VIII. Отступление от Вафангоу

 

Харбин, 25-е июня 1904 г.

 

Вот я снова в цивилизованном городе, в том са­мом славном Харбине, который месяца три назад казался мне дырой и захолустьем. Так-то все относитель­но в жизни. Но после лагерной жизни, когда приходи­лось спать и на земле, питаться скоро приедающими­ся консервами, сидеть на жердочках или ящиках, в са­мом лучшем случае на разваливающихся стульях, пи­сать при свете задуваемой ветром свечи, в мокрой, колыхающейся палатке, при постоянном ожидании тре­воги, оказаться во втором этаже теплого каменного дома, за письменном столом, при керосиновой лампе, сидеть на венском стуле и писать на атласном бюва­ре, хотя бы и чужом, — это переход более резкий, чем перелететь из деревни в Париж, — но такова моя судьба, что мне все время приходится летать. Мне ока­залась надобность заехать в наши госпитали в Тьели- не, Каюяне, Гунчжулине и Харбине, и я, повернувшись в Ляояне, укатил на север, хотя каждый день ожидал­ся бой на юге. Я поехал туда, где начальство меня при­знавало нужнее. Но едва я добрался до Харбина, как в Дашичао вспыхнула эпидемия дизентерии, и Давыдов сегодня телеграфирует, что я нужен на юге. Алексан­дровский меня, однако, еще не вызывает, и я надеюсь доделать здесь свои дела.

 

Июня 1904г.

Ты удручена, что все наши потери ни к чему, что нас «все-таки оттеснили». Не знаю, есть ли это общеприня­тое выражение о результате Вафангоуского боя, ибо га­зет я не читаю, но не такое осталось у нас впечатление.

— Vous n’avez pas gagne la bataille, parce que vous ne l’avez pas voulu(Вы не выиграли сражение потому, что вы этого не хотели (франц.)), — сказал Chemineau(Шемино (франц.)), один из фран­цузских военных агентов, и сказал то, что нам всем здесь кажется. Не то чтобы кто-нибудь изменил интересам ро­дины, а, по-видимому, дальнейшее наступление считалось для нас невыгодным: мы могли быть окружены, или что- нибудь в этом роде.

Во всяком случае, мы фактически наступали, левый фланг наш брал позицию за позицией, японцы отступали и только направо нас теснили, когда было приказано от­ступать. Никто не понимал такого распоряжения коман­дира корпуса, солдаты спрашивали: «Да зачем же мы от­ступаем, ваше благородие?» — и не слушались, — им приходилось трижды повторять приказание. Казалось, если бы наш левый фланг окончательно опрокинул пра­вый — неприятеля, то мог бы ударить в его левый и, тем выручив наш правый, — выиграть сражение. Таковы мыс­ли штатского, конечно, более трудно выполнимые на деле, чем в письме, особенно если принять во внимание, что вся линия боя была растянута верст на одиннадцать.

Но что ни говори, а отступление есть вещь крайне тя­желая, особенно когда приходится поворачивать спину не­приятелю в двух- или трехстах шагах от него, и наиболь­шие потери наши приходятся именно на отступление.

— Из нас бы никто живым не вернулся, — говорят солдатики, — если бы японцы хорошо стреляли.

Из ружей они стреляют плохо, но тоже заваливают свинцом, из орудий — метко, кажется, с помощью сиг­налов китайцев, которые, говорят, делают им знаки, то руками, то ветками деревьев. Кроме того, местность им отлично известна, они знают расстояние до каждой по­зиции и могут стрелять хоть без прицела. На их сопках стоят столбы с дощечками, на которых нарисованы очер­тания наших гор и отдельные опознавательные точки с точным обозначением расстояния, так что им остается только стоять и расстреливать наши батареи.

Продолжаю свою бесконечную повесть о Вафангоу.

