Владислав фелицианович Ходасевич

(1886 ─ 1939)

 

 

В.Ф.Ходасевич – представитель неоклассицистической линии в лирике серебряного века, испытавший мощное влияние поэзии Державина, Баратынского и Тютчева. Дебют Ходасевича состоялся в 1905г. в альманахе «Гриф». В 1903 – 1905гг. он был близок к московским символистам. Его первые сборники стихов «Молодость» (1908) и «Счастливый домик» (1914) обратили на себя внимание Н.Гумилева. После выхода «Молодости» В.Ф.Ходасевич становится профессиональным литератором, регулярно сотрудничая в различных московских газетах, много занимаясь переводами. Третья книга «Путем зерна» (1920) выразила надежду поэта на возрождение России после гибели ее в большевистском хаосе. Вместо расхожих штампов «новой поэзии» появляется уверенная отточенность слова, банальные «поэтические» ситуации заменяются необычайно резким соединением повседневной жизни с трансцендентальным душевным опытом. В книге отразились и личные переживания Ходасевича, и его понимание роли революции в истории России, поставившей мыслящего человека перед глубинными проблемами бытия от рождения до смерти. С выходом сборника «Путем зерна» имя Ходасевича начинает восприниматься в одном ряду с именами крупнейших поэтов. Последней книгой Ходасевича, изданной в России, стал сборник «Тяжелая лира» (1922). В 1922г. В.Ходасевич вместе с Н.Берберовой эмигрировал сначала в Берлин, а затем в Париж. В Париже была издана пятая книга стихов, объединившая сборники «Путем зерна», «Тяжелая лира» и цикл стихов «Европейская ночь» (1927). В эмиграции Ходасевич не часто обращался к поэзии. Он стал ведущим литературным критиком журнала «Возрождение», в 1931г. издал биографию Г.Р.Державина. В 1939г. Ходасевич составил из газетных и журнальных статей, написанных за последние 15 лет, книгу воспоминаний «Некрополь».

 

Литература:

Чуковский Н.К. Литературные воспоминания. М., 1989; Толчев В.М. Владислав Ходасевич: Материалы к творческой биографии // Российский литературоведческий журнал. 1994. №5/6; Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М., 1996.

 

 

ДОЖДЬ

 

Я рад всему: что город вымок,

Что крыши, пыльные вчера,

Сегодня, ясным шелком лоснясь,

Свергают струи серебра.

 

Я рад, что страсть моя иссякла.

Смотрю с улыбкой из окна,

Как быстро ты проходишь мимо

По скользкой улице, одна.

 

Я рад, что дождь пошел сильнее

И что, в чужой подъезд зайдя,

Ты опрокинешь зонтик мокрый

И отряхнешься от дождя.

 

Я рад, что ты меня забыла,

Что, выйдя из того крыльца,

Ты на окно мое не взглянешь,

Не вскинешь на меня лица.

 

Я рад, что ты проходишь мимо,

Что ты мне все-таки видна,

Что так прекрасно и невинно

Проходит страстная весна.

 

7 апреля 1908, Москва

 

* * *

Сквозь дикий грохот катастроф

Твой чистый голос, милый зов

Душа услышала когда-то...

 

Нет, не понять, не разгадать:

Проклятье или благодать, ─

Но петь и гибнуть нам дано,

И песня с гибелью ─ одно.

Когда и лучшие мгновенья

Мы в жертву звукам отдаем ─

Что ж? Погибаем мы от пенья

Или от гибели поем?

 

А нам простого счастья нет.

Тому, что с песней рождено,

Погибнуть в песне суждено...

 

<1926-1927>

 

* * *

Пока душа в порыве юном,

Ее безгрешно обнажи,

Бесстрашно вверь болтливым струнам

Ее святые мятежи.

 

Будь нетерпим и ненавистен,

Провозглашая и трубя

Завоеванья новых истин,—

Они ведь новы для тебя.

 

Потом, когда в своем наитьи

Разочаруешься слегка,

Воспой простое чаепитье,

Пыльцу на крыльях мотылька.

 

Твори уверенно и стройно,

Слова послушливые гни,

И мир, обдуманный спокойно,

Благослови иль прокляни.

 

А под конец узнай, как чудно

Всё вдруг по-новому понять,

Как упоительно и трудно,

Привыкши к слову,— замолчать.

 

22 августа 1924, Holywood

 

* * *

Перешагни, перескочи,

Перелети, пере- что хочешь ─

Но вырвись: камнем из пращи,

Звездой, сорвавшейся в ночи...

