XXI. Наступление на реке Шахэ

Мукден. 9-е октября 1994 г.

Да, я устал, я невыразимо устал, но устал только ду­шой. Она, кажется, вся выболела у меня. Капля по капле истекало сердце мое, и скоро у меня его не будет: я буду равнодушно проходить мимо искалеченных, израненных, голодных, иззябших братьев моих, как мимо намозолив­шего таза гаоляна; буду считать привычным и правиль­ным то, что еще вчера переворачивало всю душу мою. Чувствую, как она постепенно умирает во мне. На днях я уже пережил дни какого-то полного безразличия ко все­му, что совершается. — Ах, бьют? — ну, и пусть бьют! Бегут? — пускай бегут! Страдают? — ну, и пусть страда­ют! Позор пережит, страдания перенесены, — не всели теперь безразлично?!..

Мы наступали...

29-го сентября, пока в Тунсинхо собирался транспорт; который я взялся сопровождать на станцию Шахэ, масса раненых уже успела уйти пешком и пошла, куда глаза гля­дят. Так как они все пришли из Мукдена, и с той же сто­роны, из Санлинзы, шел нам навстречу 1-й армейский кор­пус, — то, за исключением 30-40 человек, все двину­лись в Гуцядзы. Путеводитель, который был дан нам из дивизионного лазарета и который спорил со мной по воп­росу о дороге в Шахэ, утверждая, что он накануне отту­да приехал, завез транспорт тоже на дорогу в Гуцядзы и внезапно скрылся. Пришлось продолжать длинный томительный путь, хотя одна из сестер с несколькими ране­ными и уехала вперед правильной дорогой в Шахэ; обе другие сестры, Тучкова и Черкасова, уступив свои места в двуколке раненым, шли пешком.

Убедившись, что мы неизбежно попадем на Футун­скую ветку, я поскакал вперед, чтобы заказать в нашем подвижном лазарете обед на 200 человек и предупре­дить на станции о раненых. Большинство, как я потом убедился, расспрашивая в вагонах, действительно и по­обедали в Красном Кресте, и остались очень довольны, но некоторые все-таки, благодаря отсутствию провожа­того, несмотря на выставленного на дороге санитара и флаги с красным крестом, доплелись до Гудядзы голод­ными. Вчера там еще пункта питательного не было, тыс как земский стал совершенно в стороне в ближайшей деревне, но в Гуцядзах я встретился с кн. Долгоруко­вым, который обещал перевести пункт на самую стан­цию, где уже стоит готовый большой циновочный сарай. Вчера, кого нужно было, покормили военные госпиталя.

Поручив сестрам Тучковой и Черкасовой со студен­том Редниковым сопровождать раненых в теплушечном поезде, я поехал дальше на дрезине с капитаном Полуэктовым, желая непременно все-таки добраться до Шахэ. Для этого от Угольного Разъезда до Суятуня я прошел верст восемь пешком, а здесь попал как раз на паровоз, повезший отсюда двенадцать теплушек на станцию Шахэ.

Никогда не забуду я этого путешествия. Около мос­та, перекинутого через реку Шахэ, нам представилась картина, напоминавшая мне Великий Четверг, когда на­род расходится после чтения Двенадцати Евангелий, со свечами в руках. Мы увидали в глубокой темноте толпу черных людей; у многих из них были огоньки (фонари). Громкий крик радости раздался из этой толпы при при­ближении нашего поезда: это раненые, которые в со­стоянии были ходить, добрели до моста (в более безо­пасное место) навстречу желанному поезду и привет­ствовали его прибытие. Но мы разочаровали их, не по­добрав никого, так как мы знали, что в Шахэ ожидает нас целая тысяча и более тяжелых раненых, находящих­ся еще в опасности.

К 12 часам ночи назначено было очистить станцию: к этому времени должен был пройти через нее уже наш арьергард. Там, действительно, мы нашли человек 800 раненых и в полной тьме с фонарями принялись усажи­вать их. Набили один поезд, остальных уложили в дру­гой, обошли с фонарями всю станцию и площадку около платформы и, убедившись, что остались только здоро­вые, собрались ехать, так как было уже около часа ночи. Вдруг приходит весть, что к станции подходит и подъез­жают еще 170 раненых. Подполковник Гескет, распо­ряжающийся теперь (поезд Спиридонова расформиро­ван) закрытием оставляемых станций, хотя страшно опа­сался за поезд, однако решился дожд аться всех. Мы ушли благополучно, но у моста остановились, подобрали доб­равшихся туда раненых и долго стояли, поджидая еще других. Их было только несколько человек.

Таким образом, и во второй раз схоронил я Шахэ...

