Не каждый топор доплывет до середины Оби

 

Однажды летом, когда мы были в деревне, отец учил меня плавать. Обь - река огромная, мне тогда казалась просто необъятной, да и течение немаленькое… И вот отец мне показывает, как надо руками и ногами красиво разводить, все вроде просто, а у меня почему-то не получается… Разве что с ломом наперегонки.

Тогда отец с приятелем сели в лодку, взяли меня и поплыли. Вроде как покататься. Когда берег был уже достаточно далеко, отец неожиданно скинул меня в воду. Лодочка вмиг отплыла, я, естественно, дико заорал, забарахтался, но на дно не ушел, на поверхности все же держался. Водички, конечно, отпил из Оби немало, страху натерпелся. Барахтался, барахтался, а отец смеется и говорит:

-Ну, давай, давай к лодке подплывай! Чего ты на одном месте застрял!..

Я заколошматил руками еще сильней и поплыл. Не как дельфин, конечно, но уже и не как топор.

После этого урока обучение пошло легче: я уже не боялся воды…

Когда подрос, у меня появился немецкий, трофейный велосипед. Он был без свободного хода, то есть педали все время крутились, как в цирковом. Поэтому я мог на нем и на заднем колесе спокойно ездить.

На Красном проспекте, главной магистрали Новосибирска, мы цеплялись за машины. Внизу улицы они шли медленно. Мы цеплялись за борт и ехали. Потом я усовершенствовал эту технику. Привязал веревку к раме, на конце ее соорудил крючок. Его и цеплял к грузовикам. Как-то раз зацепился и ехал себе комфортно, посвистывал. Вдруг цепь слетела, и педали заклинило. Благо, грузовик ехал медленно. Я соскочил с велосипеда и попытался догнать грузовик, чтобы отцепить крючок. Бегу во все лопатки, но догнать не могу! Потому как бежать с велосипедом в руках, хоть и трофейным, не очень удобно. Пришлось дернуть за веревку. Крючок оторвался и уехал вместе с грузовиком...

В сорок первом году, когда мне было пятнадцать лет, с приятелем Костей Федосеевым мы любили промчаться на велосипедах мимо милиционера-регулировщика. Он был в желто-оранжевых, почти красных форменных ботинках американского производства. Машины тогда в городе тоже были американские – «студебеккеры», «виллисы».

Милиционер стоял на посту в конце площади Ленина. И вот появляемся мы на железных конях!.. Он нас видит. Уже приготовился свистеть. Идет на нашу сторону, останавливается. А мы бесстрашно целимся прямо в него, у нас такая тактика была… Он – в полной растерянности. Сшибут, чего доброго, сумасшедшие!.. А мы лихо объезжаем его с двух сторон…Вот это класс!..

А из школы домой я почти всегда ездил на подножке у какой-то машины или автобуса. Подножки тогда были удобные, не то, что сейчас. Уцепишься, как следует, и едешь с ветерком. Если же попадался под руку грузовик, то цеплялся на борт, залезал в кузов, а потом, когда надо, спрыгивал. Ногой отталкивался назад, чтобы скорость гасить. В соответствии с законами физики.

Как-то мы с приятелем сели на прицеп грузовика, который вез длинный, свисающий рельс. И вдруг при переключении скорости крюк от прицепа выпал, и прицеп отцепился. Водитель ничего не заметил, едет себе по дороге, а мы на прицепе едем самостоятельно. Тут прицеп начинает заворачивать направо, а там лошади везут бочки с пивом. Я с ужасом думаю: ну, сейчас рельсом попадем прямо в лошадей и проткнем их насквозь!.. Мне стало так страшно!.. И ничего сделать не можем. Ни порулить, ни спрыгнуть… Прицеп повернул-таки и лишь выбил бочку из-под возчика. Возчик упал, к счастью, не сильно. Мы вышли из оцепенения, соскочили - и наутек. Шофер почему-то побежал за нами, как будто мы виноваты, что прицеп отцепился. Но попробуй нас догони! Через забор – в парк и - поминай, как звали! Вот такое мелкое хулиганство …

 

БОМБА В НОЧНОМ ГОРШКЕ

 

В школе я учился хорошо, троек не было. На уроки тратил времени очень мало. Приходил из школы, меня кормили. Суп я терпеть не мог. У нас дома росли комнатные пальмы, и когда я был поменьше, выливал суп в горшок с пальмой. Мне говорили:

-О, как хорошо Сашенька суп ест!..