Сам затерял ─ теперь ищи...

 

Бог знает, что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

 

Весна 1921, 11 января 1922

 

ПАМЯТНИК

 

Во мне конец, во мне начало.

Мной совершённое так мало!

Но всё ж я прочное звено:

Мне это счастие дано.

 

В России новой, но великой,

Поставят идол мой двуликий

На перекрестке двух дорог,

Где время, ветер и песок...

 

28 января 1928, Париж

 

* * *

Не ямбом ли четырехстопным,

Заветным ямбом, допотопным?

О чем, как не о нем самом ─

О благодатном ямбе том?

 

С высот надзвездной Музикии

К нам ангелами занесен,

Он крепче всех твердынь России,

Славнее всех ее знамен.

 

Из памяти изгрызли годы,

За что и кто в Хотине пал,

Но первый звук Хотинской оды

Нам первым криком жизни стал.

 

В тот день на холмы снеговые

Камена русская взошла

И дивный голос свой впервые

Далеким сестрам подала.

 

С тех пор в разнообразье строгом,

Как оный славный "Водопад",

По четырем его порогам

Стихи российские кипят.

 

И чем сильней спадают с кручи,

Тем пенистей водоворот,

Тем сокровенный лад певучий

И выше светлых брызгов взлет ─

 

Тех брызгов, где, как сон, повисла,

Сияя счастьем высоты,

Играя переливом смысла,-

Живая радуга мечты.

............

 

Таинственна его природа,

В нем спит спондей, поет пэон,

Ему один закон ─ свобода,

В его свободе есть закон.

 

 

 

МАРИНА ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА

(1892 ─ 1941)

М.И.Цветаева родилась в семье профессора Московского университета, основателя Музея изящных искусств И.В.Цветаева. Огромное духовное влияние на ее формирование как поэта оказала мать, известная пианистка, ученица Антона Рубинштейна. Стихи начала писать в шесть лет. В ранних сборниках – «Вечерний альбом» (1910), «Волшебный фонарь» (1912), «Из двух книг» (1913) – Цветаева находится во власти юношеского идеализма, она поэтизирует свой уютный московский мирок, полна романтических ожиданий. М.И.Цветаева не признавала никакого «организованного насилия» поэтических школ. Ее девиз: «Ни с теми, ни с этими, ни с третьими». Отвергая любую структуру, она признавала любую стихию – природу, язык, любовь, поэзию. Духовно близкими поэтами она считала Блока, Маяковского, Пастернака, Рильке. К большевистскому перевороту она отнеслась отрицательно, ее муж С.Я.Эфрон воевал на стороне белых (Добровольческой армии посвящен цикл «Лебединый стан»). В 1922г. Цветаева эмигрировала в Чехию, где находился в то время ее муж. Прожив три года в Чехии, недалеко от Праги, в 1925г. они переехали в Париж. Отношения с русскими эмигрантами в Париже у Цветаевой не сложились, т.к. в их среде преобладали антисоветские настроения. Одиночество, бедность, тоска по стране, где говорят на ее родном языке, психологическая подавленность из-за деятельности мужа – агента НКВД и забота о сыне вынудили Цветаеву вернуться в СССР. Муж и дочь Цветаевой вскоре после возвращения были арестованы. После напрасных попыток получить поддержку со стороны писателей, разуверившись в людях, М.И.Цветаева покончила жизнь самоубийством. Цветаева – один из ярчайших русских поэтов ХХ века. Ее лирика, достигшая первых своих вершин в сборнике «Ремесло» (1923), очень лаконична, насыщена образами, смысловыми и звуковыми созвучиями. Цветаева уплотняет ткань стиха, опуская глаголы (большей частью – глаголы движения), и соединяет фольклорную языковую стихию с литературным языком ХХ века.

 

Литература:

Кудрова И. Версты, дали…: Марина Цветаева. 1922 ─ 39. М., 1991; Саакянц А. Марина Цветаева: Жизнь и творчество. М., 1997; Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 1992.

 

 

***

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверстую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой,

Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе...
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!

— К вам всем, — что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,

За то, что мне — прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.

8 декабря 1913

 

Генералам двенадцатого года

Сергею

Вы, чьи широкие шинели

Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.

И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след ─
Очаровательные франты
Минувших лет.

Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.

Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера.

Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О молодые генералы
Своих судеб!

Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,

И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена...
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.

О, как — мне кажется — могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней.

В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век...
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.

Три сотни побеждало — трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы все могли.

Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.

Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие ─
И весело переходили
В небытие.

Феодосия, 26 декабря 1913

 

***

Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной —
Распущенной — и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится еще, что Вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не Вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем, ни ночью — всуе...
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!

Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что Вы меня — не зная сами! —
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас над головами, —
За то, что Вы больны — увы! — не мной,
За то, что я больна — увы! — не Вами.

3 мая 1915

 

 

***

Вчера еще в глаза глядел,
А нынче — все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, —

Все жаворонки нынче — вороны!

 

Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделал?»

И слезы ей — вода, и кровь —
Вода, — в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха — Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

Вчера еще — в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, —
Жизнь выпала — копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду
Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал — колесовать:
Другую целовать», — ответствуют.

Жить приучил в самом огне,
Сам бросил — в степь заледенелую!
Вот, что ты, милый, сделал — мне.
Мой милый, что тебе — я сделала?

Все ведаю — не прекословь!
Вновь зрячая — уж не любовница!
Где отступается любовь,
Там подступает Смерть-садовница.

Само — что дерево трясти! —
В срок яблоко спадает спелое…
— За все, за все меня прости,
Мой милый, что тебе я сделала!

 

14 июня 1920

 

 

* * *

 

Есть в стане моем — офицерская прямость,

Есть в ребрах моих — офицерская честь.

На всякую муку иду не упрямясь:

Терпенье солдатское есть!

 

Как будто когда-то прикладом и сталью

Мне выправили этот шаг.

Недаром, недаром черкесская талья

И тесный ремённый кушак.

 

А зорю заслышу — Отец ты мой родный! —

Хоть райские — штурмом — врата!

Как будто нарочно для сумки походной —

Раскинутых плеч широта.

 

Всё может — какой инвалид ошалелый

Над люлькой мне песенку спел...

И что-то от этого дня — уцелело:

Я слово беру — на прицел!

 

И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром

Скрежещет — корми-не корми! —

Как будто сама я была офицером

В Октябрьские смертные дни.

 

Сентябрь 1920

* * *

Об ушедших — отошедших —

В горний лагерь перешедших,

В белый стан тот журавлиный —

Голубиный — лебединый —

 

О тебе, моя высь,

Говорю, — отзовись!

 

О младых дубовых рощах,

В небо росших — и не взросших,

Об упавших и не вставших, —

В вечность перекочевавших, —

 

О тебе, наша Честь,

Воздыхаю — дай весть!

 

Каждый вечер, каждый вечер

Руки вам тяну навстречу.

Там, в просторах голубиных —

Сколько у меня любимых!

 

Я на красной Руси

Зажилась — вознеси!

 

Октябрь 1920

* * *

С Новым Годом, Лебединый стан!

Славные обломки!

С Новым Годом — по чужим местам

Воины с котомкой!

 

С пеной у рта пляшет, не догнав,

Красная погоня!

С Новым Годом — битая — в бегах

Родина с ладонью!

 

Приклонись к земле — и вся земля

Песнею заздравной.

Это, Игорь, — Русь через моря

Плачет Ярославной.

 

Томным стоном утомляет грусть:

— Брат мой! — Князь мой! — Сын мой!

— С Новым Годом, молодая Русь

За морем за синим!

 

Москва, 13 января 1921 г.

 

***

Кто создан из камня, кто создан из глины, ─

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело ─ измена, мне имя ─ Марина,

Я ─ бренная пена морская.

 

Кто создан из глины, кто создан из плоти ─

Тем гроб и надгробные плиты...

─ В купели морской крещена ─ и в полете

Своем ─ непрестанно разбита!

 

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети

Пробьется мое своеволье.

Меня ─ видишь кудри беспутные эти? ─

Земною не сделаешь солью.

 

Дробясь о гранитные ваши колена,

Я с каждой волной ─ воскресаю!

Да здравствует пена ─ веселая пена ─

Высокая пена морская!

 

23 мая 1920

 

Б. ПАСТЕРНАКУ

Рас ─ стояние: версты, мили...

Нас рас ─ ставили, рас ─ садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

 

Рас ─ стояние: версты, дали...

Нас расклеили, распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это ─ сплав

 

Вдохновений и сухожилий...

Не рассорили ─ рассорили,

Расслоили...

Стена да ров.

Расселили нас как орлов─

 

Заговорщиков: версты, дали...

Не расстроили ─ растеряли.

По трущобам земных широт

Рассовали нас как сирот.

 

Который уж, ну который ─ март?!

