Уве и день, когда его достали

 

 

По мнению окружающих, Уве и жена вместе были как ночь и день. Под ночью, понятное дело, подразумевался Уве. Его самого это сравнение не задевало нимало. Зато жена всегда веселилась, услышав такое, и, прыская в кулак, отвечала: мол, если Уве и ночь, то лишь в том смысле, что слишком скуп, чтобы попусту жечь солнце.

А Уве все гадал, ну почему она выбрала его. Она ведь любит всякие абстрактные вещи – музыку там, книги, всякие чудные слова. Уве же человек дела. Ему по душе отвертки и масляные фильтры. Он шел по жизни, сунув руки в карманы брюк. Она – танцуя.

– Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени, – ответила она, когда он поинтересовался, откуда в ней эдакая прорва оптимизма.

Какой-то монах по имени Франциск написал это в одной из ее книг.

– Кого-кого, а меня ты не проведешь, мой милый, – игриво улыбнулась она, забираясь к нему в охапку. – Ты тоже танцуешь, Уве, но внутри себя, когда никто не видит. Вот за это я тебя и люблю. Хочешь ты или нет.

Уве так и не понял, что она имела в виду. Танцевать он, прямо скажем, был не горазд. Что танцы – только чехарда и суматоха. То ли дело математика. Уве предпочитал прямые линии и четкие решения. Ответ бывает либо правильный, либо нет. А не как по прочим предметам, которыми школьникам голову морочат, поди, мол, обоснуй свою точку зрения. Точно правильность зависит от того, кто больше скажет заумных слов. А по Уве, что верно, то верно, а что неверно, то, стало быть, неверно.

Уве прекрасно знал: кое-кто называет его старым бирюком, который не доверяет людям. Ну так люди сами покамест ни разу не дали ему для этого оснований.

Ведь в жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах.

Когда сгорел дом, Уве стал ночевать в «саабе». Наутро после пожара принялся было в одиночку разгребать золу и завалы. На другое утро смирился, осознав, что не сдюжит. Дом не вернуть, а все труды по его ремонту пошли прахом.

На третье утро явились два типа в белых рубашках – точь-в-точь таких же, какая была на брандмейстере. Встали у его ворот, нимало не смущаясь видом пепелища. Назвались, только не своими именами, а учреждением, которое представляли. Точно ракеты, запущенные авианосцем.

– Мы посылали вам уведомления, – заявила первая белая рубашка, вываливая перед Уве кипу бумаг.

– Много уведомлений, – подтвердила вторая рубашка, помечая что-то в своем кондуите.

– Вы нам не ответили, – сказала первая рубашка наставительно, точно дрессируя собаку.

Уве стоял перед ними, широко расставив ноги. Молчал.

– Надо же, беда такая. – Первая рубашка коротко махнула рукавом туда, где раньше стоял дом.

Уве кивнул.

– Пожарный инспектор сообщает, все произошло из-за безобидного замыкания, – сказала первая рубашка, тыча пальцем в какой-то отчет.

У Уве тотчас возникли определенные возражения насчет «безобидности».

– Мы направляли вам копии постановления, – повторилась вторая рубашка, потрясая кондуитом.

Уве снова кивнул.

– Об изменении административной границы округов, – продолжает вторая рубашка.

– Земельный участок, на котором стоит ваш дом, отводится под строительство новых домов, – подхватывает первая рубашка, указывая на ряды новых коттеджей, где поселились галстуки.

– Точнее, стоял ваш дом, – поправляет ее вторая белая рубашка.

– Муниципалитет готов выкупить ваш участок по кадастровой стоимости, – сообщает первая рубашка.

– Кхм, м-да… но только участок, дома-то больше нет, – спешит поправить ее вторая рубашка.

Уве принял бумаги. Стал читать.

– Выбор у вас невелик, м-да-с, – сказала первая рубашка.

– Нечего делать, решение принято муниципалитетом, – добавляет вторая.

Первая белая рубашка нетерпеливо постучала ручкой по бумагам. Уве поднял глаза. Рубашка ткнула в низ бумаги: там стояло слово «подпись».

