Уве и больничный клоун Беппо — КиберПедия 

Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...

Кормораздатчик мобильный электрифицированный: схема и процесс работы устройства...

Уве и больничный клоун Беппо

2017-08-07 303
Уве и больничный клоун Беппо 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

 

 

– Уве сме-е-есно-о-о-ой, – заливается смехом младшая.

– Ага, – без особого энтузиазма бормочет старшая сестра, берет младшую за руку и решительно, точно взрослая, шагает к входу в больницу.

Их мама хотела что-то высказать Уве, но передумала: недосуг. Вразвалку она шествует к входу, придерживая рукой колыхающееся пузо, словно боится, что вот-вот родит.

Уве плетется за ней. Легко ей говорить: «Чем лаяться, проще заплатить». Нет уж: тут дело принципиальное. Когда охранник на вопрос, с какой стати надо платить за стоянку у больницы, выписывает штраф, кто другой смолчит, но только не Уве: липовый полицейский – он липовый полицейский и есть. Так-то вот.

А то Уве не знает: людей в больницу возят помирать. Довольно того, что государство берет с нас деньги за каждый чих при жизни, такое его, Уве, мнение. А требовать деньги за парковку с умирающего, не жирно ли этому государству будет? О чем Уве и поинтересовался у охранника с парковки. А тот сразу махать своим штрафным блокнотом. И тут Парване влезла, мол, давайте я заплачу, давайте я заплачу. Как будто речь шла о ДЕНЬГАХ!

Бабы – разве они понимают, что значит дело принципа?!

Старшая девчушка, идущая чуть впереди, жалуется, что платье воняет выхлопом. Даром он все стекла опустил на «саабе», все равно до конца не выветрилось. Парване еще спросила, что нужно было делать, чтоб так задымить гараж, но Уве в ответ только скрежетнул, как ванна по кафельному полу. Младшенькая, конечно, обрадовалась: ехать в морозную погоду с опущенными стеклами – лучшее приключение в ее жизни. Старшая же, напротив, зарылась носом в шарф и настроена была явно критически. Еще и потому, что ей пришлось елозить попой по газетам, разостланным Уве, чтоб они с сестрицей «не изгваздали ему сиденье». Уве и спереди газетку подостлал, но Парване, усаживаясь, бесцеремонно скинула ее с сиденья. Уве обозлился, однако промолчал. А только сидел и всю дорогу до больницы бросал косые взгляды на пузо соседки – как бы у нее воды не отошли прямо на обивку.

– Ждите здесь, – сказала Парване детям, когда вошли в фойе.

Вокруг прозрачные стены, спинки кресел пахнут шампунем. Врачи в белых халатах и цветных бахилах и старички на тряских ходунках с колесиками, шаркающие взад-вперед по коридору. На полу стоит тумба, на ней информация: «лифт № 2 в секции “А” не работает, просьба к посетителям палаты № 114 пользоваться лифтом № 1 в секции “В”». Под ней другая: «лифт № 1 в секции “В” не работает, просьба к посетителям палаты № 114 пользоваться лифтом № 2 в секции “А”». Еще ниже – третья: «палата № 114 закрыта на ремонт». А в самом низу висит картинка – на ней нарисован клоун. И подпись: «Сегодня клоун Беппо придет в больницу навестить детей».

– А куда Уве подевался? – спохватывается Парване.

– Наверно, в туалет пошел, – бормочет старшая.

– Клёун! – Младшенькая радостно показывает на картинку.

– Подумать только, у них тут даже туалет п-л-а-т-н-ы-й! – восклицает Уве за спиной у Парване.

Парване разворачивается к нему, нервно смотрит:

– А, вот он ты, тебе денег дать?

– Денег? На что мне деньги? – обиженно спрашивает Уве.

– В туалет сходить.

– Да мне не надо в туалет.

– Ты ведь сам сказал… – начинает она, но осекается, лишь покачав головой: – Все, ладно, проехали… Сколько ты заплатил за стоянку? – меняет она тему.

– За десять минут.

Она стонет:

– Как же так? Ты же знаешь, что мы дольше тут пробудем.

– Если пробудем – через десять минут выйду и доплачу, – невозмутимо отвечает Уве.

– А чего сразу за все не заплатить? – удивляется она, однако тотчас жалеет, что спросила.

– Да им только того и надо! Перебьются – а вдруг я заплачу лишнее, вдруг мы столько не простоим, ясно тебе?

– Фу, с меня хватит… – Парване, вздохнув, щупает свой лоб. Глядит на дочерей: – Будьте умничками, посидите тут с дядей Уве, а мама сходит посмотрит, как там папа. Хорошо?

– Ладно, – кривится старшая.

– Уйа-а! – ликует младшенькая.

– Чего? – изумляется Уве.

Парване встает.

– В каком смысле – «с дядей Уве»? А ты куда? – взвивается Уве.

Он в ярости, а соседка, похоже, не замечает степени его неудовольствия.

– Посиди тут, присмотри за ними, – коротко велит она и, прежде чем Уве успевает возразить, скрывается в глубине коридора.