Разбили нас ─ как колоду карт!

 

24 марта 1925

 

 

ЛИТЕРАТУРА РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ 1940 – 1960-Х ГОДОВ

(ВТОРАЯ ВОЛНА)

 

 

ИВАН ЕЛАГИН (ИВАН ВЕНЕДИКТОВИЧ МАТВЕЕВ)

(1918 ─ 1987)

 

И.Елагин родился в семье известного поэта-футуриста Венедикта Марта. Несколько послереволюционных лет семья прожила в Харбине. В 1923г. Матвеевы вернулись в Россию, поселились в подмосковном дачном поселке Томилино. В конце 20-х гг. Венедикта Марта выслали в Саратов, позже он вместе с семьей перебрался в Киев. Близкими друзьями поэта-футуриста были впоследствии опальные писатели Б.Пильняк, Д.Хармс, Н.Клюев. В 1937г. отец Ивана Елагина был арестован, а затем расстрелян. Двадцатилетний Иван остался на свободе, поступил во Второй киевский медицинский институт. В годы Великой Отечественной войны Елагин вместе с женой, поэтессой Ольгой Анстей, оказался в оккупированном немцами Киеве, потом они попали в Германию в статусе перемещенных лиц. После войны И.Елагин не вернулся на родину, так как прекрасно понимал, что там его, сына репрессированного, в лучшем случае ожидают 10 лет лагерей. Сначала он жил в Мюнхене, где вышли два его поэтических сборника – «По дороге оттуда»(1947) и «Ты, мое столетие»(1948). В 1950г. Елагин вместе с семьей эмигрировал в США, где в 1953г. выпустил книгу всех своих опубликованных ранее стихов. В Америке он окончил аспирантуру в области славянских языков и литератур и в 1970г. получил место профессора русской литературы в Питтсбурге. С середины 60-х гг. с ним стали встречаться некоторые советские писатели, бывавшие в США, например Д.Гранин. Мысль о возвращении в СССР никогда не возникала у Елагина. В 70-80-х гг. вышли сборники: «Дракон на крыше»(1973), «В зале Вселенной»(1982), «Под созвездием Топора»(1976). В поэме «Память»(1979) И.Елагин описывает некоторые встречи из времен юности, в первую очередь – с Б.Пильняком, Д.Хармсом, А.Ахматовой. Перестройка открыла ему как одному из первых русских писателей второй волны эмиграции путь к советскому читателю. Творчество Елагина представлено как остроумными сатирическими стихотворными фельетонами, так и глубокими философскими размышлениями о вечных темах бытия, о поэзии, о человеческой памяти.

Литература:

Иванов Г. Литература и жизнь: Поэзия и поэты // Возрождение. 1950. Тетрадь №10; Гуль Р. И.Елагин. «По дороге оттуда»: (Рецензия) // Новый журнал. 1954. №36; Иваск Ю. И.Елагин. «Отсветы ночные»: (Рецензия) // Новый журнал. 1963. №74; Ржевский Л. Строфы и «звоны» в современной русской поэзии // Новый журнал. 1974. №115; Ржевский Л. О поэзии Ив.Елагина // Новый журнал. 1977. №126.

 

ЗВЕЗДЫ

Посвящено отцу

 

Колыхались звездные кочевья,

Мы не засыпали у костра.
Шумные, тяжелые деревья
Говорили с нами до утра.
Мне в ту ночь поэт седой и нищий
Небо распахнул над головой,
Точно сразу кто-то выбил днище
Топором из бочки вековой!

И в дыру обваливался космос,
Грузно опускался млечный мост,
Насмерть перепуганные сосны
Заблудились в сутолоке звезд.

─ Вот они! Запомни их навеки!
То Господь бросает якоря!
Слушай, как рыдающие реки
Падают в зеленые моря!
Чтоб земные горести, как выпи,
Не кричали над твоей душой,
Эту вечность льющуюся выпей
Из ковша Медведицы Большой!
Как бы ты ни маялся и где бы
Ни был ─ ты у Бога на пиру...
Ангелы завидовали с неба
Нашему косматому костру.

За окном ─ круги фонарной ряби.
Браунинг направленный ─ у лба.
На каком-то чертовом ухабе
Своротила в сторону судьба.
Рукописи, брошенные на пол.
Каждый листик ─ сердца черепок.
Письмена тибетские заляпал
Часового каменный сапог.
Как попало, комнату забили,
Вышли. Ночь уже была седа.
В старом грузовом автомобиле

Увезли куда-то навсегда.

