Комиссия изучения проблем старости (1960-1962)

Процесс, через который дотоле изолированные и распы­ленные действия, ведущиеся в основном практиками со­циального действия, достигают статуса политических мер,

 

[121]

обладающих силой и наглядностью, присущими всему официальному, очень важно анализировать, чтобы по­нять, каковы же ставки в ходе конструирования социаль­ной проблемы. Но подобное превращение, разумеется, не было бы столь быстрым, если бы оно не стало предметом официального признания со стороны одной из новых ин­станций легитимации социального действия, инстанции, которую можно было бы назвать политико-администра­тивной. Пример тому — Комиссия изучения проблем ста­рости.

Учрежденная при премьер-министре, Комиссия объединила вокруг Пьера Ларока — президента социальной секции Государственного Совета и ос­новного руководителя созданного в 1945 г. Соци­ального обеспечения — двух наиболее титулован­ных и знаменитых специалистов по вопросам ста­рения. Ими были Франсуа Бурльера, занимавший должность профессора первой кафедры гериатрии на Медицинском факультете Сорбонны, и Аль­фред Сови, профессор College de France, кото­рые участвовали в большей части коллоквиумов по вопросам старения, начиная с самого первого («Дни науки о старении» в 1948 г.). Кроме того, в эту Комиссию вошли генеральный директор страховой компании, заместитель генерального ко­миссара Планирования, несколько специалистов в области социальных наук. Несмотря на участие в Комиссии представителей различных минис­терств, занимающихся прежде всего стариками из низших классов, «политика старости» в «отчете Ларока» касается «не только наиболее обездолен­ных людей старшего возраста, но и всего пожилого населения» (Comission d'etude..., p. 215) и пе­реходит от обеспечения неимущей старости к «включению пожилых людей в общество» (p. 9)¹.

' Этот отчет часто называют «отчетом Ларока», по имени председателя Комиссии.

 

[122]

Эта проблема «старения» (пресловутого «демографиче­ского старения») стала прямо-таки «национальным делом», как и проблематика кризиса рождаемости, в тон которой она звучит. Речь больше не идет, как в случае системы традиционного социального обеспечения, об улучшении нищенских условий жизни необеспеченных стариков, которое дополнительно мобилизовало бы специализи­рованных агентов, наподобие сотрудниц учреждений соцобеспечения, приютских или квартальных врачей, ру­ководителей отделений помощи нуждающимся и благо­творительных организаций... В повестку дня ставится решение проблемы, которую квалифицируют как угрожа­ющую воспроизводству общества и продолжению жизни целой возрастной когорты нации (и связанного с ней со­циального порядка). «Старение» рассматривается как на­циональная «опасность», что предоставляет определен­ной категории агентов повод для исполнения чего-то вро­де метаполитических обязанностей в тех сферах, которые политически относительно слабо структурированы.

Этому изменению «проблематики», т. е. изменению взгляда на порядок вещей, соответствует не только транс­формация системы практик агентов, заинтересованных в разрешении «проблемы», но и изменение статуса тех, кому доверена функция определения содержания выби­раемой «политики», в частности, в собственно полити­ческом поле. «Серьезность» проблемы (ее «опасность»), размер группы населения (совокупность «пожилых лиц»), множественность затронутых сфер (экономика, здраво­охранение, социальное обеспечение...) — вот факторы, мобилизующие этих «общественных деятелей». Они не­колебимы не только в отправлении своих профессиональ­ных функций (ведь они находятся на самой вершине про­фессиональной иерархии), но и в способе занимать пуб­личное пространство, поскольку играют роль «техников», а не «политиков». Однако данные «профессионалы», в от­личие от других себе подобных, часто исполняют также и бюрократические функции, будь то руководство очень крупными административными организациями или боль-

 

[123]

щими ассоциациями гуманитарного профиля. Короче, это те кого называют «мудрецами» — «терапевтами» соци­альных проблем.