Уве остолбенев смотрит ей вслед. Словно надеясь, что соседка немедленно прибежит обратно, крикнет, что пошутила. Но та ушла. Делать нечего, Уве поворачивается к сестрам. С таким видом, точно сейчас посветит им в лицо настольной лампой и спросит, где они находились в момент убийства.

– КНИСЬКА! – восклицает младшая, кидаясь в угол приемной, где громоздится куча пластмассовых машинок, плюшевых мишек и детских книжек с картинками.

Уве кивает про себя, одобряя самодостаточность трехлетнего ребенка, и переключается на семилетнюю девчушку.

– Ну а ты что же?

– Что я? – строптиво отвечает та.

– Ну, там, может, ты есть хочешь? Или пописать тебя отвести? Чего еще там?

Девчушка смотрит на него так, словно он предложил ей пиво и сигарету.

– Мне ВОСЕМЬ скоро. Я писать САМА хожу!

Уве, извиняясь, разводит руками:

– А, черт, ну да, точно. Ну тогда прости, что спросил.

– М-м-м, – хмыкает старшая.

– Ты лугаисся! – вопит младшенькая, выныривает ниоткуда и давай вертеться вокруг его штанины.

Уве недоверчиво разглядывает это трехлетнее стихийное лингвистическое бедствие. Малышка поднимает к нему глаза, все лицо цветет улыбкой.

– Читай! – весело командует девочка и, вытянув руки вперед так, что едва не падает, тычет ему книжку.

Уве смотрит на книжку, точно это нигерийское «письмо счастья», предлагающее «очень фантастичный эксклюзивный бизнес-жертва», стоит только указать «такой мелочь», как банковские реквизиты.

– Читай! – повторяет трехлетка, с ногами забираясь на диван.

Уве нехотя усаживается на диван в метре с лишним от девчушки. Та нетерпеливо вздыхает, куда-то ныряет, через секунду ее головка высовывается у него из-под мышки, пальцы цепляются за его коленку, как за рычаг, а нос утыкается в красочные иллюстрации.

– Жил да был один паровозик, – начинает Уве голосом человека, вслух зачитывающего текст своей налоговой декларации.

Хочет перевернуть страницу. Младшая не дает – переворачивает назад. Старшая устало качает головой.

– Ты должен рассказать, что происходит на картинке. На разные голоса, – поясняет она.

Уве удивленно смотрит на нее:

– На какие еще, на хре…

Спохватывается посреди фразы. Поправляется:

– Что еще за голоса?

– Сказочных героев, – объясняет старшая.

– Ты лугаисся, – дружелюбно замечает ему младшенькая.

– Ничего я не ругаюсь, – возражает Уве.

– Лугаисся!

– Какие еще, на х… никаких голосов! – упрямится Уве.

– Кто-то, наверно, просто совсем не умеет читать сказки, – выносит вердикт старшая.

– Нет, кто-то, наверно, просто совсем не умеет слушать! – парирует Уве.

– Нет, кто-то, наверно, просто совсем-совсем не умеет РАССКАЗЫВАТЬ! – язвит старшая.

Уве без особого энтузиазма разглядывает книгу.

– Что это вообще за ерунда? Какой-то говорящий паровоз! А о машинах ничего нет?

– А о глупых старикашках-таракашках ничего нет? – передразнивает старшая.

– Какой я тебе старикашка?! – фыркает Уве.

– Клёун! – кричит в восторге младшая.

– Какой я тебе КЛОУН? Тоже мне! – вспыхивает Уве.

Старшая закатывает глаза, ну копия мамаши – та вот так же закатывает их, стоит Уве сморозить что-то не по делу.

– Да она не про тебя. Она про клоуна.

Подняв глаза, Уве замечает взрослого мужика – тот, видно, на полном серьезе вырядился клоуном и ждет у дверей. На роже, от уха до уха, намалевана дурацкая улыбка.

– КЛЁУ-У-У-УН! – взвывает младшая, прыгая на диване. Может, дите пичкают наркотиками, начинает подозревать Уве.

Он слыхал про такое. Что детям дают амфетамин при каких-то психических диагнозах.

– Кто тут у нас? Девочка! А что мы покажем девочке? Может, фокусы? – дружелюбно кудахчет клоун и ковыляет к младшей, точно пьяный лось, путаясь в непомерных красных башмаках. Уве с ходу определяет, что обуться в такое может только абсолютное ничтожество, – нет чтобы найти себе нормальную работу.

Клоун весело подмигивает Уве:

– А дядя, случайно, не даст нам пять крон?

– Держи карман шире. Случайно, не даст, – ответствует Уве.

Клоун, похоже, растерян – состояние, надо сказать, не самое подходящее для клоуна.

– Но… послушайте… это просто фокус, у вас же есть монетка? – мямлит клоун уже не таким придуренным голосом: из-под идиота-клоуна проглядывает обычный идиот, молодой, лет двадцати пяти.

Уве смотрит на клоуна так, что тот тут же благоразумно пятится.