Ждем еще, но все нервнее курим,
Реже спим и радуемся злей.
Это город тополей и тюрем,
Это город слез и тополей.
Ночь. За папиросой папироса,
Пепельница дыбится, как еж.
Может быть, с последнего допроса
Под стеной последнею встаешь?
Или спишь, а поезд топчет версты
И тебя уносит в темноту...
Помнишь звезды? Мне уже и к звездам
Голову поднять невмоготу.

Хлынь, война! Швырни под зубья танку,
Жерла орудийные таращь!
Истаскало время наизнанку
Вечности принадлежащий плащ!
Этот поезд, крадущийся вором,
Эти подползающие пни...
Он скулил, как пес под семафором,
Он боялся зажигать огни.
Чащами и насыпями заперт,
Выбелен панической луной,
Он тянулся медленно на запад,
Как к постели тянется больной.

В небе смерть. И след ее запутан,
И хлеща по небу на ура,
Взвили за шпицрутеном шпицрутен
С четырех сторон прожектора!
Но укрывшись тучею косматой,
Смерть уже свистит над головой!
Смерть уже от лопасти крылатой
Падает на землю по кривой.
...Полночь, навалившаяся с тыла,
Не застала в небе и следа.
Впереди величественно стыла
К рельсам примерзавшая звезда.

Мы живем, зажатые стенами
В черные берлинские дворы.
Вечерами дьяволы над нами
Выбивают пыльные ковры.
Чей-то вздох из глубины подвала:
Господи, услышим ли отбой?
Как мне их тогда недоставало,
Этих звезд, завещанных тобой!
Сколько раз я звал тебя на помощь, ─
Подойди, согрей своим плечом.
Может быть, меня уже не помнишь?
Мертвые не помнят ни о чем.

Ну а звезды. Наши звезды помнишь?
Нас от звезд загнали в погреба,
Нас судьба ударила наотмашь,
Нас с тобою сбила с ног судьба!
Наше небо стало небом черным,
Наше небо разорвал снаряд.
Наши звезды выдернуты с корнем,
Наши звезды больше не горят.

В наше небо били из орудий,
Наше небо гаснет, покорясь.
В наше небо выплеснули люди
Мира металлическую грязь!

Нас со всех сторон обдало дымом,
Дымом погибающих планет.
И глаза мы к небу не подымем,
Потому что знаем: неба нет.

 

("По дороге оттуда", 1953)

ИЗ ПОЭМЫ "ПАМЯТЬ"

. …Вновь твои проспекты, Ленинград.
Обреченно фонари горят.
Кратковремен этот мой приезд.
Мне одно желанье душу ест.
Я привез стихотворений шесть
И мечтал Ахматовой прочесть.
В годы те была моей женой
Анстей. И ее стихи со мной.
Вот я и пошел. Фонтанный Дом
Выглядел обшарпанным. Потом
Пересек я двор наискосок
И вошел в подъезд. На мой звонок
Мне открыла дверь она сама.
Объяснил я путано весьма
Мой приход. "Входите". Тут нужны
Точные детали: в полстены
Девушки портрет. Совсем мала
Комната. (Та девушка была
В белом). А Ахматова стройна,

Кажется высокою она.

Я уже предчувствую беду.
"Высылают сына. Я иду
С передачею в тюрьму. Я вас
Не могу принять". У нас сейчас
"Реквием" об этих страшных днях.
"Реквием" тогда в ее глазах
Я увидел. Кто-нибудь найдет
Со стихами старыми блокнот.
....................
Но вам в тяжелых заботах
Не до поэтов, увы!
Я понял уже в воротах,
Что девушка в белом ─ вы.

И подавляя муку,

Глядя в речной провал
Был счастлив, что вашу руку
Дважды поцеловал.

<1940-е годы>

 

***

На площадях танцуют и казнят!
Я мог бы так начать венок сонетов.
Но мне скучна с сонетами возня.
Чистосердечно признаюсь, что я
Не из числа усидчивых поэтов.

На площадях вожди с трибун кричат,
На площадях солдаты маршируют.
Но не всегда на площадях парад:
В базарный день на площадях торгуют.

Для танцев я немного староват,
И нет во мне влечения к парадам.
Казнить – меня, конечно, не казнят,
Но и с вождями не посадят рядом.

Что ж, остается только торговать!
И, может быть, я выбрал часть благую.
Вот я стою на площади опять,
Стихом, душою, строчкою торгую.

