целей моей работы «Бог и философия». Подобно моим дебатам с Плантингой, дебаты с Суинбёрном оказались в патовой ситуации, в которой каждый из нас до конца придерживался своих исходных положений. Я не мог увидеть смысл в понятии нематериального духа, а Суинбёрн не мог понять, почему у кого-либо вообще могут быть с этим проблемы. На этом мой разговор со Суинбёрном не закончился, но, как далее станет ясным из этой книги, продолжается до настоящего времени. (Кстати, после новостей об изменении моих взглядов относительно Бога Плантинга заметил: «Это красноречиво говорит о честности профессора Флю. После стольких лет сопротивления идее Творца он на основании свидетельств изменил свою точку зрения на прямо противоположную».)

После дебатов со Суинбёрном последовали дебаты с Уильямом Лейном Крейгом, которые проходили в Мадисоне (штат Висконсин) в 1998 году. Дебаты были приурочены к пятидесятой годовщине знаменитых дебатов, касающихся вопроса существования Бога и проходивших на BBC между Бертраном Расселом и Фредериком Коплстоном. Крейг доказывал, что возникновение Вселенной и сложный порядок, присутствующий в ней, наилучшим образом можно объяснить существованием Бога. Я ответил, что наши знания о Вселенной должны заканчиваться на Большом взрыве, который следует рассматривать в качестве первичного события. Что касается аргумента разумного замысла, я отметил, что даже наиболее сложные существа во Вселенной – люди – являются продуктом бессознательных физических и механических сил.

На этих дебатах я повторил своё утверждение о том, что всемогущий Бог мог бы сотворить людей таким образом, что они приняли бы добровольное решение быть послушными Ему. Это означает, что традиционное апеллирование к свободной воле не может игнорировать вывод о том, что всё предопределено Богом, включая свободный выбор. У меня всегда вызывала отвращение доктрина о предопределении, которая утверждает, что Бог предопределяет осуждение большинства людей на вечные муки. Важной особенностью этих дебатов был отказ Крейга от традиционных фаталистических идей и его защита либертарианской свободы воли. Крейг утверждал, что Бог оказывает прямое влияние на результат, а не на второстепенные факторы, и таким образом для Бога было невозможно сотворить мир истинных либертарианцев, которые бы всегда поступали правильно. Он цитировал стихи из Библии, которые подчёркивают желание Бога, чтобы «все люди были спасены» (например, 2-е Петра 3:9). Относительно недавно я узнал, что Джон Уэсли, которого я считаю одним из величайших сынов моей нации, красноречиво высказывался против предопределения и выступал в защиту арминианской* альтернативы, особенно в своей замечательной работе «Спокойное рассмотрение предопределения». Я также понимаю, что многие экзегеты рассматривают места о предопределении в посланиях Святого Павла в качестве указания на роль определённых людей в жизни церкви, а не на их спасение или осуждение на вечные муки.

 

МОИ ДЕБАТЫ В НЬЮ-ЙОРКЕ

 

Мои последние публичные дебаты проходили на симпозиуме в Нью-Йоркском университете в мае 2004-го года. Среди других участников значился израильский учёный Геральд Шрёдер, автор научных и религиозных бестселлеров, среди которых особо выделяется книга «Наука Бога», и шотландский философ Джон Холдейн*, чья работа «Теизм и атеизм» представляла из себя дискуссию с моим другом Джеком Смартом на тему существовании Бога.

К удивлению всех присутствующих я с самого начала заявил, что в настоящее время я признаю существование Бога. То, что могло превратиться в активный обмен противоположными мнениями, закончилось совместным исследованием достижений в современной науке, которые, судя по всему, свидетельствуют о высшем Разуме. На видеозаписи симпозиума диктор высказал мнение, что из всех великих открытий современной науки наиболее великим является Бог.

Когда на этом симпозиуме меня спросили, свидетельствуют ли о деятельности творческого Разума последние работы о происхождении жизни, я ответил:

 

«Да, сейчас я думаю, что так и есть... по большей части из-за исследования ДНК. Особенность материала ДНК, на мой взгляд, заключается в том, что он показал (при почти невероятной сложности механизма, который необходим для того, чтобы создать (жизнь)), что для совместной работы всех этих удивительно разнообразных элементов необходимо участие разума. Он представляет из себя необыкновенную сложность целого ряда элементов и необыкновенную продуманность способов, посредством которых эти элементы взаимодействуют. Вероятность случайного пересечения этих двух составляющих в определённое время бесконечна мала. И всё это является необыкновенной сложностью, приводящей к последствиям, которые говорят мне о работе разума».