– Да что вы… в самом деле… Я тут при больнице клоуном работаю. Это ж для детей. Я верну.

– Дай ему пять крон, – велит старшая сестра.

– КЛЁУ-У-У-УН! – восклицает младшая.

Уве смотрит на нее. Морщит нос.

– А, вон чего, – бормочет он, вынимая из кошелька пятачок.

Потом тычет пальцем в клоуна:

– Но чтоб вернул! Сразу же, понял? А то мне еще за парковку платить.

Клоун, энергично кивая, выхватывает у него монетку.

 

Через десять минут в фойе из коридора возвращается Парване. Останавливается и растерянно водит глазами влево-вправо, сканируя обстановку.

– Дочек своих ищете? – словно выстрел из-за спины, звучит вопрос медсестры.

– Ищу, – растерянно говорит Парване.

– Там они, – говорит медсестра как-то не слишком одобрительно и машет в сторону стеклянных дверей, ведущих на стоянку.

Перед ними на банкетке, скрестив руки на груди, сидит Уве, злой как черт. По бокам сидят девочки – старшая, скучая, смотрит в потолок, у младшей рот до ушей – точно ей только что разрешили ежедневно в течение месяца завтракать мороженым. С обоих краев к скамейке приставлены два дюжих мордоворота из больничной охраны.

– Ваши дети? – спрашивает один.

Судя по насупленному лицу, ему завтракать мороженым не разрешили.

– Мои, а что, они что-то натворили? – почти с испугом спрашивает Парване.

– Нет. ОНИ-то как раз нет, – отвечает другой мордоворот и укоризненно смотрит на Уве.

– А я что? Я тоже ничего, – обиженно бурчит Уве.

– Уве побил клёуна! – заходится от восторга младшая.

– Ябеда, – досадует Уве.

Парване смотрит на него раскрыв рот, не зная, что сказать.

– Да ладно, фокусы у него все равно отстой, – вздыхает старшая. – Ну что, поедем домой? – интересуется она, вставая со скамьи.

Парване смотрит то на старшую, то на младшую, то на Уве, то на охранников.

– Зачем… стойте… что за… какого еще клоуна?

– Клёуна Беппо, – растолковывает младшая, кивая с умным видом.

– Он хотел фокус показать, – добавляет старшая.

– Да туфта это, а не фокусы, – вставляет Уве.

– Ну, тот, с исчезающей монеткой. Взял у Уве пятачок, – рассказывает дальше старшая.

– Ага, а потом хотел подсунуть мне чужие пять крон, во как, – замечает Уве и с чувством оскорбленного достоинства смотрит на стоящих рядом охранников, словно его замечание объясняет всю ситуацию.

– Уве ПОБИЛ клёуна, ма. – Младшая хохочет так, будто в жизни ничего веселей не видела.

Парване долго смотрит на Уве, на младшую дочку, на старшую, на обоих охранников.

– Мы пришли навестить моего мужа. Его привезли сюда после несчастного случая. Пустите детей повидаться с ним, – объясняет она охранникам.

– Папа упай! – сообщает младшенькая.

– Ладно, – говорит первый мордоворот.

– А этот пусть остается здесь, – говорит второй, указывая на Уве.

– Скажет тоже: побил. Так, ткнул маленько, – бормочет Уве. И добавляет для верности: – Тоже мне полицейские нашлись, дурилки картонные!

– Да этот клоун все равно не умеет колдовать, – ворчит в защиту Уве старшая, когда ее ведут в палату к отцу.

 

Час спустя все вместе стоят возле гаража Уве. Увальню наложили гипс на руку и на ногу – выпишут через несколько дней, так сказала Уве Парване. Хотел Уве ответить ей, что увалень ее – пентюх, каких свет не видывал, но не ответил, лишь губу прикусил, чтоб не вырвалось. Чутье подсказывало: Парване и сама думает о муже не лучше. Уве убирает газеты с сидений «сааба», в салоне все еще воняет выхлопом.

– Уве, дорогой, ну, может, тебе все-таки отдать деньги за парковку? – спрашивает Парване.

– Это твоя машина? – хмурится Уве.

– Нет.

– Ну и все, – отрезает он.

– Но мне как-то неудобно, как будто тебя наказали из-за меня, – хлопочет она.

– Мне муниципалитет выписывал штраф. А не ты. Стало быть, виновата не ты, а эти козлы из муниципалитета. – Уве захлопывает дверцу «сааба». – А еще эти липовые полицейские, – добавляет он, все еще серчая на мордоворотов, заставивших его томиться на банкетке, пока Парване не пришла и не сказала, что пора ехать домой.

Будто он такой неблагонадежный, что ему нельзя свободно прохаживаться по больнице, как другим посетителям.

Парване долго смотрит на него, задумчиво молчит. Старшей дочке надоедает ждать, она направляется через стоянку к домам. Младшая блаженно улыбается Уве.

– Ты кьяссный! – говорит ему.

Уве, глянув на нее, сует руки в карманы.

– А? Да ладно. Из тебя тоже, гляжу, человек вырастет.