Итак, мы шли из Вафангоу с отступающими стрелка­ми, которые двигались под орудийным огнем, как на па­раде. Мой последний раненый, Шестопалов, был ранен в позвоночник, ноги его были совершенно парализованы, и он был тяжел, точно весь из свинца: мы с трудом несли его вшестером. Скоро мне подвели откуда-то лошадь, и я поехал, продолжая следить за теми ранеными, которых несли, так как истомленные солдатики несли через силу. Приходилось останавливаться и перевязывать или под­бирать раненых. Так, один доплелся до фанзы и оттуда взывал о помощи: он был перевязан, но не мог идти даль­ше, и боялся, что его забудут в его фанзе. Его посадили на мула, но дальше мне пришлось опять отдать свою лошадь одному раненому в ногу, перетянутому выше раны полотенцем.

День был жаркий, и во рту у меня так пересохло, что язык казался куском люфы, сильно царапавшим нёбо. Тогда я отбросил предрассудок о сырой воде и попивал у солдатиков из их фляг по глотку, то у того, то у другого, — чтобы не лишить и их необходимой влаги. В одной деревне какой-то китаец угощал нас студеной водой и, чтобы мы пили ее с доверием, говорил: «Зна­ком, знаком».

Где-то на полдороге мой Гаки наев мне привел еще лошадь, и я, сдав носилки с ранеными полковому лазаре­ту, который мы нагнали на стоянке и с которым я некото­рое время шел потом вместе, причем через речку они перевезли меня на двуколке, поехал один вперед, так как Гакинаев отдал свою лошадь тяжелораненому.

Дальше я нагнал Ф., офицера, состоящего при иност­ранцах, который рассказал мне, что когда на левом фланге был получен приказ об отступлении (он дошел туда при­близительно часа через два после того, как станция, при­шедшаяся на правом фланге, была уже очищена), он по­ехал на станцию один, чтобы узнать положение дел, и в лес­ку около станции наскочил на японцев, которые по нему стре­ляли; он спасся только благодаря быстроте своего полу­кровного коня. По времени (тотчас после грозы) это было как раз тогда, когда обстреливали наш, вернее уже мой, пе­ревязочный пункт по другую сторону станции. Вероятно, японцев было тут мало, а то бы нам не уйти было от них.

Еще дальше нагнал я одного капитана Генерального штаба. Мы мило с ним беседовали, когда он вдруг ок­ликнул офицера в бурке, скакавшего в стороне от нас, но нам навстречу.

— Есаул Матвиенко, по какому праву вы позволяете себе распоряжаться чужими лошадьми и дали моего коня?.. — следовало неприятное объяснение, и я отъе­хал.

Войска тянулись непрерывной нитью; впереди вид­нелся белый китель командира корпуса и светлое пятно его штаба. Я увидал красный крест и подъехал, думая, что это один из наших отрядов. Оказалось, что это 34-й полк несет за флагом Красного Креста своего раненого командира Дуббельта. (Сегодня как раз, несмотря на тяжесть полученных ран, значительно поправившись, он уезжает на Кавказ из Харбина, где лежал в Дворянском госпитале.)

Дорога становилась все труднее, местами артилле­рия совершенно закупоривала путь, быстро надвигалась темнота. В поисках за проездом я уже в совершенную темноту наткнулся на казаков.

— Я прилеплюсь теперь к вам, — сказал я офицеру в бурке, от которого видел одни очертания, — а то совсем потеряю дорогу.

— Отлично, мы тоже ищем, как проехать, — ответил мне приятный голос, сразу располагающий к человеку. Мы поехали рядом и разговорились.

— Не понимаю, — сказал мой спутник, — почему Красный Крест так рано уезжает с поля боя, а не убирает раненых? Это — прямая его задача.

— Оттого, — говорю, — что на него все еще смот­рят как на обоз и приказывают ему отступать вместе с ним, но он не весь отступает, и вот вы едете с ним рядом. Меня тоже просили уйти с моего перевязочного пункта, Но так как я имел право располагать собой, то и остался.

Я рассказал ему, как было дело, а он — о том, что, испросив разрешение у своего начальства, поехал после отступления с казаками на правый фланг и вывез оттуда оставшихся на позициях 50 раненых.

— И вот, представьте, мне нужна была для них лиш­няя лошадь, и попалась лошадь капитана Генерального штаба (имярек), я и взял ее, а он потом встретил меня и стал разносить, грозить... Ну, да Бог с ним!

— А как ваша фамилия? — спрашиваю.