Не нужен ли кому-нибудь закат,
Какого нету у других поэтов, –

У горизонта дымно-розоват,
А выше в небе – темно-фиолетов?

Не надо ли кому-нибудь тоски?
Мы все живем, в тоске своей увязнув,
Но от моей тоски – твои виски
Засеребрятся серебром соблазнов.

Скорее, покупатель мой, спеши!
Я продаю товар себе в убыток.
Не хочешь ли билет в театр души,
Который я зову театром пыток?

Пускай спектакль слегка аляповат,
Пускай в нем декорации лубочны,
Но там слова на сцене говорят,
Которые неумолимо точны.

И может быть, то главное, о чем
Ты только вскользь догадывался глухо, –
Там на подмостках с площадным шутом
Разыгрывает площадная шлюха.

Я там веду с собою разговор,
В моем театре я распорядитель,
И композитор я, и осветитель,
И декоратор я, и режиссер,
И драматург я, и актер, и зритель.

 

 

***

 

Всё снега, да снега, да метели,
Нелюдимый скалистый простор.
В горностаевых мантиях ели,
Как монархи, спускаются с гор.

 

И оленей пугливое стадо
От дороги уходит в снега.
Вот какое оно – Колорадо,
И такая ж, наверно, тайга.

 

***

Я становлюсь под старость разговорчив,
Особенно по вечерам зимой.
Презрительное выраженье скорчив,
Сидит напротив собеседник мой.

Пойми, пора мне разобраться толком,
Кто я такой? Ответь мне напрямик,
Зачем я заблудившимся осколком
Летел с материка на материк?

Да, знаю я, что темные есть силы,
Но светлые ведь тоже силы есть:
Нам темные вытягивают жилы,
А светлые несут благую весть.

Но ты ответь мне, в чем свобода воли,

Моя заслуга и моя вина,
В тех радостях, в тех бедствиях, в той доле,
Которая мне на земле дана?

Но он в ответ не говорит ни слова.
Ему скучна вся эта болтовня.
Насмешливо из зеркала большого
Мой собеседник смотрит на меня.

 

***
Гурьбою по булыжной мостовой
Сухие листья гнались друг за другом
Да из-за веток яблони кривой
Звезда глядела на меня с испугом.

А я припоминал за пядью пядь
Всю жизнь мою и славил Божью милость,
И мне хотелось людям рассказать
О том, что на земле со мной случилось.

И жизнь мою укладывал я в стих
С паденьями, со взлетами, с грехами,
Да у меня и не было других
Причин, чтоб разговаривать стихами.

 

 

***
Он красоту от смерти уносил!
Бунин

Олень упал. Пробила шею пуля.
За деревом, его подкарауля,
Стояла смерть в дубленом кожухе,
В папахе старой и с ружьем в руке.
Олень хрипел и скреб рогами пень,
И, умирая, вздрагивал олень.
Казалось, что он жаловался громко,
Казалось, что, собрав остаток сил,
Он Бунину рассказывал о том, как

Он красоту от смерти уносил,
Как жил в лесу, щипал кусты по скалам
И спал, укрывшись звездным покрывалом.

И в тот же самый день в больнице где-то
Родился человек и стал кричать.
О нем уже заполнена анкета,

Указаны его отец и мать,
Какой в нем вес, глаза какого цвета,
Стоит на папке номер и печать.
В хранилище особого отдела
Заведено на человека дело.
И кажется, что в папке этой плотной
Весь человек упрятан как живой –
Он с метрикой, он с книжкою зачетной,
С дипломом он и с книжкой трудовой,
Он с паспортом и с воинским билетом,
Он на расправу справкам, и анкетам,
И бюрократам выдан с головой!
Там аккуратно сложен каждый листик,
Там человек измазан дегтем лжи
И вывалян в пуху характеристик!
И в сыске искушенные мужи
Там только ждут условленного знака,
Чтоб, шутку безобидную твою
Истолковав превратно и двояко,
Состряпать уголовную статью.

А мне бы жить и умереть оленем,
Над озером в заснеженном лесу,
Где каждый вяз могучим разветвленьем
Удерживает звезды на весу.
Пускай всю жизнь облавы, и погони,
И ледяные ветры всех ночей,
Но только б не за проволокой в Зоне
Под отческим присмотром стукачей.

 

***

Я слушал стиха соловьиную медь,
Хотелось уметь этой медью греметь,
Но жизнь меня вкривь потащила и вкось,
А все-таки жалко, что не удалось.