 

Это утверждение представляло для меня резкое изменение курса, но, тем не менее, оно соответствовало принципу, который я избрал в самом начале моей философской жизни – следовать за доказательствами вне зависимости от того, куда они ведут.

На меня произвело огромное впечатление последовательное опровержение Джерри Шрёдером того, что я называю «обезьяньей теоремой»**. Данная концепция преподносится в различных версиях и формах и настаивает на возможности случайного зарождения жизни, используя аналогию с множеством обезьян, которые, усердно клацая по клавиатуре компьютера, в конечном счёте могут напечатать шекспировский сонет. Для начала Шрёдер обратился к эксперименту, проводимому национальным британским Советом по искусствам. Компьютер поместили в клетку с шестью обезьянами. Спустя месяц активного стучания по нему (а также использования его в качестве уборной) обезьяны создали пятьдесят страниц печатного текста, но не смогли получить даже одного единственного слова. Шрёдер отметил, что это утверждение будет справедливым даже в том случае, если мы учитываем самые короткие слова в английском языке, которые состоят из одной буквы («a» или «I»***). «A» является словом только в том случае, если имеются пробелы с обеих его сторон. Если мы возьмём клавиатуру с тридцатью клавишами (двадцать шесть букв плюс дополнительные символы), тогда для расчёта вероятности получения слова, состоящего из одной буквы, необходимо 30 умножить на 30 и умножить на 30, что в результате даёт 27 000. Вероятность получения слова, состоящего из одной буквы, составляет 1 шанс из 27 000.

Затем Шрёдер применил теорию вероятности к случаю с сонетом. «Каков же шанс получить шекспировский сонет?» – спросил он. И продолжил:

 

«Все сонеты имеют одинаковый размер. По определению они состоят из 14 строк. Я выбрал тот, который, как я знаю, начинается со строчки „Сравнить ли мне тебя с летним днем?*“. Я посчитал количество букв; их в этом сонете оказалось 488. Какова вероятность того, что после клацанья мы получим 488 букв, выстроенных в такой же правильной последовательности, как в строчке „Сравнить ли мне тебя с летним днем?“? Вы придёте к тому, что будете умножать число 26 само на себя 488 раз, т. е. получите 26 в 488-ой степени. Или, другими словами, 10 в 690-ой степени, если в качестве основания брать цифру 10.

[Так вот], количество частиц во Вселенной – я говорю не о песчинках, а о протонах, электронах и нейтронах – составляет 10 в 80-ой степени. 10⁸⁰ – это единица с 80 нулями после неё. 10⁶⁹⁰ – это единица с 690 нулями после неё. Во Вселенной недостаточно частиц, чтобы выразить количество необходимых нам попыток; вы исчерпаете весь ресурс к тому времени, как окажитесь перед множителем 10 в 600-ой степени.

Если вы возьмёте всю Вселенную и преобразуете её в компьютерные микросхемы (забудьте об обезьянах), каждая из которых весит одну миллионную грамма и оснащена компьютерным чипом, способным создавать комбинации из 488 букв, скажем, миллион раз в секунду; если вы представите всю Вселенную в виде таких компьютерных микрочипов и эти чипы будут совершать миллион операций в секунду, производя каждый раз случайный набор букв, то количество сделанных ими попыток от самого начала времён достигнет 10 в 90-ой степени. Вы снова исчерпаете весь запас попыток к тому времени, как окажитесь перед множителем 10 в 600-ой степени. Вы никогда не получите сонета в результате чистой случайности. Размеры Вселенной должны быть больше в 10⁶⁰⁰ раз. Но мир до сих пор думает, что обезьяны могут сделать это в любой момент».¹

 

После прослушивания презентации Шрёдера я сказал ему, что он достойно и убедительно доказал, что «обезьянья теорема» – это чушь собачья, и что было блестящей идеей сделать это на примере обычного сонета; данная теорема иногда предлагает использовать работы Шекспира, включая отдельные пьесы типа «Гамлета». Если теорема не работает в случае с одним единственным сонетом, тогда, безусловно, будет абсурдным предполагать, что куда более сложное творение, к которому относится происхождение жизни, могло появиться в результате простой случайности.