А потом бабушка нашла в пальме морковки, картошечки, лучок…

-Понятно, - сказала она, - куда суп идет!

После обеда я час-полтора делал уроки и несся в акробатическую секцию. Потом еще и дома тренировался. Я делал сальто переднее, заднее, стойку на руках, на одной руке. Влезал на ворота и мог стоять наверху на одной руке.

На спор – мне было четырнадцать лет - спустился по веревке с крыши пятиэтажного дома. На нем было какое-то украшение, вот к нему я веревку и привязал. Потом, правда, засомневался: спускаться или нет? Снизу-то кажется просто, а когда ты наверху, и веревка у тебя за какие-то сомнительные кирпичи привязана, - ощущения меняются. Но ведь поспорили же!.. Отступать позно.

Когда спустился, веревки хватило только до балкона второго этажа. Она растягивалась, как резина… Но спрыгнуть со второго этажа для меня было делом нетрудным.

Потом мы сделали парашют. Пока дома никого не было, взяли у мамы простыню, за концы привязали веревки и залезли на сарай. Он был довольно высокий, метров пять. Стали ждать ветра. Держали «парашют», держали… Наконец, он как-то надулся, и я прыгнул. Вдруг один угол уже в полете отвязался, и я рухнул в соседский огород.

Ну, в огород-то, на грядку - мягко, поэтому я приземлился хорошо.

Около дома рос большой тополь, метров восемь. Я привязал к нему стальную проволоку, и под наклоном пустил ее через весь двор к соседскому сараю. На проволоку надел трубку, чтобы как в цирке кататься. И вот я влез на тополь, ухватился за трубку и поехал. От трения трубка раскалилась. До середины я еще ехал и терпел. А потом не выдержал и отпустил. И опять рухнул в огород!..

Мне было этого мало. Из этой проволоки я сделал трапецию и сигал на нее с крыши. Один раз от трапеции оторвалась веревка со всеми вытекающими последствиями…

Я вкопал во дворе два столба и сверху к ним приделал тяжеленный лом. Получился турник. Я на нем крутился до тех пор, пока однажды в воскресенье он не сломался. Я упал на спину, а лом - мне на голень. Я, конечно, заорал благим матом. Отец оказался дома, потащил к травматологу. Мне сделали рентген и сказали:

-Трещина в кости. Две недели – постельный режим!

А на улице лето!.. Ребята зовуть побегать… Около меня, лежачего, мы играли в какие-то игры. Это ужасно, конечно, - лежа!..

Прошли две бесконечные недели, и бабушка говорит:

-О, мой внучек-то поправился, сразу стал круглый!..

В школе по поведению у меня всегда были двойки и тройки. Я любил всех веселить. Что-то все время придумывал. Мог под партами пролезть. Учительница вызывает меня к доске, а я – раз и под партами - и уже на последнем ряду сижу!..

Меня сажали поближе, чтобы постоянно был перед строгим учительским глазом.

Учителя по географии мы прозвали Гиббоном. Потому что он был весь лысый. Однажды по моей просьбе ребята завернули меня в карту, и я в ней тихо стоял в углу. Гиббон говорит:

-Разверните карту!

Карта сама пошла. Все:

-Ха-ха-ха!..

Всем очень нравилось наблюдать за происходящим. А мне, понятное дело, - заслуженное замечание в дневник. Родителей вызывали.

Однажды в перемену я залез в классе на шкаф и попрыгал на нем. Крыша у него проломилась, и я провалился вовнутрь. А шкаф был заперт на замок. Я просидел в нем весь урок, время от времени высовывая голову из шкафа. Все:

-Ха-ха-ха!