Малышка радостно кивает. Парване смотрит на Уве, потом на пластмассовый шланг на полу гаража. Снова – на Уве: по лицу пробегает тревога.

– Не поможешь мне… лестницу оттащить? – просит она его как бы в глубокой задумчивости.

Уве рассеянно ковыряет носком асфальт.

– А еще у нас батарея не работает, – добавляет она как бы между прочим. – Может, посмотришь? Патрик в этом ни бум-бум, сам видишь, – говорит она, беря младшую за руку.

Уве медленно кивает:

– Да уж. Вижу, что руки не из того места растут.

Парване кивает. Лицо ее вдруг расплывается в улыбке.

– Ты же не дашь девчонкам замерзнуть ночью, правда, Уве? Хватит с них того, что ты у них на глазах избиваешь клоунов!

Уве обиженно смотрит на нее. Молча, словно на переговорах с самим собой, нехотя соглашается: конечно, не дам замерзнуть – дети же не виноваты, что их непутевый папаня окна не может открыть так, чтоб не грохнуться с лестницы. Небось супруга ему покажет райскую жизнь, явись он к ней после того, как заморозит детей.

Он поднимает пластмассовый шланг с пола, вешает на гвоздь. Закрывает ключом «сааб». Запирает ворота. Трижды дергает за ручку. Идет в сарай за инструментами.

 

Покончить с собой можно и завтра. Успеется.

 

Уве и девушка из поезда

 

 

На ней были красные туфли, в волосах – крупная золотая заколка, на груди блестела золотая брошка – разбегавшиеся от нее солнечные зайчики озорно резвились на вагонном стекле. На часах половина седьмого утра. Уве как раз сменился и уже собрался сесть в другой поезд, чтобы ехать домой. Как вдруг увидел с перрона в вагонном окне эти каштановые волосы и эти ее синие-синие глаза и услышал этот ее переливчатый смех. И вернулся в поезд. Сам еще толком не понимая зачем. Никогда прежде не знал он за собой ни внезапных порывов, ни особой охоты до женского пола. Но тут, когда увидал ее, его, как он рассудил впоследствии, точно перемкнуло.

Он упросил знакомого проводника одолжить ему сменные штаны и рубаху, чтобы она не приняла его за ночного уборщика, а потом подошел и сел подле Сони. И, надо сказать, это было лучшее решение за всю его жизнь.

Он не знал, как заговорить, но все вышло само собой. Не успел он опуститься на лавку, как она, бодро повернувшись, тепло улыбнулась ему и сказала: «Здравствуйте!» И он тоже сказал: «Здравствуйте!» – не пришлось ломать голову, как подъехать к ней. Она же, заметив, что взгляд его упал на книги у нее на коленях, любезно протянула ему всю стопку, чтобы он смог прочесть названия. Уве не разобрал и половины слов.

– Вы любите читать? – восторженно спросила она.

Уве неопределенно покачал головой, но, похоже, ее это ничуть не смутило.

– А я обожаю! – поспешила сообщить она.

И пошла пересказывать содержание книжек, снова вернувшихся к ней на колени. А Уве тотчас понял, что до самой смерти готов слушать ее рассказы о том, что она обожает.

В жизни он не слыхал ничего чудесней ее голоса. Он всегда звучал так, будто она вот-вот рассмеется. А уж если рассмеется, то, чудилось Уве, будто пузырьки шампанского заиграют. Сам он боялся слово сказать – выставить себя неучем и дураком. Но все оказалось не так страшно. Она любила болтать, Уве – помалкивать. Впоследствии Уве предположил, что именно это имеют в виду, говоря, что они с женой дополняют друг друга.

Годы спустя Соня призналась мужу, что когда он подсел к ней в вагоне, то показался ей малость чудным. Угрюмым и неотесанным. Но у него были широкие плечи и большие бицепсы, бугрившиеся под рубашкой. А еще – добрые глаза. Он слушал, как она рассказывала, и ей нравилось его смешить. К тому же ездить каждое утро на учебу – такая скукотища, а так, в компании, куда веселее.

Она училась в пединституте. Каждый день садилась на поезд и, проехав несколько десятков километров, пересаживалась на другой, а затем на автобус. Всего полтора часа пути не в ту сторону, куда надо Уве. Когда они в первый раз вместе вышли на станции и дошли до автобусной остановки, она поинтересовалась, куда он, собственно, едет. Уве вдруг сообразил, что всего в пяти километрах отсюда стоит воинская часть, в которую его собирались направить, не подведи его порок сердца. И машинально соврал, сам не зная зачем:

– А я на службу вон еду. – Он неопределенно махнул рукой.

Она радостно кивнула:

– Ну, тогда увидимся в поезде на обратном пути. Я домой еду в пять!

Уве не нашелся что ответить. Он-то знал, что из гарнизона никого не отпускают в пять, но она-то, может, не знает? А потому просто пожал плечами. И она села в свой автобус и уехала.