Зачем же хитрить напоследок с собой?
Будь счастлив своей эмигрантской судьбой,
На позднее чудо надеяться брось,
А все-таки жалко, что не удалось.

Ну что же, плыви по вселенной, поэт,
Твой адрес теперь между звезд и планет,
С землею в разлуке и с музою врозь,
А все-таки жалко, что не удалось.

Хотелось найти мне такие слова,
Которые так же шумят, как листва,
Чтоб солнце стихи пронизало насквозь,
А все-таки жалко, что не удалось,

Что замыслы все разлетелись, как дым,
Что стих не согрел я дыханьем своим,
Что зря понадеялся я на авось.
А все-таки жалко, что не удалось!

 

***

Я стою под березой двадцатого века.
Это времени самая верная веха.

Посмотри – на меня надвигаются ветки
Исступленнее, чем в девятнадцатом веке.

Надо мною свистят они так ошалело,
Будто шумно береза меня пожалела,

Словно знает береза: настала пора
Для берез и поэтов – пора топора.

Словно знает береза, что жребий наш черен,
Оттого что обоих нас рубят под корень,

Оттого что в каминах пылают дрова,
Оттого что на минах взрывают слова.

Я стою – и тоски не могу побороть я,
Надо мною свистят золотые лохмотья.

Вместе с ветками руки к потомку тяну я,
Я пошлю ему грамоту берестяную.

И правдиво расскажет сухая кора
Про меня, про березу, про взмах топора.

 

***

Мы далеки от трагичности:
Самая страшная бойня
Названа культом личности –
Скромно. Благопристойно.

Блекнут газетные вырезки.
Мертвые спят непробудно.
Только на сцене шекспировской
Кровь отмывается трудно.

 

***
В тот темный год отца из дома увели.

Под рев ветров заупокойных,
Казалось, треть страны в тот год ушло с земли

В сопровождении конвойных.

Год пыток, год смертей, год сталинских расправ,

Процессов, массовых расстрелов,
Вожди беснуются, стране хребет сломав
И бед на сотни лет наделав!

Год ссылок и разлук, арестов и тревог,
Год всероссийского погрома!
Я вспоминаю блеск начальственных сапог
И грозный окрик управдома.

Он всюду, как шакал, вынюхивал беду,
И, будучи дельцом прожженным,
Кому-то сразу он, как водится, за мзду
Сбыл нашу комнату с балконом.

А я, заткнув в полу крысиную дыру,
Мой стул, мой стол, одежду, койку
Легко перетащил в пустую конуру,
Где видишь из окна помойку.

Однажды вечером я в свой чулан иду
(Я где-то ночевал у друга).
Сосед мой, торопясь, кивнул мне на ходу,

Глаза скосивши от испуга.

А позже я узнал, что в эту ночь за мной
Какие-то явились трое.
Еще наслушаюсь я брани площадной
Осатанелого конвоя.

А в институте всё я рассказал друзьям,
Я навсегда прощался с ними,
Я думал, что меня сошлют в Сибирь, а там

Сгноят в каком-нибудь Нарыме.

И вечером, один, сидел я в тишине.

Окна темнела крестовина.
Ждал, что придут за мной, но с шумом вдруг ко мне
Ввалились Жорж, Борис и Нина.

У каждого из них какой-то тюк в руке.
«Бери-ка теплые вещицы!» –

«Достали кое-что! Не дело налегке
Тебе по холоду тащиться!»

Но брать мне не пришлось тех сказочных даров.
Причиной опасений ложных
Была, как раз в ту ночь, проверка паспортов
У элементов ненадежных.

Страна, где прошлого тепла еще зола,
Страна, где волны страха катят,
Там хватит, может быть, на сто столетий зла,
Но и добра на сто столетий хватит.

 

 

ИГОРЬ ВЛАДИМИРОВИЧ ЧИННОВ

(1909 ─ 1996)

