Умер Андрей дмитриевич Сахаров

 

В каждой стране есть гениальные люди. Я не боюсь обвинений в шовинизме и смею сказать, что у нас была гениальная русская интеллигенция, Она была истреблена. И это наша главная беда. Но все-таки остались такие люди, как Сахаров, Солженицын, Чуковская, Лихачев. Эти люди продемонстрировали нам, что человечность стала физически ощутимой, воплощенной силой. Впервые человечность стала политикой сама по себе. Это не только новое мышление, это - новое чувствование, абсолютный нравственный компас. Потеря Сахарова - невосполнима.

ПУШКИН НА ВТОРОЙ РЕЧКЕ
Автопортрет России

«Не дай мне Бог сойти с ума»

(А. С. Пушкин)

«Черная ночь.
Душный барак.
Жирные вши...»

(О. Э. Мандельштам.
По-видимому,
последний стих сошедшего с ума поэта)

В сущности, заглавием и этими двумя эпиграфами я уже сказал все, что хотел сказать. «Умному — намек, глупому — дубина...» не поможет.

Но все-таки надо объясниться.

Простая и все просветляющая мысль — чувство: а что было бы, если б Пушкин, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов дожили до 1917 года? Как бы они ко всему этому отнеслись?

И второй вопрос: а как бы Великий Октябрь отнесся к ним?

Мысль эта (возникла она лет 40 назад) была настолько ошеломляюще смелой, что я ее — перепугался. И потом, лет 20, я столь же неотвратимо сильно к ней притягивался, как и от нее — убегал.

Сейчас (в канун своего уже 70-летия) вижу: она и была спасительной для меня, хотя я долго пытался ее абортировать, а она не поддавалась, она хотела жить, жить и, может быть, не столько для себя, сколько — это я уже потом понял, что она сама по себе бессмертна, — для того, чтобы — спасти меня. Трусость исчезла (кажется, дай Бог, навсегда) в 1974 году, когда в юбилейном пушкинском номере «Недели», той, которой я не мог не прочитать, потому что там печаталась моя статья о Пушкине — «Вдохновение», я увидел — на двух полосах набранные безобразным, безвкусным полу фиолетовым цветом — автопортреты Пушкина, каждый — величиной в почтовую марку. Один из них — меня потряс. Почувствовал, что прикоснулся к какой-то невероятной тайне.

 

 

Тогда же я показал этот портрет Борису Биргеру. Его чувства, чудесного художника и не менее чудесного искусствоведа, были куда сильнее моих.

— Ты знаешь, такого не бывало. Ни один из художников, насколько я знаю, в своих автопортретах, никогда не рисовал себя вперед, да еще насколько лет! Тут же он, Пушкин — 70-ти, если не 80-летний. Такого, правда, еще не бывало.

А меня сразу пронзило: вот Пушкин, который не успел написать все то, что он знал, понимал и предчувствовал. Вот Пушкин, который, так сказать, прочитал уже не то, что второй, а третий том «Мертвых душ», прочитал «Бесов», а, может быть, и начал догадываться о существовании «Архипелага ГУЛАГ».

Не могу никак избавиться и, наверное, до смерти не избавлюсь, от самой страшной мысли: и Пушкин мог оказаться на Второй речке, на месте Мандельштама. И он мог сойти с ума и — погибнуть.

Хочется выть.

Но — нельзя. Надо обуздать себя и начать хотя бы понимать, чудовищно успокаиваться. Перешагнуть, перепрыгнуть через всех этих прохановых, зюгановых и пр. и еще понадеяться, понадеяться на Россию!

«Пушкин — это русский человек в полном своем развитии через двести лет».

(Н. В. Гоголь)

«Пушкин умер в полном развитии своих сил и унес с собою в гроб великую тайну, и вот мы без него эту тайну разгадываем».

(Ф. М. Достоевский. Речь о Пушкине, июня 1880 г.)

Чудесно, лучезарно, мечтательно — утопично! — гоголевское объяснение в любви к Пушкину и к России.

Загадочно и тревожно объяснение Достоевского.

Мне кажется, что вот этот автопортрет и есть (или должен быть таким) — русский человек через двести лет, или — Россия вся через двести лет.

Что такое гений? Это, в сущности, уже осуществленный, олицетворенный, воплощенный ИДЕАЛ нации.

Но остережемся прекраснодушием: когда и какая нация — вся нация — доживала до воплощения своего идеала?

Давным-давно думал и опять-таки трусил себе признаться в этом, а недавно услышал от А. И. Солженицына буквально моими словами (мы с ним давно не разговаривали): а может быть, останется от России лишь мечта (от Пушкина до Чехова), мечта о России.

Хотите знать самое ненаучное определение сути научного коммунизма:

ПУШКИН НА ВТОРОЙ РЕЧКЕ

И Пушкин мог бы оказаться во времена коммунизма на Второй речке. Сойти с ума и погибнуть.

Странно, никакой радости не испытываю я над трупом мерзавца и подлеца. Испытываю тоску. Тоску?

Да, тоску — по нему, несостоявшемуся человеку.

Есть три-четыре тысячи определения человека. Вот еще одно: человек — есть несостоявшееся благородство, несостоявшаяся совесть, несостоявшаяся честь и даже — несостоявшийся ум. И такой человек может стать, посмотрим, (хотя кто это уже увидит?) — состоявшимся самоубийцей, если приведет к самоубийству человечества.

Но что я тут наговорил! А как же Блок: «веселое имя Пушкин!»

— Да, мы веселые!

— Веселые! А ты оглянись вокруг себя! Позади, рядом, вокруг нас, да и впереди — какая веселость?...

Да, да, да.

Нет, нет, нет.

Ну, когда поймем, что каждый из нас есть уголок потаенный, есть искорка, нетерпеливо ожидающая вспыхнуть, уголок и искорка сердечной веселости, ни на кого, никуда, в обгляд, ни крутящаяся... тогда и найдем спасение!

Достоевский: не смотрите на глаза, не смотрите на губы, смотрите, как люди смеются.

Смех, неподдельная искренность чистоты душевной давным-давно догадавшейся о том, что зло — вовсе и совсем, и ни капельки — не демонично. И если снять с него, зла, все его атрибуты, ордена, погоны, то, глядючи на него, со смеху околеешь.

Что Данте, что Рабле, что Вийон, что Пушкин, что Ахматова и Мандельштам, конечно, — самые веселые люди на этой земле.

Понять бы: зло — смехотворно, смешно, трусливо.

Понять бы: благородство — скромно, стыдливо, но вдруг... — непреклонно.

Из «Дневника русского читателя», 19 мая, Переделкино

Огонек. Июнь 1999.