Уве прикинул, что такой расклад непременно сулит ему прорву неудобств. Но делать нечего. Он развернулся, отыскал знак, указывавший направление в центр университетского городка, куда занесла его нелегкая, – в двух часах пути от его дома. И пошел пешком. Через сорок пять минут расспросов разыскал единственного в округе портного, степенно постучался и поинтересовался, возьмется ли тот отутюжить ему рубаху и брюки и сколько на это уйдет времени. «Минут десять, если подождешь», – был дан ему ответ.

– Тогда я зайду в районе четырех, – сказал Уве и вышел.

Он пешком вернулся на станцию, улегся на лавку в зале ожидания и закемарил. В четверть четвертого снова пешком дошел до портного, подождал, сидя в туалете в одном исподнем, пока портной погладит рубашку и брюки, потом полтора часа ехал с Соней в поезде до ее станции. А потом еще полчаса обратно – на свою станцию. На другой день все повторилось. И на третий. На четвертый станционный кассир растормошил Уве, заявив, что спать на станции не положено, чай, не побродяжка. Уве ответил, что все прекрасно понимает, но тут дело касается женщины. Услыхав это, кассир кивнул и с того дня позволил Уве спать в багажном отделении. Кассиры тоже хоть раз в жизни да влюбляются.

Так Уве и катался три месяца кряду. Пока ей не надоело: хоть бы поесть куда пригласил. И она пригласила сама.

– Завтра в восемь вечера буду ждать тебя здесь. Надень пиджак и своди меня в ресторан, – без лишних церемоний приказала она, сходя с поезда в пятницу вечером.

Ну коли так, значит, так.

 

Уве ни разу не задавался вопросом, как жил до того, как повстречал ее. Но если б задался, ответил бы, что никак.

 

В субботу вечером он напялил на себя старый коричневый отцов пиджак. Тянувший в плечах. Съел две сардельки, семь картофелин, которые сварил на плитке у себя в комнатенке. Прошелся по дому с отверткой, прикрутил все, что просила хозяйка.

– На свидание, что ли? – громко поинтересовалась она у Уве, спускавшегося по лестнице.

Она впервые видела его в пиджаке. Уве угрюмо кивнул.

– Угу, – ответил он тоном, не позволяющим понять, ответ это или просто мычание.

Бабулька кивнула, пряча улыбку:

– Небось красоточка – ишь, как вырядился!

Вздохнув, Уве коротко кивнул. Он уже был в дверях, когда хозяйка крикнула из кухни:

– Цветы, Уве!

Всунув голову в кухню, Уве вопросительно уставился на нее.

– Цветы ей подари! Ей понравится! – с нажимом сообщила хозяйка.

Уве кашлянул и скрылся за дверью.

Четверть часа томился он, поджидая ее на вокзале в своем куцем коричневом пиджачишке и надраенных башмаках. Он скептически относился к людям непунктуальным. Отец его всегда говорил, что нельзя доверять тому, кто опаздывает. «Какое важное дело можно поручить человеку, коли он даже прийти вовремя не сумел», – ворчал отец, глядя, как кто-нибудь из путейцев, опоздав на три, а то и на целых четыре минуты, как ни в чем не бывало отмечает на проходной пропуск. А железная дорога, стало быть, жди!

Как вы понимаете, каждую из этих пятнадцати минут под станционными часами Уве провел с чувством легкого раздражения. Впрочем, минуты шли, и раздражение начало перерастать в беспокойство. Уве уже готов был поверить, что на самом деле Соня назначила свидание, чтобы подшутить над ним. Разумеется, она и не думала приходить, размечтался тоже! Едва эта мысль укрепилась в нем, как в душу стремительной лавой хлынул стыд: Уве захотелось швырнуть букет в первую попавшуюся урну и бежать с вокзала без оглядки.

Впоследствии он сам бы не смог вразумительно объяснить, почему так и не ушел. Может, чувствовал, что уговор есть уговор, даже если дело касается свидания. А может, по какой другой причине. Трудно сказать.

Знай его отец, сколько еще таких же мучительных минут проведет его сын в ожидании этой девушки, глаза его вылезли бы из орбит, и он навсегда остался бы лупоглазым. Но сын тогда и сам этого еще не знал. Когда же она наконец выпорхнула к нему в цветастой юбке и клубничного цвета кофте – настолько аппетитного, что Уве, потоптавшись, решил: ничего страшного, такой девушке позволительно и опоздать.

Цветочница в киоске спросила: «Чего желаете?» – «А мне почем знать? – ответил он. – Твой товар – не мой, тебе лучше знать». Цветочница было смешалась, но тут же нашлась – спросила, какой цвет любит та, которой предназначается букет. «Розовый», – без тени сомнения ответил Уве. Хотя точно не знал, так ли это.

И вот она стоит перед ним в этой кофте цвета спелой клубники, на фоне которой блекнут все остальные краски, и счастливо прижимает цветы к груди.

– Какая красотища! – радуется она так искренне, что Уве опускает глаза и начинает ковырять носком пристанционную щебенку.