Уве, стоя у своих ворот, молча читал писанину. В груди его пекло. Долго-долго соображал Уве, что же там такое горячее.

Ненависть!

Ненависть к белым рубашкам. Никогда прежде Уве не испытывал такой ненависти – той, что ныне раскаленным шаром выжигала его нутро. Этот дом купили его родители. В этом доме Уве рос. Ходил под стол пешком. В этом доме отец научил его разбираться в саабовских движках. И вот какой-то чужой человек из муниципалитета решил строить тут что-то свое. А тот круглолицый втюхал страховку, которая не страховка. А брандмейстер в белой рубашке не давал тушить пожар, и эти вот двое в белых рубашках теперь втирают про какую-то «кадастровую стоимость».

Выбор у Уве и правда был невелик. Упрямься он хоть до второго пришествия, то и тогда бы не смог ничего изменить.

И он подмахнул бумажку. Одной рукой. А другую, в кармане, сжал в кулак.

 

А тогда Уве покинул участок, где некогда стоял отчий дом, и больше туда не возвращался. Снял в городе комнатку у одной бабульки. Целый день сиднем просидел в ней, тупо уставившись в стену. Вечером пошел на работу. Драил вагоны. Утром ему и другим уборщикам велели не переодеваться в свою одежду, а явиться в контору, где выдадут новые спецовки.

Уве шел по коридору, когда вдруг наткнулся на Тома. Впервые после того, как Уве наказали за кражу вагонной кассы. Будь Том благоразумней, отвел бы глаза. Притворился, будто ничего не было. Увы, благоразумием Том не отличался.

– Туши свет! Наш воришка пришел! – гаркнул он, вызывающе скалясь.

Уве не ответил. Хотел пройти мимо, но получил локтем от одного из молодых прихвостней, которыми окружил себя Том. Уве поднял глаза. Прихвостень заржал.

– Граждане, прячьте ваши лопатники, вор идет! – заголосил Том – крик его эхом разнесся по коридору.

Уве только крепче вцепился в свои вещи одной рукой – другая, в кармане, сжалась в кулак. Зашел в пустую раздевалку. Стянул с себя грязную заношенную спецовку, снял отцовские пузатые часы, положил их на лавку. Когда обернулся, собравшись в душ, в дверях вырос Том.

– Слыхали, ты погорел? – спросил он, почесывая черную бороденку.

Том явно ждал, что скажет Уве. А Уве решил не отвечать: этого удовольствия он верзиле не доставит.

– Вот папашка твой гордился бы тобой! У того то же руки из жопы росли, но чтобы хату свою спалить, это, сука, уметь надо! – кинул Том вслед Уве, когда тот входил в душевую.

Уве слышал, как хором загоготали молодые шакалы. Закрыл глаза, уткнулся лбом в стену, подставил тело под струи теплой воды. Простоял так минут двадцать. Дольше он в жизни своей не мылся.

Вернувшись же в раздевалку, обнаружил, что отцовы часы пропали. Перерыл одежду, пошарил по полу, проверил во всех шкафчиках.

В жизни каждого мужчины настает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Или дашь отпор.

Из-за того ли, что Том свалил на него кражу вагонной кассы. Или из-за пожара. А может, из-за круглолицего мошенника. Либо из-за белых рубашек. Или, может, просто все достало. Только из головы Уве словно кто-то выдернул чеку. И в глазах у него вдруг почернело. Он вышел из раздевалки в чем мать родила, капли сбега́ли по мускулистому телу. Направился в другой конец коридора, к раздевалкам мастеров, вышиб ногой дверь, растолкал ошарашенных людей, расчищая себе дорогу. Том стоял у дальней стены, перед зеркалом, подравнивая свою бороденку. Уве ухватил его за плечо и рявкнул что есть мочи, аж плитка задрожала:

– Отдавай часы!

Том презрительно глянул на парня сверху вниз. Фигура его огромной черной колокольней возвышалась над Уве.