Новое представление о старости своей силой частич­но обязано поддержке некоторых агентов научного поля — медицинских и социальных наук — и опирается на распространение «геронтологической Вульгаты» кото­рое происходит сегодня одновременно с институциона-лизацией геронтологии как «научной» дисциплины. Ге­ронтология объединяет различные специальности, кото­рые сформировались вокруг осуществления заботы о старости. Вместе с тем, новая «специальность» — герон­тология — в большей степени фундируется потребнос­тью в новой коллективной вере, освящающей трансфор­мацию отношений между поколениями и вытекающую отсюда автономизацию управления старостью (которой эти «специалисты» как раз и содействовали), нежели не­посредственно научными основаниями, признаваемыми в качестве таковых в поле науки.

Если новое коллективное представление о старости приняло вид науки, то потому что стало легитимным спо­собом представления социального мира. С этой точки зрения геронтология являет собой образец той «научной морали», которая сопровождает создание институций управления «социальными проблемами». Одним из пока­зателей слабой «автономии» этих дисциплин по отноше­нию к административным запросам является само опре­деление их объекта. Они всегда воспроизводят юридиче­ски определенную компетенцию институций, простыми эманациями которых они зачастую являются. Действи­тельно, определение таких «специальностей», как герон­тология, криминология, эргономика и т. д., прямо строит­ся на принципах бюрократического способа управления социальными отношениями, например, формированием *^групп населения», которые были бы наделены или ли­шены прав социально гарантированных государством. Это соответствие между научным и юридическим объектом лежит, по всей видимости, в основе «реалистического»

 

[124]

представления об объектах, подлежащих научному фор. мулированию, с которым неразрывно соединены кредит доверия и выделение финансовых кредитов: «пенсионе­ры», «производственная травма», «мать-одиночка», «мно­годетная семья» и пр.

В борьбе за легитимное определение научного объек­та «обладать реальностью-для-себя», как говорил Гастон Башляр, — значит обладать орудием, которое имеет ис­ключительную ценность в глазах административных ру­ководителей. Они требуют от специалистов в области социальных наук быть «реалистами». Они спрашивают с них только то, что в ином виде поставляется правом, и посему от них требуется, в тесной связи с правом, произ­водить работу по рационализации и обоснованию реше­ний. Эта работа заключается в придании административ­ным и политическим распоряжениям статуса законных, т. е. рационально доказанных решений. В свою очередь, специалисты освящаются если не самой «реальностью», то по крайней мере агентами, для которых они работают, или позициями, которые предполагают власть «реализо­вать» — в частности финансовыми средствами, находя­щимися в их распоряжении, — представления, выраба­тываемые и легитимируемые специалистами.

Например, введение геронтологами нового пред­ставления о периоде, который начинается с выхо­дом на пенсию и представляет собой как бы «боль­шие каникулы жизни», содействовало подъему индустрии досуга (или хотя бы существенному повышению рентабельности инвестиций в данную отрасль), благоприятствуя поддержанию в перио­ды межсезонья той инфраструктуры, которая чаще всего загружена только в сезон. Тем более, рынок «каникул третьего возраста» не был бы, конечно, так развит, если бы он не субсидировался столь щедро муниципалитетами и пенсионными касса­ми, которые взяли на себя обеспечение ему рекла­мы, поиск и выявление для него клиентуры и час­тичное финансирование.

 

[125]

Итак, выдвигая утверждение, что «нормальным состояни­ем третьего возраста является досуг», геронтология спо­собствует, со своей стороны, росту индустрии досуга. В свою очередь, создавая услуги, специально предназна­ченные для «третьего возраста», агенты экономического поля включают, таким образом, это выражение в катего­рии восприятия здравого смысла. Это усиливает позиции тех специалистов, которые видят в развитии данного ново­го рынка подтверждение получающих всенародное призна­ние потребностей, возникновению которых они способ­ствовали своим анализом и обследованиями (Lenoir, 1979).

Эксперт и социолог

Приглашение экспертов в административные инстанции не ново. Робер Кастель описал эволюцию, которая при­водит эти инстанции к обращению к специалистам, функ­ция которых поначалу состояла «в оценке, исходя из их собственных знаний, конкретной ситуации» (Castel, 1985, р. 84-92). Это вмешательство характеризовалось тем, что мобилизованная компетенция, «капитал экспертизы» был независимым по отношению к интересам институции, ко­торая к нему обращалась.