Уве не понимал этих хождений по ресторанам. Кому это нужно – оставлять в заведениях такие деньжищи, нельзя разве поужинать дома? Что за радость – сидеть на вычурных стульях и жевать странную стряпню, особенно когда прекрасно знаешь, что за столом двух слов связать не можешь? Ну, хоть поел заранее – теперь, по крайней мере, сможет угостить ее, чем она сама пожелает, а сам возьмет из меню что подешевле. А спросит она о чем, так хотя бы не придется отвечать с набитым ртом. Чем не план, ликовал Уве.

Принимая ее заказ, официант угодливо улыбался. Уве и сам догадывался, о чем и он, и все посетители подумали, когда они с Соней вошли в ресторан. Слишком хороша для него – вот о чем они подумали. И Уве сразу почувствовал себя глупо. Поскольку целиком и полностью разделял их мнение.

А она оживленно щебетала – про учебу, про книги, какие прочла, про фильмы, какие посмотрела. И любовалась им, впервые давая почувствовать, будто он – единственный мужчина в мире. И тогда Уве решил, что нечего больше врать, надо рассказать все как есть. Откашлялся, собрался с духом и выложил ей всю подноготную. Что никакой он не солдат, что он – простая поломойка на ночных поездах, что у него больное сердце, а врал он ей лишь потому, что очень уж ему полюбилось кататься с ней на поезде. Он был уверен, что в последний раз ужинает с ней в ресторане, что она слишком хороша, чтобы ходить по ресторанам с таким обманщиком. Исповедавшись так, он положил салфетку на стол, вытащил бумажник, желая расплатиться, подняться и уйти.

– Виноват, – пробормотал он сконфуженно, пнул ножку своего кресла, потом прошептал чуть слышно: – Мне просто хотелось узнать: каково это – быть парнем, который тебе глянулся?

Он уже вставал, когда она, перегнувшись через стол, накрыла его руку своей.

– Никогда еще не слышала от тебя столько слов за один раз, – улыбнулась она.

Он пролепетал что-то невнятное, мол, наверное, может быть, но это дела не меняет. Соврать-то он ей все одно соврал. Она же попросила его снова сесть, и он исполнил просьбу – опустился в кресло. Вопреки его ожиданиям, она не рассердилась. Она рассмеялась. А отсмеявшись, сказала: мол, догадаться, что Уве не солдат, было нетрудно – он ни разу не надел форму.

– А кроме того, где это видано, чтобы солдат возвращался со службы в пять дня каждый будний день?

С таким умением шифроваться Уве вряд ли сгодился бы в русские шпионы, прибавила она. Но предположила, что, верно, у него были резоны для такого поведения. А еще ей нравится, как он слушает ее. И нравится его смешить. И этого, подытожила она, вполне довольно.

А потом поинтересовалась, чем бы он мечтал заняться, если бы мог мечтать о чем угодно. И он, не раздумывая, ответил, что хотел бы строить дома. Конструировать. Чертить. Вычислять, как их лучше поставить там, где они встанут. И тут она, вопреки его ожиданию, вдруг перестала смеяться. Но рассердилась.

– Так почему до сих пор не СТРОИШЬ? – потребовала она ответа.

А Уве, понятное дело, не нашелся что ответить.

В понедельник она пришла к нему домой, принеся брошюры с информацией об инженерных курсах. Бабулька, у которой квартировал Уве, совершенно ошалела, когда юная незнакомка уверенной поступью направилась к нему вверх по лестнице. После чего бабулька постучала его по спине и шепнула, что инвестиция в цветочки-то оказалась ого-го какая удачная! С этим Уве не мог не согласиться.

Когда он вошел к себе, она уже сидела на кровати. Уве застыл на пороге, руки в карманах. Увидев его, она засмеялась.

– Тут, что ли? – спросила.

– Ну, это, что ж, можно и тут, – ответил он.

Так и решили.

Она отдала ему брошюры. Учиться предстояло два года, впрочем, Уве не так уж напрасно положил столько сил и трудов на стройку, как казалось ему самому. Да, котелок у него варил не так чтобы очень, в обычном смысле, зато Уве петрил в цифрах и разбирался в домах. Этого хватило с лихвой. Он успешно сдал первый семестр. Потом еще один. И еще один. И наконец устроился в строительную контору, где и проработал треть века. Вкалывал, не болел, платил налоги, возвращал ссуды, жил по чести, по совести. Купил двухэтажный таунхаус в новом поселке на лесной опушке. Она хотела замуж, что ж – он сделал предложение. Хотела детей – родим, согласился Уве. Только жить будем в поселке, чтобы детки росли с другими детьми, порешили они.

И вот сорока лет не прошло, а вокруг дома уж не осталось леса. А только лес домов. И настал день, когда она, лежа на больничной койке, вдруг взяла его за руку и попросила не тревожиться. Сказала, что все будет хорошо. Легко ей говорить, думал Уве, а сердце рвалось из груди от злой тоски. Но она шепнула: «Все будет хорошо, мой милый Уве» и склонила головку ему на руку. А после бережно вложила ему в ладонь указательный пальчик. Потом закрыла глаза и умерла.