– Какие, на хер, ча…

– ОТДАВАЙ ЧАСЫ! – заорал Уве, не дав ему договорить. Заорал так, что остальные в раздевалке инстинктивно вжались в шкафчики.

Миг, и куртку из рук Тома рванули с такой яростью, что даже Том не осмелился перечить. Молча, точно пристыженный ребенок, наблюдал он, как Уве извлекает свои часы из его внутреннего кармана.

А потом – бац. И все. Хватило одного удара. Том грохнулся об пол, как намокший куль с мукой. Могучая туша его едва успела упасть, как Уве развернулся и вышел вон.

В жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах.

 

Тома увезли в больницу. Стали допытываться, что с ним стряслось, но Том только прятал глаза и отвечал, что «поскользнулся». И странное дело, у всех присутствовавших при его падении разом отшибло память.

Больше Уве Тома не видал. А еще, решил он для себя, впредь никому не дам обмануть себя.

Он остался мыть вагоны, но со стройки ушел. И то, дома-то у него теперь не было, да и к тому времени он уже так понаторел в строительном ремесле, что едва ли мужики в пластмассовых касках могли научить его чему-то еще.

Зато на прощание подарили ему ящик с инструментами. Новенькими на этот раз. «Салаге. Попробуй построить что-нибудь стоящее!» – стояло на бумажке.

Употребить инструмент по назначению Уве было негде, а потому он бесцельно таскался с ним повсюду несколько дней. Наконец его сердобольная хозяйка, сжалившись, разрешила ему поискать по дому: вдруг отыщет чего для починки. И жить обоим стало сразу как-то спокойнее.

А на другой год Уве призвали в армию. Все физические нормативы он сдал на «отлично». Начальнику призывной комиссии понравился этот немногословный молодец с медвежьей хваткой, и он предложил юноше стать кадровым военным. Предложение пришлось по душе Уве. Он видел, что военные носят форму и живут по уставу. Каждый знает, что ему делать. Делает свое дело. Порядок и дисциплина. Солдат бы из меня получился, прикинул Уве. А потому отправился этажом ниже на обязательную медкомиссию, и на сердце у него вдруг стало так легко, как не было много лет. У него будто снова появилась цель. Смысл. Ради чего жить.

Радость его длилась десять минут.

Начальник сказал, медкомиссия будет «пустой формальностью». Но стоило поднести к грудной клетке Уве стетоскоп, как в ней обнаружились неположенные звуки. Уве направили в городскую поликлинику. Неделю спустя дали диагноз: редкий врожденный порок сердца. Уве вручили белый билет. Забраковали. Уж сколько он звонил, обивал пороги. Писал письма. Сходил к трем врачам, надеясь, что тут какая-то ошибка. Без толку.

– Закон есть закон, – сказал ему тип в белой рубашке, когда Уве в последний раз пришел уламывать призывную комиссию.

Уве так расстроился, что, не дождавшись автобуса, пешком добрел до железнодорожной станции. Там, на платформе, душу его вдруг обуял такой же мрак, как в тот день, когда умер отец.

Через несколько месяцев, прохаживаясь по той же самой платформе, Уве встретит девушку, свою будущую жену. Но покуда он не мог этого знать.

И вернулся мыть вагоны. Сделался еще тише прежнего. Бабулька, квартирная хозяйка, напуганная мрачным видом Уве, выхлопотала ему неподалеку место в гараже. Паренек-то вечно возится со своей машиной. Может, хоть так развеется.

На другое утро Уве в гараже разобрал «сааб» до винтика. Почистил детали и скрутил обратно. Просто хотел убедиться в своем умении. Ну, чтоб хоть чем-то себя занять. А когда скрутил, продал «сааб» с выгодой и купил другой – тоже девяносто третьей модели, но поновей. Первым делом раскрутил его до винтика. Чтобы убедиться, что умеет. Убедился.

Так и поплыли его дни, медленно и размеренно. И вот однажды утром он встретил ее. Каштановые волосы, синие глазищи, красные туфли и большая золотая заколка.

С того самого дня Уве утратил покой и сон.