А учитель ничего понять не может…

В музыкальной школе я тоже учился неплохо. У нас был замечательный педагог Константин Николаевич Нечаев. За мое баловсво он ставил мне в дневнике букву «Ш». Значит: шалил…

Еще я очень любил химию. У меня всегда были пятерки. Особенно нравилось ставить опыты. Дома были пробирки, колбы, трубочки. Цветы, например, перекрашивал из белого цвета в голубой, желтый, зеленый. Мама пришла как-то, а цветы у нас совершенно неожиданных расцветок! Это я какой-то газ получал и макал в него цветы. И они приобретали разные оттенки.

Однажды мы с приятелем решили химическим путем получить порох. Уголь для пороха толкли в ступке. Потом бабушка там толкла сахар и не могла понять, почему он становится черным.

Сделали бомбочку, положили ее в дедовский ночной горшок и взорвали. Горшок - на куски. Дед нашел только ручку от него. Говорит:

-Куда же горшок подевался?..

Потом еще бомбочки разные изобретали. Где-то раздобыли пистолетный патрон, положили в него капсуль, насыпали пороху, вставили туда гвоздь и сжали плоскогубцами. А сзади прицепили бумажный хвост на проволочке. Если кинуть эту «ракету», она летит гвоздем вперед. Вечером мы кидали в закрытые ставни домов. Звуковой эффект колоссальный: ба-бах!..

Как-то раз за этим безобидным занятием меня прихватил милиционер и привел к отцу. Он думал, что мы стреляем из пистолета. Отец вышел, поговорил с милиционером, и тот ушел. Ну, а мне, разумеется, попало.

Делал я и «настоящие» ракеты, которые летали жутко высоко, метров на триста. Однажды принес ракету с бикфордовым шнуром в класс. Засунул ее куда-то между батареями и на перемене поджег шнур. Начался урок. О предстоящем фейверке знали только ближайшие друзья. И вот мы сидим в предвкушении… Вдруг ракета громко зашипела и полетела через весь класс.

Ребята:

-О-о!..

Полный восторг! Все радовались. Кроме, конечно, учителя. Ну, и моих родителей…

Еще у меня был такой спор. В начале Красного проспекта есть железнодорожный мост. Мы поспорили, что я на этом мосту лягу между рельсами, и паровоз пройдет прямо надо мной. Немножко страшновато было, но что делать!.. Улегся я на спину, и, когда паровоз проходил надо мной, видел его топку, Если бы в тот момент он сбросил на меня угли, мне бы несдобровать. Я же не мог выскочить, пока весь состав не пройдет...

Угли он на меня, к счастью, не сбросил. А ребята были очень довольны, что я совершил подвиг. Короче, натуральный герой! И живет рядом, в соседнем доме. Еще бы! Они же сальто не могут, а я могу! Они прыгают – башкой об землю, а я – на ноги, как кошка! И девчонки ко мне относились хорошо.

Конечно, когда поменьше был, девчонок дразнил немного, кого-то за косы дергал. Они меня дразнили Зацепой-губошлепом. Одной девочке на уроке незаметно бритвой косу отпилил. Наверно, так симпатию демонстрировал. Ох, и досталось мне за это! Ну, и поделом.

Воспоминания о школе у меня самые светлые. Когда я свою французскую жену спрашивал про ее школу, она говорила:

-Это какой-то ужас! Учителя, учеба - просто жутко вспомнить!

А для меня – радость!

И к учителям моим у меня самое теплое отношение. Классным руководителем у нас была учительница русского языка Клавдия Петровна. За ее дочерью Аделей, красивой девочкой, ухаживали все мальчишки. «Гиббон» по географии… Пусть он простит меня… Воробьев – директор школы… Жалко, что я не приезжал на встречи выпускников!.. Теперь, к сожалению, уж нет и многих моих сверстников…

От отца мне попадало. Но как-то все прощали. Если б я двоечником был или хулиганил по-настоящему, - тогда другое дело. А тут все понимали, что просто я такой непоседа.

Конечно, не все время я лазил по крышам и стоял на голове. Меня привлекала и техника. Дома я сделал кинопроектор, за что получил приз на олимпиаде, ходил в радиокружок, паял усилители, радиоприемники. Закончил курсы трактористов и курсы киномехаников.