Так он и сидел, не выпуская ее пальчика, много, много часов. Пока не пришли врачи: ласковыми словами и мягкими движениями убедили его, что надо вынести тело. Тогда Уве встал со стула, кивнул сам себе и пошел в похоронное бюро оформлять документы. В воскресенье ее похоронили. В понедельник Уве вышел на работу.

 

Но спроси его кто угодно, Уве ответил бы как на духу: у него не было жизни до нее. И после нее – тоже нет.

 

Уве и опоздавший поезд

 

 

Дежурный за плексигласом: хомячьи щеки, зализанные вихры. Да руки сплошь в татуировках. Будто одной прически мало. Мало ему, что на голову точно опрокинули бутыль с подсолнечным маслом. Нет, нужна еще эта пачкотня на теле, думает Уве. И ладно бы рисунки были. А то и не рисунки, а так – разводы какие-то. Где это видано, чтобы взрослый мужик в здравом уме по собственной воле ходил с голыми руками, на которые словно пиджак линялый накинули?

– Турникет твой не работает, – сообщает ему Уве.

– Правда? – спрашивает дежурный.

– Что «правда»?

– Правда, что не работает?

– Конечно, я ж говорю!

Дежурный за плексигласом смотрит с каким-то сомнением.

– А может, с вашей карточкой что-то не так? Может, грязь на магнитную ленту попала?

Уве одаривает дежурного таким взглядом, будто тот только что назвал Уве импотентом. Дежурный за плексигласом замолкает.

– Какая грязь? Нет у меня никакой грязи на ленте, понятно?! – тычет пальцем в стекло Уве.

Дежурный за плексигласом кивает. Но, спохватившись, мотает головой. Пытается растолковать Уве, что «вообще-то турникет весь день работал безотказно». Уве отметает его отговорку как совершенно неуместную, поскольку очевидно, что если турникет и работал, то теперь явно вышел из строя. Тогда дежурный за плексигласом предлагает купить билет за наличные. Ага, разбежался, отвечает ему Уве. Воцаряется напряженная тишина.

Наконец дежурный за плексигласом просит просунуть ему в окошко карточку – «для проверки». Уве делает такие глаза, будто встретился с дежурным в темном переулочке и тот попросил его снять часы – «для проверки».

– Смотри, чтоб без фокусов, – предупреждает Уве, недоверчиво просовывая карту в окошко.

Дежурный за плексигласом, взяв карту, бесцеремонно вытирает ее о штаны. Но Уве не лыком шит. Небось читали мы в газетах про всякие ваши фокусы.

– Ты чё там ХИМИЧИШЬ? – кричит Уве, барабаня по стеклу.

– Попробуйте теперь, – говорит дежурный.

На лице у Уве написан ответ: хватит попусту переводить мое время. Ежу ведь понятно: если карта не работала полминуты назад, то не заработает и сейчас. Уве высказывает это соображение вслух.

– Ну пожалуйста, – просит дежурный за плексигласом.

Уве демонстративно вздыхает. Не отводя глаз от плексигласа, прокатывает карту. Та срабатывает.

– Ну! – лыбится дежурный за плексигласом.

Уве таращится на карту как на предателя и сует обратно в бумажник.

– Удачного дня! – энергично желает ему дежурный из-за плексигласа.

– Это мы еще поглядим, – ворчит Уве.

Все последние двадцать лет кто только не норовил попрекнуть Уве, что тот не пользуется пластиковыми картами. Он же считал, что живые деньги надежней, как-то обходилось ими человечество тыщи лет, и ничего. Ну не доверяет Уве банкирам и ихней электронике.

А жена – та, понятное дело, тут же, наперекор ему, стала клянчить себе такую карточку, как ни предостерегал ее Уве. Когда жена умерла, банк просто прислал ему новую карту, переделанную на его имя и привязанную к ее счету. На эту карту он покупал цветы, которые носил на могилку, и вот теперь, спустя полгода, на счете оставалось 136 крон 54 эре. И Уве прекрасно известно, что, ежели умереть вот так, не потратив эти кроны, их непременно прикарманит какой-нибудь олигарх.

Вот почему Уве не удивлен, что как только он захотел использовать эту долбаную карту, она тотчас отказала. А сунься с ней в магазин, там такую комиссию сдерут! Значит, Уве с самого начала был прав. Вот так и скажет жене, как только встретит ее вновь, пусть так и знает.

Ну а теперь баста – хорошего понемножку. Теперь Уве собрался умереть.

 

Он вышел из дому затемно, раньше, чем ленивое солнце кое-как вскарабкалось на небо, и куда как раньше, чем выползли из кроватей ленивые соседи. Стоя в прихожей, Уве скрупулезно изучил расписание электричек. После чего погасил весь свет, перекрыл все батареи и, перед тем как запереть входную дверь, положил под коврик в прихожей конверт со всеми инструкциями. Когда придут забирать дом, небось отыщут, предположил он.