— Есаул Матвиенко.

Интересное совпадение и поучительный контраст!..

Я расстался с его приятным голосом, говорившим как-то особенно ровно и покойно, в Вандзялине и поехал в темноте искать Красный Крест. Данные мне указания привели меня в военный госпиталь, но я так был утомлен и было так темно и поздно, что я решил тут и переноче­вать. Меня отпоили чаем, дали закусить консервами со­лонины (моя первая еда в этот день), и я стал так неудер­жимо дремать, разговаривая с милыми товарищами, что решился откровенно сесть в угол, и на стуле заснут. Меня разбудил один военный врач, который свел меня в сосед­ний госпиталь (его был переполнен), где мне дали носил­ки и чье-то пальто, и под открытым небом заснул мерт­вым сном. Часа через полтора, много два, словом — в четвертом часу утра, чуть брезжило, меня разбудили: пора было укладывать носилки, госпиталю было прика­зано свернуться и отступать. Добрые сестры, частью знакомые, были уже на ногах и отогрели меня чаем и дружелюбным приемом, и я, когда посветлело, пошел ис­кать свои отряды.

 

IX. После Вафангоу

 

Е июля 1904г.

 

Снова сижу в вагоне и возвращаюсь на юг. Чтобы до­ехать до Ляояна, я воспользовался любезностью пол­ковника Н. и занял место в его вагоне II-го класса. Это представляет громадные удобства по нынешним време­нам, так как расстояние в каких-нибудь 60 верст от Мук­дена до Ляояна теперь требует до суток времени. Сей­час мы стоим на последней станции перед Ляояном и стоим уже бесконечное число часов, хотя нам с полчаса тому назад дали уже третий звонок. Остановки эти объяс­няются тем, что в Ляояне происходит выгрузка войск и интендантских грузов, и станция не может нас принять. А здесь уже скопилось поезда три, если не четыре. Очень возможно, что на оставшиеся верст 30 у нас уйдет еще весь день, и что нас, в юнце юнцов, еще не довезут до Ляояна, а на часок, другой, остановят у закрытого сема­фора. Ты понимаешь, как от этого должны страдать бед­ные солдаты, которыми полны все эти поезда, как труд­но рассчитать при этой системе, где и когда их можно будет кормить, так что они целыми днями остаются без еды или получают свой обед в 2-3 часа ночи. Единствен­ное спасение, если в поезде у них походная кухня. Мне же, если б не любезность полковника, пришлось бы тоже и голодать, и проводить ночь в переполненном вагоне Ш-го класса. Теперь же я сладко спал на мягком диване и в чистых простынях.

Полковник отлично говорит, как будто все знает, и мне было крайне интересно все, что он сообщал: о Мук­дене и Ляояне, их взаимных отношениях, которым при­писываются и, как видно из его слов, несправедливо, многие из наших бед; о способностях того и другого из деятелей; о ходе и конце нашей кампании. Он не сомне­вается в нашем успехе, считает, что Япония будет раз­давлена на много лет, что она уже проиграла войну, бла­годаря собственным ошибкам, не менее крупным и мно­гочисленным, чем наши. На днях она высадила после­дние свои две дивизии (теперь он считает у них 250 ты­сяч) и больше сформировать армии не может, так как у них нет офицеров. Что мы выиграли первую половину кампании — доказывается и всеми оптимистами, так как японцам не удалось сделать того, на что они рассчиты­вали: ни Артура, ни Ляояна, ни Мукдена они не взяли, и нигде дороги не разрушили, так что дали нам подвезти порядочное количество войск. План их, как говорят, был: взять Артур (это они могли сделать 27-го января пятью тысячами человек беспрепятственно) и сильно укрепить его; затем взять Владивосток и тоже укрепить, а затем засесть в Корее, из которой нам пришлось бы выбивать их в течение пяти лет, С этой точки зрения они, разумеет­ся, далеки от успехов.

Под Вафангоу мы имели дело с противником вдвое нас сильнейшим, что узналось лишь поздно или измени­лось за ночь между 1-м и 2-м июня. Между тем, у нас все были убеждены, что японцы превосходили нас всего какими-нибудь тремя тысячами.