И.В.Чиннов родился в семье потомственного дворянина, страстного библиофила в родовом имении под Ригой. В начале первой мировой войны отец поэта, занимавший должность члена окружного суда, покинул Ригу вместе со своим учреждением. Игорь вместе с матерью попадает в Рязань, затем в Харьков, Ростов-на-Дону и в конце концов в Ставрополь, в зону боевых действий. После 1922г. семья оседает в Латвии, где Чиннов закончил юридический факультет Латвийского университета(1939). Ко времени обучения в университете относятся его первые поэтические опыты. В 1944г. Чиннов оказался в Германии. В 1945г., освобожденный американскими войсками из лагеря перемещенных лиц, он переезжает в Париж, где встречается с Г.Адамовичем, А.Ремизовым, бывает на «четвергах» у И.Бунина и на «воскресеньях» у Н.Бердяева. В 1950г. выходит первый сборник стихов И.В.Чиннова «Монолог». До 1953г. он живет в Париже, посещает Сорбонну, преподает немецкий язык в русской гимназии. В 1953г. возвращается в Германию (Мюнхен) и до 1962г. работает на радио. В 1960г. в Париже выходит его второй поэтический сборник «Линии». В 1962г. Чиннов переехал в США, преподавал русскую литературу в различных университетах Америки. Там он издает сборники «Метафоры»(1968) и «Партитура»(1970). В 1991 и 1992гг. И.В.Чиннов приезжает в Россию, выступает с чтением своих стихов, публикуется в отечественной периодике. Многие стихотворения Чиннова порождены его отчаянием в мире страданий, безнадежности и ужаса. Тема ужаса и загадочности смерти проходит через все его творчество. Характерные черты поэзии Чиннова – ирония и гротескно-фантастическое остранение. Поэтическая сила его стихов заключена прежде всего в ритмической музыкальности, сменах метра и разнообразии повторов. По завещанию И.В.Чиннова он был похоронен в Москве, на Ваганьковском кладбище.

Литература:

Бобышев Д. Метафоры-мутанты, или Memento mori (о стихах Игоря Чиннова) // Звезда. 1992. №3; Крейд В. Поэт И.Чиннов // Новый журнал. 1996. №200; Ильинский О. Памяти И.В.Чиннова // Новый журнал. 1996. №200.

 

* * *

Неужели не стоило

Нам рождаться на свет,

Где судьба нам устроила

Этот смутный рассвет,

Где в синеющем инее

Эта сетка ветвей –

Словно тонкие линии

На ладони твоей,

Где дорожка прибрежная,

Описав полукруг,

Словно линия нежная

Жизни – кончилась вдруг,

И полоска попутная –

Слабый след на реке –

Словно линия смутная

Счастья – там, вдалеке.

 

ЧИТАЯ ПУШКИНА

 

Стихотворения

Порой, читая вслух парижским крышам

Его стихи таинственно-простые,

В печали, ночью, в дождь – мы видим, слышим

(В деревне, ночью, осенью, в России):

Живой, знакомый нам, при свечке сальной

Свои стихи негромко он читает,

И каждый стих, веселый и печальный,

Нас так печалит, словно утешает.

И кажется – из царскосельской урны

Прозрачная, хрустально-ключевая

Течет струя свободно и небурно,

Курчавый облак ясно отражая.

И полной грудью мы грустим – но счастьем,

Как вдохновеньем, безотчетно мудрым

Наполнен мир, и стоит жить и, настежь

Открыв окно, дышать парижским утром.

 

* * *

Стихотворения

Ни добрых дел, ни твердой веры нет:

Не занят я, душа, твоим спасеньем.

Чем заслужу его? Стихами? Нет:

Стихи не жгли сердца, лишь были мне

Полузабавой и – полумученьем.

Что будет? – Смерть (в тоске, во зле, в грехах)

И в Судный день, меж пеньем и стенаньем –

Рифмованные строки на весах:

Полуупреком, полуоправданьем.

Игра вничью меж мраком и сияньем.

 

* * *

Стихотворения

Что-то вроде России,

Что-то вроде печали…

(Мы о большем просили,

А потом перестали.)

Чем-то нежным и русским

Пахнет поле гречихи.

Утешением грустным

День становится тихий.

Пахнет чуть кисловато

Бузина у колодца…

Это было когда-то

И едва ли вернется.

 

* * *

Стихотворения

Я все еще помню Балтийское море,

Последние дни перед вечной потерей.

И кружатся звуки, прозрачная стая,

Прощаясь, печалясь, печально играя.

Мы берегом светлым вдвоем проходили,

Вода на песке становилась сияньем

И ясные волны к ногам подбегали,

Прощаясь прохладным, прозрачным касаньем.

О, если б тогда, посияв на прощанье,

Летейскими стали балтийские волны!

О, если бы стал неподвижно-безмолвный

Закат над заливом завесой забвенья.

А впрочем, я реже, смутней вспоминаю.

Журчанье беспамятства громче и слаще.

И звуки теней над померкшей водою

Лишь шепот. Лишь шелест.

Лишь шорох шуршащий.

 

* * *

Стихотворения

Мы были в России – на юге, в июле,

И раненый бился в