Взял лопату, расчистил снег перед домом, убрал лопату в сарай. Запер дверь сарая. Будь Уве чуть наблюдательней, он, прежде чем отправиться в сторону парковки, вероятно, приметил бы в одном весьма немаленьком сугробе аккурат у сарая немаленькую нору, напоминающую кошачий лаз. Но Уве был занят делом и лаза не приметил.

Наученный горьким опытом, он не поехал на машине, а прогулялся до станции пешком. Для верности – теперь-то всякие беременные соседки, бледные немочи, жены Руне и веревки сомнительного качества точно не смогут расстроить утренних планов Уве. Он продувал им батареи, одалживал инструменты, возил по больницам. Но теперь баста, хватит. Пора в путь.

Он еще раз сверился с расписанием. Терпеть не мог опаздывать. Из-за этих задержек рушатся все планы. Все идет наперекосяк. Жена, та с пунктуальностью не дружила вовсе, планировать с ней что-то – пустые хлопоты. В принципе, как и с любой другой женщиной. Им расписание хоть на лоб приклей, один хрен разница, уж поверьте опыту Уве. Собираясь куда-нибудь, он всегда составлял маршрут и график, пытался распланировать поездку – где заправиться, где попить кофе. Штудировал карты, вычислял, сколько точно по времени займет каждый этап, как не угодить в пробки и какой дорогой выйдет короче, – наука, недоступная дятлам со всякими навигаторами. У Уве всегда была наготове четкая стратегия. Жена же, наоборот, порола чушь, призывая «положиться на чутье» и «не переживать». С эдаким отношением далеко ли уедешь во взрослой жизни? А еще она обязательно забудет какой-нибудь платочек или перед самым выездом начнет трепаться по телефону. Или до последнего перебирает – какое пальто положить в чемодан. Или еще что. А потом, уже в дороге, вдруг вспомнит – «Ой, а термос-то мы не взяли!» – блин, самое важное-то и забыла. Итого: четыре пальто в чемоданах, будь они неладны, и ни капли кофе. Вот больше делать нечего, как ежечасно сворачивать в придорожные забегаловки и хлебать там прогорклую лисью мочу, которая у них идет за кофе! Но стоило Уве надуться, жена тут же спрашивала, на что ему сдалось это расписание, мол, все равно ведь на своей машине едем. «Куда нам спешить?» – удивлялась она. При чем тут спешка? Не в том ведь дело.

На перроне он сует руки в карманы. Пиджак остался дома. Весь в пятнах, выхлопом провонял, вот Уве и не стал надевать его: жена такую бучу поднимет, посмей он явиться к ней замухрышкой. Рубашка и свитер, что теперь на нем, ей тоже особо не нравились, ну да те хотя бы чистые, не драные. На улице где-то минус пятнадцать! Уве забыл сменить осеннюю куртку на теплую, зимнюю – студеный ветер пробирает до костей. Последнее время я рассеянный какой-то стал, вынужден признать Уве. Не успел толком поразмыслить, в какой одежке пристало отправляться на тот верхний этаж. Вначале хотел принарядиться поприличней. Теперь же чем больше он об этом думает, тем более склоняется к мысли, что на том свете, верно, уж придумали какую-нибудь стандартную одёжу, не то такой винегрет выйдет! Покойнички-то там соберутся всех сортов и мастей, как пить дать. Иностранцы и прочий разношерстный люд, один наряд чудней другого. Придется, стало быть, приводить это войско к единому знаменателю. А значит, какое-никакое обмундирование выдают.

На перроне, почитай, никого. Только по другую сторону пути стоит парочка заспанных патлатых малолеток со здоровенными рюкзаками (набитыми наркотой, уверен Уве). Чуть поодаль от них читает газету сорокалетний мужик в сером костюме и черном полупальто. Еще чуть дальше треплются две дамы в расцвете лет – на груди муниципальные логотипы ландстинга, в волосах лиловые пряди, в руках длиннющие сигаретки с ментолом.

По эту сторону – только Уве, не считая троих крупногабаритных работяг из коммунальной службы в ватных штанах и строительных касках. Сгрудившись, глазеют в разрытую ими же яму. Яма кое-как огорожена маркировочной лентой. Первый работяга пьет кофе в стаканчике из «Севен-Элевен», второй жрет банан, третий, не скинув рукавиц, силится набрать что-то на мобильнике. Получается не очень. Нет бы сперва яму зарыть. Потом еще удивляются, отчего это весь мир скатывается в финансовую дыру, думает про себя Уве. А что ж ему туда не катиться, когда народу только бы бананы трескать да на яму пялиться?

Уве смотрит на часы. Послед<


Поделиться с друзьями:

Типы оградительных сооружений в морском порту: По расположению оградительных сооружений в плане различают волноломы, обе оконечности...

Археология об основании Рима: Новые раскопки проясняют и такой острый дискуссионный вопрос, как дата самого возникновения Рима...

Архитектура электронного правительства: Единая архитектура – это методологический подход при создании системы управления государства, который строится...

Опора деревянной одностоечной и способы укрепление угловых опор: Опоры ВЛ - конструкции, предназначен­ные для поддерживания проводов на необходимой высоте над землей, водой...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.155 с.