 

ДУЭЛЬ С ДОКИНЗОМ

 

Помимо моих публичных дебатов я принимал участие в различных полемических беседах в письменной форме. Одним из ярких примеров такой беседы является моя дискуссия с учёным Ричардом Докинзом. Хотя я и одобрял его атеистические труды, я всегда критически относился к его учению об эгоистичном гене.

В моей книге «Дарвиновская эволюция» я отметил, что естественный отбор на самом деле ничего не создаёт. Он лишь устраняет или стремится устранить всё, что не является конкурентоспособным. Изменение не обязано давать какие-либо реальные конкурентные преимущества, чтобы помочь избежать устранения; вполне достаточно того, что оно не будет ставить своего носителя в невыгодные конкурентные условия. Давайте вообразим несколько нелепую иллюстрацию и предположим, что у меня есть бесполезные крылья, спрятанные под моим пиджаком и являющиеся слишком слабыми для того, чтобы оторвать моё тело от земли. Являясь бесполезными, эти крылья не помогут мне спастись от хищников или добыть пищу. Но до тех пор, пока они не делают меня более уязвимым для хищников, я, вероятно, смогу оставаться в живых, что позволит мне репродуцировать свои крылья, передавая их моим потомкам. Ошибка Дарвина в его чересчур позитивном выводе о том, что естественный отбор что-то создаёт, произошла, вероятно, в результате употребления им выражений «естественный отбор» или «выживание сильнейших» вместо его собственной и, в конечном счёте, более предпочтительной альтернативы «естественное сохранение».

Я сделал замечание, что книга Ричарда Докинза «Эгоистичный ген» была крупным мероприятием по массовой мистификации. Будучи философом-атеистом, я считаю подобный вид популяризации таким же деструктивным по своей сути, как и книги Десмонда Морриса «Голая обезьяна» и «Людской зверинец». В своих работах Моррис выдвигает в качестве результата зоологических исследований то, что представляет собой систематическое отрицание всего, что является наиболее свойственным для нашего вида, рассматриваемого в качестве чисто биологического явления. Он игнорирует очевидную разницу между человеком и другими видами или отделывается поверхностным объяснением, когда кто-то касается данной темы.

Докинз, с другой стороны, пытается обходить стороной или не брать в расчёт результаты исследований в области генетики за последние пятьдесят или более лет – т.е. открытие, что наблюдаемые характерные признаки организмов главным образом обусловлены взаимодействием большого количества генов, при том что большинство генов имеют множественный эффект, оказывая влияние более чем на один признак. У Докинза главным средством, обуславливающим человеческое поведение, является наличие у генов свойств, которые, следует отметить, могут быть приписаны только личности. Далее, после настойчивого убеждения в том, что все мы являемся не имеющими выбора творениями наших генов, он делает вывод, что мы не можем не разделять с этими всё контролирующими монадами их непривлекательных личных свойств.

Гены, конечно же, не могут быть эгоистичными или неэгоистичными подобно тому, как не способны, как и любые другие бессознательные организмы, вступать в конкурентную борьбу или производить отбор. (Естественный отбор, как известно, не является выбором; менее известный, но очевидный факт заключается в том, что ниже человеческого уровня борьба за существование не является «конкурентной» в истинном значении этого слова.) Но это не останавливает Докинза от заявления, что его книга «не является научной фантастикой; это наука... Мы всего лишь машины для выживания, передвижные роботы, слепо запрограммированные на сохранение эгоистичных молекул, известных под названием генов».² И хотя позднее он время от времени шёл на попятную, Докинз так и не сделал предупреждения в своей книге о том, что его не не стоит понимать буквально. Более того, он добавил, что «основная идея его книги заключается в том, что мы и все остальные животные являемся машинами, созданными нашими генами».

Если бы что-либо из всего этого было правдой, тогда было бы бессмысленно продолжать проповедовать, как это делает Докинз: «Давайте попробуем учить щедрости и альтруизму, ибо мы рождаемся эгоистами». Никакое красноречие не сможет переубедить запрограммированных роботов. Но в действительности ничто из этого не является истиной или хотя бы даже некоторым здравомыслием. Гены, как мы уже увидели, не управляют нашим поведением, да и в принципе не могут этого делать. Они также не способны просчитать и осмыслить всё, что необходимо для того, чтобы идти по пути безжалостного эгоизма или самоотверженного сострадания.