1 -го октября, отправив, по требованию генерала Тре- пова, наш Георгиевский отряд, прекрасно начавший ра­ботать в Суятуни, в качестве перевязочного пункта, в Мукден, мы с уполномоченным Григорьевым поехали вдоль наших позиций с правого фланга к центру, в штаб Командующего. По всей линии шла отчаянная стрельба, почти исключительно наша, и лишь относительно слабая со стороны неприятеля. Стоял сплошной грохот, гул и свист. Стрельба была такая частая, что свист одного сна­ряда сливался со свистом другого, и в общем сочетании получался непрерывный гул, на фоне которого раздава­лись резкие удары наших орудий. У меня просто голова разболелась, казалось, именно от этого ужасного шума, сотрясавшего воздух в такой мере, что прутья срезанно­го гаоляна издавали свист, и потревоженный лес недо­вольно ворчал всей своей листвой. Может быть, однако, причиной головной боли или тяжести была и надвигав­шаяся гроза. Тучи все гуще и оплошнее заволакивали небо, пока оно не разразилось на нас величественным гневом.,

Эго был Божий гнев, но гнев людской от этого не пре­кратился и, Господи! — какая была между ними разница!..

Как ни похожи грохот орудий на гром грозы, он пока­зался мелким и ничтожным перед громовыми раската­ми: одно казалось грубым, распущенным человеческим переругиванием, другое — благородным гневом вели­чайшей души. Как свободно и легко, будто совершенно самостоятельно вытекает чудный голос из горла Баттистини, так из исполинской груди природы лился гроз­ный рокот оскорбленной людской ненавистью Боже­ственной любви. Как ясно представилось ничтожество только что казавшейся бесконечной линии пушек — пе­ред этими величественными раскатами, охватывавшими все небо... Злыми искрами разгоряченных глаз явились яркие огни стреляющих орудий рядом с ясной молнией, болью раздирающей Божественную душу.

— Стойте, люди! — казалось, говорил Божий гнев:

— Очнитесь! Тому ли Я учу вас, несчастные! Как дерза­ете вы, недостойные, уничтожать то, чего не можете создать?! Остановитесь, безумные!

Но, оглушенные взаимной ненавистью, не слушали Его разъяренные люди и продолжали свое преступное, неумолимое взаимное уничтожение.

И небо заплакало... Полились с него частые, частые крупные слезы, в один миг затопившие землю, и многие из них леденели от великого ужаса перед человеческой озверелостью, крупным градом падая на наши разгоря­ченные головы. Лошади не могли стоять под болезнен­ными ударами льдинок, которые больно били нас по те­мени и лицу... В одно мгновение земля вся обратилась в непролазную кашу, дороги полились бурными реками, а реки вздулись так, что в них тонули лошади и люди.

Мы не могли найти Командующего и поехали на его главную квартиру, только что отъехавшую верст на шесть назад (из Хуань-Шаня в Санлинзы). По всему пути нашему плелись раненые, на ногах и на носилках, не зная, куда идти, и с трудом пробираясь между отступающи­ми обозами и орудиями. Когда мы подъехали к броду, которого прежде даже не замечали, то нашли, вместо него, широкий бурный поток; лошади должны были идти через него вплавь, едва перетаскивая с трудом удержи­вавшихся на них всадников. Было грязно, свежо и мок­ро. У брода начала собираться целая группа людей, при­косновенных к главной квартире, когда подъехал транс­порт раненых. Что было делать этим несчастным и что с ними было делать?! Скажи, разве не может охватить душу холодное отчаяние при сознании беспомощности нашей сделать что-нибудь для тех несчастных, для ко­торых мы приехали?!

Мы поскакали искать проезд у верховьев ничтожной речонки, внезапно обратившейся в бурный поток. Под сильным дождем обогнули мы несколько верст и дей­ствительно добрались до одной из трех речек, составля­ющих одну ту, через которую раненые не могли пере­браться. Первый исток ее мы переехали свободно; я уже хотел послать казака, чтобы он вел раненых этой доро­гой, но нужно было убедиться, что и другие истоки так же легко проходимы. Оно так и оказалось, и невольно вспомнил я о прутьях, из которых каждый так легко ло­мается, а связанные вместе — они являются неодоли­мыми. Какой наглядный пример того, что в единении — сила, а люди все не хотят понимать этого и в безумной гордыне своей думают, что каждый из них в отдельнос­ти все может, а другие — ничего не стоят!

Мы приехали в Санлинзы уже в совершенную темно­ту; за ранеными посылать было поздно, но на другой день я узнал, что река, к счастью, скоро спала, и они в тот же вечер переехали на другой берег.

Командующего не было дома: эту ночь, чтобы быть ближе к позициям, он остался в Хуань-Шане.

XXII. После наступления