Предельным случаем такого технического аспекта отношения, которое может продемонстрировать экспер­тиза, является отношение эксперта-бухгалтера, которо­го судебные органы просят подвести финансовый баланс предприятия. То же самое происходит в случае балли­стической экспертизы. Именно с этих «служебных отно­шений» между двумя институциями начинает формиро­ваться экспертиза как «инстанция легитимации». Робер Кастель, анализ которого мы здесь воспроизводим, при­водит пример обращения судов к психиатрической экс­пертизе, практике, которая в судебных кругах стала вво­диться с начала XIX века.

 

[126]

Обращение к экспертам объясняется внутренним противоречием функционирования судебного ап­парата. В соответствии с уголовным кодексом, чтобы быть обвиненным, нужно быть ответствен­ным за свои действия. Когда какое-либо деяние происходит в таких обстоятельствах, что оно ка­жется совершенным за гранью вменяемости, суду, тем не менее, необходимо дать свое определение, однако критерии, на которые он опирается в обо­сновании своего приговора, не всегда могут ква­лифицироваться судебной институцией как отно­сящиеся к делу. Обращение к эксперту, т. е. аген­ту, снабженному специфической компетенцией, внешней по отношению к компетенции институ­ции, которая к нему обращается, позволяет по­следней преодолеть противоречие. «Говоря, что обвиняемый, — продолжает Кастель, — ответ­ственен или не ответственен (и предоставляя зна­ния в доказательство), эксперт-медик позволяет судебному аппарату функционировать в соответ­ствии со своей логикой, т. е. выносить приговор "по всей справедливости" или добровольно отка­зывать в вынесении обвинительного решения, в зависимости от того, согласуется инкриминиру­емое действие с его собственными категориями или нет».

Видно, что речь идет в этом случае о служеб­ном отношении: эксперт здесь не представляет собой фигуру «решающего». Он передает мнение, и это уже дело заказчиков, использовать его или нет. Но даже в случае, когда «мнение эксперта не распознает сути», как говорят юристы, содержа­ние экспертизы не перестает влиять на решение. Так что легитимность судебной инстанции здесь скорее отступает перед легитимностью эксперти­зы. «Точнее, первая основывается на легитимно­сти экспертизы, которую она лишь переформули­рует на своем собственном языке». Эксперт —

 

[127]

часто врач или психолог— является агентом, обладающим легитимной властью устанавливать категории классификации индивидов, а также рас­познавать в их отношении симптомы и показате­ли, этим категориям соответствующие. Таким образом «предписывающая» экспертиза совер­шает нечто вроде морального влияния, основанного, без­условно, на знании («специфическом капитале» специа­листа). Это знание производит «нормативные факты», квалификации и деквалификации, имеющие правовой статус. Такой мандат эксперта является не исключитель­но техническим мандатом, а способностью определять нормы. «Он выступает посредником не при выборе тех­нических возможностей, а при ценностном выборе» (Castel, 1985, р. 81-92). Ту же самую логику можно об­наружить в решениях, касающихся образовательной ориентации в секциях специального обучения (Balazs, Faguer, 1986, p. 115—118) или в использования тестов на понимание в школе (см. Muel-Dreyfus, 1975).

Появление социальной проблемы обязано, таким об­разом, двум рядам факторов. В результате различных социальных потрясений на повседневную жизнь индиви­дов воздействуют различные потрясения [структуры], влияние которых различается в зависимости от соци­альных групп; но эти объективные условия порождают социальную проблему только тогда, когда ей найдена пуб­личная формулировка. Это отсылает ко второму ряду факторов (работа по сообщению, навязыванию и легити­мации), о которой только что говорилось. Остается тре­тья фаза: процесс институционализации, который призван фиксировать категории и делать их устойчивыми и оче­видными для всех.

 

[128]

Институционализация

Собственно социологическому анализу в меньшей степе­ни препятствует сложность объекта, нежели социальные условия его изучения. Социология имеет дело с уже уста­новившимися представлениями, имеющими различную форму: они являются не только в виде научного или по­литико-морального дискурса, но также в институциональ­ном состоянии, как системы оплаты, перераспределения, оснащения и т. д. Множество факторов участвует в на­вязывании социологу определения его объекта. Только анализируя различные формы институционализации сво­его объекта, социолог способен придать действенность своей познавательной критике. С этой точки зрения, кол­лективное управление старостью представляет собой ти­пичный пример разнообразных форм институционали­зации социальных проблем.