Должен признаться, что отсутствие единства управ­ления боем меня тогда же поразило. Я всегда вообра­жал, что командир корпуса или другой военачальник, ру­ководящий сражением, составляет центр самой интенсив­ной распорядительной работы; я думал, что к нему и от него безостановочно летят гонцы с донесениями и рас­поряжениями, что он ежесекундно знает, что творится на любом конце поля брани, на деле же получается впе­чатление, что каждый за себя, а за всех — один Бог. Ду­маю, что и тебе должно было так показаться из того, что я раньше писал о Вафангоу, — слухов же передавать даже не решаюсь.

 

X. Смерть есаула Власова

 

Июля 1904г. Вафангоу

Я приехал в Ляоян в 5 1/2 часов дня и прямо прошел в Управление, где обсуждал дела с Михайловым. К ужи­ну собрались врачи и рассказали мне печальную весть, что Коля Власов вчера же утром в 6 часов скончался. Бедняга говорил обо мне с момента ранения, просил свезти его именно туда, где я; приехав к нам в 1-й Геор­гиевский госпиталь, все время меня спрашивал, а меня не было. Не говоря уже о грусти, которую причиняет смерть такого прекрасного, благороднейшего челове­ка, мне ужасно тяжело, что я не был при нем. Как я был огорчен, когда сегодня утром уже застал гроб заколо­ченным! Это — длинный и узкий, немного китайского покроя, гроб, обтянутый китайской малиновой матери­ей с нашитым на крышке крестом из белого атласа. На крышке, на месте, соответствующем голове, лежал уже заметно увядший венок из живых цветов, вчера поло­женный одним из товарищей покойного; сестра мило­сердия украшала гроб цветами из госпитального сада; здесь же в маленьком деревянном сарае, служащем нам покойницкой, я нашел одного молодого офицера, силь­но и сердечно удрученного, оказавшегося графом Б. Товарищи понемногу сходились; все, даже наименее знавшие Власова, успели оценить и полюбить его; нет ни одного человека, который бы иначе отзывался о нем, как с восторгом. И погиб-то он оттого, что был слиш­ком хорош.

30-го июня они с генералом Ренненкампфом (ко­торый тоже был тогда ранен, лежит у нас и велел себя принести на отпевание Коли) попали в засаду: шли в до­лине, а сверху, с сопок, их расстреливали японцы. Наши должны были немедленно отступить; сотня Власова при­крывала это отступление. Уже все ушли, он все еще ос­тавался. Солдаты убеждали его поторопиться уйти, — он сказал, что это невозможно, так как он привык уходить последним. В это время он присел на корточки, чтобы посмотреть еще раз в бинокль, — и получил рану в жи­вот. Сперва он не почувствовал боли и думал, что только контужен, не позволил даже себя нести и четыре версты прошел пешком, но потом должен был уступить. Его донесли до реки, и там он плыл до Ляояна на шаланде, уже сильно страдая, в течение трех дней.

В Георгиевский госпиталь он уже поступил с явлени­ями прободного перитонита и в таком состоянии, что oпeрация была признана невозможной. Он продиктовал те­леграмму матери и друзьям. Во всех он говорил, что ра­нен легко, мать просил не беспокоиться и обещал под­робности в письме. Телеграммы эти не были посланы, так как положение его быстро ухудшалось: в 2 часа дня он прибыл, а в час ночи потерял сознание, вскакивал, не уз­навал сестры милосердия, с которой днем еще беседо­вал, и в 6 часов утра его не стало.

В надгробном слове священник о. Курлов сказал, что покойный поручил ему передать матери его, что он умирает христианином, с мыслью о ней, которую любил и чтил больше всех в жизни. Он радовался, что успел при­частиться, так как знал, что матери это будет приятно. Он все-таки имел надежду, что может поправиться, а по впе­чатлению сестер он был даже далек от мысли о неиз­бежности смерти. В день кончины его один из его това­рищей, который горько плакал, принес старшей сестре госпиталя Е. Н. Ивановой сто рублей на похороны и уехал. На похоронах было много офицеров, и все искренно опе­чалены. Мы несли его гроб на полотенцах и веревках, так как он был без ручек, и донесли до самой могилы.