 

ТАКИХ НЕ БЕРУТ В АКРОБАТЫ

 

Большая перемена у нас была тридцать минут. Мы играли в конницу. Садишься друг на друга и едешь. Подо мной был такой здоровенный «конь» Витя Лелеп, латыш… Я катался на нем, мы нападали, стаскивали соперников, те сваливались с «коней». Учителя нас за «конный бой» не ругали, относились с пониманием.

Класс у нас был интернациональный. Русский, еврей, татарин, латыш, украинец… На любой вкус. Вот, к примеру, Ися Израилев. Он сейчас в Челябинске большой конструктор на закрытом заводе. Приезжал ко мне не так давно. Сидели вспоминали… Он был редактором стенгазеты, и частенько про меня там писал: «Вот Зацепа опять что-то придумал…» Я со страниц этой стенгазеты, можно сказать, не сходил. посмеивался.

Напротив нашего дома жил парень, года на два-три старше меня. И вот он говорит мне однажды:

-Сейчас в Морфлот набирают. На Дальнем Востоке можно на корабль пойти и в Америку плавать!

Меня это страшно заинтересовало. Ничего себе, думаю, такие дела творятся, а я ничего знать не знаю!.. Начал, было, собираться, но мама откуда-то узнала и отговорила:

-Тебе надо доучиться. Потом пойдешь куда угодно, хоть в Морфлот.

Погрустил я маленько, и это желание у меня как-то само отпало. К тому же у меня тут еще цирк висел.

В девятом классе я из школы ушел: готовился работать в цирке. Усиленно тренировался, и в школу тайно не ходил. Год у меня пропал. Но за девятый-десятый можно было экзамены сдать экстерном. Я нагнал, и все сдал вовремя. И друг мой Вадим Миловидов тоже пошел со мной на курсы экстерната, потому что он уже работал на стройке. Впоследствии он, кстати, стал замминистра строительства.

И вот как-то днем пошел я в цирк. Там работали акробаты Милаевы. Евгений Милаев – известный артист. Я - прямо к нему. Там как раз репетиция была.

-Вот, - говорю, - хотел бы у вас работать!

Продемонстрировал свои достижения: сальто заднее, переднее, на руках постоял. А он подошел к римским кольцам, показал сложный элемент и спрашивает:

-А так можешь?

-Нет, - отвечаю, - так пока не могу. Колец дома нет…

В общем, сорвать аплодисменты мне не удалось. Ушел ни с чем.

А оказалось, мама, зная о моей тяге к цирку, уже побывала у Милаева и провела с ним беседу. Мол, сыну надо учиться. Он согласился и пообещал меня не брать.

А со мной ведь друзья ходили, поклонники моего акробатического таланта. Все надеялись, что меня возьмут… А как могло быть красиво: «Смертельный номер!.. Последний раз в сезоне!.. Выступает акробат Зацепин!..» Цирк, конечно, много потерял!..

Музыка шла параллельно. После Морфлота и цирка я уже больше к музыке тянулся. Играл на танцах в школе. Мы дома репетировали. Приходил трубач, саксофонист, барабанщик, ну, и я - на фортепиано. Я уже записывал нотами модные произведения, и мы играли. Тогда появились трофейные фильмы. Мы услышали «Серенаду солнечной долины» Гленна Миллера…

Когда я написал ноты для трубы, и трубач начал играть, оказалось, звучит все не так. Труба – инструмент особый. Если напишу «до», звучит «си бемоль». То есть надо написать «ре», тогда будет звучать «до». У саксофона же, наоборот, - надо писать «ля», будет звучать «до». Я этого тогда не знал, в музыкальной школе этого не проходили, но потом понял.

Кроме прочих увлечений, с детства я испытывал неодолимую тягу к машинам. Еще в школе во время войны окончил курсы трактористов на детской технической станции. Чтобы нас не посылали вместе с девчонками травку полоть руками, мы – на тракторы. И вот мы вчетвером окончили курсы и поехали в колхоз. Сначала - на пароходе, потом пешком километров шестьдесят. Дошли поздней ночью - без рук, без ног. Я как упал там, так и проспал двенадцать часов.

Меня представили трактористу, который очень злобно на меня посмотрел: увидел во мне конкурента, решив, что я буду отнимать его кровные трудодни. А мне они были не нужны. Мне бы на тракторе поработать!

Посадил он меня на прицеп. Доводит борозду до конца - я поднимаю лемеха, он разворачивается - опускаю лемеха. Но там же веревка есть, он и сам мог поднимать!

Вижу: не светит мне трактор. Тогда я ему объяснил, что не конкуренты мы с ним. Он с радости запил, а я начал работать на железном коне, получая колоссальное удовольствие.

Так состоялось мое знакомство с двигателем внутреннего сгорания, который я уже изучил на курсах. У меня сохранилось удостоверение, что я тракторист колесных тракторов.

Кормили нас хорошо. Давали военный котелок с супом, там огромный кусок мяса, хлеба буханку и котелок молока. Даже сейчас вспоминаю – слюнки текут…

ВРАГ НАРОДА

 

Однажды отец пришел в форме майора советской армии. Третий месяц шла война, отца мобилизовали, перевели в военный госпиталь. Новосибирск все-таки далеко от фронта, и в первые месяцы войны жизнь вроде бы особо не изменилась. По крайней мере, мне, подростку, так казалось. Потом вдруг положение резко ухудшилось. Исчезли все продукты, появились пайки, стало трудно.

…В одну из декабрьских ночей сорок первого я спал, как вдруг меня разбудили мама. Слышу – шепчет:

-Приехало НКВД, отца забирают!..

Спросонья ничего не понимаю. Вижу - ходят незнакомые люди в штатском, свет зажигают, из шкафов забирают вещи. Отцовское охотничье ружье, мой фотоаппарат… Отец, бледный, подошел ко мне попрощаться. Сказал:

-Помни, отец твой ни в чем не виноват!

И его увели.

Конечно, все мы знали про НКВД, видели зловещие черные «воронки». Но что-то недопонимали. Все воспринималось как-то абстрактно. Страшновато, но не очень. Пока не коснулось лично. Мы даже глупости делали: стучали кому-нибудь в дом и кричали: «НКВД!..»

А отца посадили вот за что. В начале войны был издан такой указ, - за опоздание на работу – судить. И отец как-то сказал:

-Наконец-то за лодырей взялась советская власть!

Сам пунктуальный до педантичности, он не любил лентяев и прогульщиков. А многие опаздывали.

Следователь спрашивает:

-Значит, вы считаете, что наконец-то советская власть взялась за лодырей? - спрашивают. - Значит, раньше советская власть ничего не делала?..

То есть выходило, что отец критиковал советскую власть! Вот ведь как все было!

-Значит, вы контрреволюционер?!.

Отца посадили в камеру, зверски избивали, вышибли зубы. Его будили по ночам, свет – в глаза, снова били. Требовали, чтобы подписал, что он контрреволюционер…

Его приговорили к десяти годам без права переписки. И нам еще очень повезло. Потому что маму не арестовали, и мы остались в городе. Просто случай помог. Дело в том, что в двадцать девятом году, когда мне было три года, у отца вроде был какой-то роман. Мама пошла и с ним развелась. Так, разведенные, они и жили всю жизнь. Ну, потом мама отошла, простила. А, может, никакого романа и не было, не знаю. В те времена развестись было просто. Пришел в загс, заплатил три рубля, тебе печать поставили и все.

Вот именно эта печать и спасла нас. Она вроде разведена, и мы к контрреволюции отношения не имеем.

Потом мы узнали, как было дело. Пару раз в месяц отец, его приятель, тоже доктор, Леонид Сырнев, инженер Александр Рукавицын и еще один, случайный, неинтеллигентный человек, играли в преферанс. Мама еще всегда отцу говорила, мол, он же не вашей среды, зачем вы с ним общаетесь?..

Для отца этот преферанс был редким отдыхом, отвлечением от дел. И вот как-то за игрой отец и сказал свою фразу про лодырей и советскую власть. А этот, четвертый, и капнул. И получил орден за бдительность. А потом случилось так, что он умер раньше всех, заболел чем-то…

Отца и двух его приятелей арестовали. Причем все их семьи сослали. Только нам повезло.

Отца мучили полгода. Потом он не выдержал и подписал. Его осудили и сослали в Тайшет. Врачи были нужны, и ему дали возможность работать по специальности. Он же был высококлассным хирургом.

Ему было сорок семь лет. И, конечно, вся его жизнь пошла под откос.

Поначалу мы с мамой ничего о нем не знали. Потом через какое-то время правдами и неправдами удалось узнать, что он в Тайшете. Но ни писать, ни поехать туда было нельзя. Враг народа!..

В сорок пятом я пошел в армию. После окончания войны меня, как музыканта, направили служить в ансамбль песни и пляски. Я все-таки списался с отцом и получил разрешение к нему приехать. Он мне тогда все и рассказывал.

Он встретил меня на вокзале. Мы обнимались с ним, целовались, смотрели друг на друга… Когда мы расстались, мне было пятнадцать, сейчас – двадцать. Я смотрел на него уже другими глазами.

Было лето. В каком-то бараке - квартирка. Он там жил. Мы были так рады друг другу!.. Все время говорили и говорили. И не могли наговориться. Так пролетело несколько дней моего отпуска.

Отец сказал:

-Тебе надо учиться.

-Конечно, буду учиться! - согласился я. - Вот отслужу…

Утром в день отъезда я встал и почувствовал, что не могу разогнуться. Страшная боль в животе… Отец пощупал и говорит:

-Это аппендицит. У меня здесь есть хороший доктор Смирнов из Ленинграда. Он тебе сделает операцию.

Такая традиция у врачей: своих детей не оперируют. Мало ли какой случай - себе простить не смогут.

Я говорю:

-Да, ладно, пройдет! Будет второй приступ, тогда и прооперируюсь. У меня же билет на поезд, ехать пора.

Но отец сказал:

-Нет, надо сейчас!

Отвезли меня в больницу, положили на операционный стол. Где-то ходики тикают. Отец говорит:

-Минут через двадцать все будет готово.

Сделали местную анестезию. Чувствую, что-то горячее потекло по животу, врачи защелкали инструментами. Наверно, сосуды закрывают, думаю. Смотрю на лампочки и смутно вижу там свое отражение.

Операция затянулось. Прошло больше часа. Оказалось - перитонит, все прорвалось. Если б я уехал, и все случилось в поезде, - мне конец.

В первую ночь в больнице мне дали обезболивающее. Я видел сон, который до сих пор забыть не могу. Будто я лечу по какой-то трубе или туннелю, и звучит музыка. Точнее - какой-то красивый аккорд. Впереди вижу какой-то просвет и там что-то красивое. Я вылетаю из тоннеля и вижу голубое-голубое небо. А внизу - зеленая трава. И я летаю над этим чудом. Стоит мне наклониться, и я лечу туда, куда хочу!..

Отец ночевал в больнице, около меня. Наверно, положение мое было опасным. В итоге я пролежал там две недели с дренажем в животе. Тогда ведь антибиотиков не было.

Там, в Тайшете, в конце войны отец женился. Он ведь не знал, что его когда-нибудь освободят… Его жена была очень интеллигентная, приятная женщина. Ее мужа расстреляли, сына оставили в Саратове, где они раньше жили. Ее сослали в Тайшет. Интересное совпадение: сына звали Юрий Сергеевич. А я ведь - Александр Сергеевич. И мы оба родились десятого марта тысяча девятьсот двадцать шестого года…

В ту пору ей было тридцать восемь, отцу – пятьдесят три.

Освободили отца в 1956 году. У меня есть справка из НКВД, что дело закрыто. Оттуда отец с женой уехал в Саратов. Если б не Хрущев, - сидеть бы ему и сидеть. Откуда ему было знать, что Сталин умрет и придет Хрущев!..

А жизнь ведь и там продолжалась…

Позднее я бывал у него в Саратове несколько раз. Как-то и он приезжал в Москву. Но с матерью не виделся. И я маме не говорил, что он был в Москве. Мать его очень любила и сильно переживала. Наверное, хотела бы его увидеть. Я ведь после первой встречи с ним ей все рассказал…

А отец приезжал в Москву, когда мои фильмы и песни были уже популярными. Ему льстило, что его сын не стал каким-нибудь шарлатаном. Что не остался в ансамбле песни и пляски всю жизнь таскать аккордеон на горбу. И не играет для подвыпившей публики в ресторане…