От «бесов» до «архипелага гулаг»

«Вы говорите, что нравственно лишь поступать по убеждению. Но откудова же вы это вывели? Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнравственно поступать по своим убеждениям. И вы, конечно, уж ничем меня не опровергнете. <...> Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?»

Ф. Достоевский

Случилось так, что новое издание романа «Бесы» совпадает с первой публикацией у нас «Архипелага ГУЛАГ» А. Солженицына[8]. Синхронность эта, конечно, случайна, хотя давно уже было ясно, что встреча этих двух гениальных произведений неизбежна.

Мне удалось прочитать в рукописи несколько глав «Архипелага» еще в 1967 году (хотел написать: посчастливилось — нельзя, как нельзя сказать — посчастливилось получить похоронку, а здесь — похоронку больше чем на сорок миллионов твоих соотечественников, твоих современников). И тогда же я обозначил для себя: От «Бесов» до «Архипелага ГУЛАГ» (а еще раньше, в 63-м, обозначил так: От «Бесов» до «Одного дня Ивана Денисовича»). Но ни тогда, ни даже год назад не ожидал, что можно будет вот так открыто сказать: отныне эти два художественных исследования одного и того же, в сущности, явления будут сопряжены навечно. Да, так вышло, что «Бесы», к величайшему нашему несчастью, оказались непостижимы без «Архипелага ГУЛАГ», Но и «Архипелаг ГУЛАГ» кровно связан с «Бесами». Прочитайте, перечитайте, сравните их сами — и вы убедитесь в этом.

Между этими двумя книгами — около ста лет (1872–1967). Они знаменуют какой-то целый законченный цикл не только русской, но и всемирной истории, цикл, главным признаком которого явилось беспрецедентное понижение цены жизни, цены жизни человека, цены жизни народов, — якобы во имя небывалого счастья в будущем. Сравните из черновиков к «Бесам» — Петруша Верховенский: «Если б возможно было половину перевешать, я бы очень был рад, остальное пойдет в материал и составит новый народ»; «На растопку...»; «На растопку...»; «Матерьял!»; «Всех оседлать и поехать»; «Коли же не согласятся — опять резать их будут, и тем лучше».

Одна книга — у самого входа в ад коммунистического тоталитаризма. Другая — на выходе из этого ада.

Одна — страшный крик предупреждения о страшном бедствии. Другая — «опись» результатов этого бедствия.

В одной — «трихины» духовно-нравственного СПИДа мы видим под микроскопом, В другой — перед нами картина эпидемии, порожденной этими самыми «трихинами» и охватившей десятки, сотни миллионов людей.

Прочитайте, перечитайте, сравните эти две книги, и от их столкновения высекутся все новые и новые трудные, беспощадные мысли, и, может быть, главная среди них: при такой-то цене — такие результаты?! Что же это за убеждения такие, которые требуют такой цены, которые и приводят к таким результатам? Что же это за принципы и что же это за люди, которые, по известному выражению, «не хотят поступиться» такими принципами?..

А между этими двумя книгами — еще целая библиотека страшных и мужественных произведений («Мы» Замятина, «Чевенгур», «Котлован» Платонова, «Новый смелый мир» Хаксли, «1984», «Ферма животных» Оруэлла и т. п.), о которых можно сказать; все они вышли из «Бесов».

Я даже убежден, что не может быть сегодня сколько-нибудь основательного политика и политолога, философа и социолога, не может быть просто человека, на самом деле мучающегося судьбами своего народа, человечества, — не может их быть без прохождения страшного университета — «Бесов» и «Архипелага ГУЛАГ». Причем никакой ускоренный курс здесь не поможет: о слишком серьезных вещах идет речь.

Рассказывают: А. И. Солженицын раз в год облачается в свои лагерные одежды и так проводит весь день. Даже он боится забыть ГУЛАГ!

И Ахматова писала:

 

...и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных «марусь»,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь...

 

Убежден: эти две книги должны быть прочитаны впервые в возрасте подростковом или юношеском: прививка против бесовщины на всю жизнь.

Наше поколение прочитало и поняло их слишком, слишком поздно.

Навсегда запомнились мне ночи конца 50-х годов. Только что прошел XX съезд. Для меня и большинства моих друзей это было настоящее потрясение. А один очень близкий мне человек (ныне уже покойный), классический русский интеллигент, типичный Степан Трофимович Верховенский, доктор химических наук, профессор, спасавшийся от домашних и политических невзгод в Достоевском, Лескове, Чехове, сказал мне, грустно усмехнувшись: «Так ведь все это есть в «Бесах»… Меня в 36-м чуть не посадили за одно чтение этого романа. Кто-то донес...»

Да, это были страшные и просвещающие ночи: мы читали «Бесов», читали и черновики к роману.

Мы читали о таких, как Петруша Верховенский: «Все они, от неумения вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве». Читали и вспоминали процессы — Шахтинскпй, Промпартии...

Мы читали: «Мор скота, например. Слухи, что подсыпают и поджигают. Вообще хорошенькие словечки, что подсыпают и поджигают» (11; 278)[9]. Читали и вспоминали: и у нас эти «хорошенькие словечки» были на слуху, гигантской осиной тучей окутывали, кусали они миллионы людей и те впадали в небывалое массовое безумие от этих «хорошеньких словечек».

Можно ли было не вспомнить о «чрезвычайных тройках», прочитав: «О, у них на всё смертная казнь и всё на предписаниях, на бумаге с печатями, три с половиной человека подписывают»?

А с какими мыслями должно было читаться такое (слова Петруши после убийства Шатова). «Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых». Шатовых много тысяч, а других — много миллионов.

А ночной визит Эркеля к Шатову, в сущности, арест? И опять-таки, сколько миллионов таких визитов он предвещал?

И, понятно, прямо на Сталина «замыкались» слова о Петруше: «Кто не согласен с ним, тот у него подкуплен» (11; 106).

И на что, как не на сталинскую коллективизацию, должны были «замкнуться» такие слова: «Вы не постыдились написать, что вы даете 80 миллионам народу только несколько дней, чтоб он снес вам свое имущество, бросил детей, поругал церкви и записался в артели» (11; 110).

А восторг Петра Верховенского перед Шигалевым: «У него хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! <...> Цицерону отрезывается язык. Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, вот шигалевщина!»

Мы читали, читали и — не верили своим глазам: все это мы знали, все это слишком хорошо помнилось и слишком, оказывается, не понималось. Мы читали и перебивали друг друга чуть не на каждой странице: «Не может быть! Не может быть! Откуда он это знал?»

А потом — сколько раз эти же слова повторялись и о Китае, и о Кампучии, и о Румынии, и о Корее (северной), и о Кубе, а еще о Японии, Италии (по поводу беснования тамошних «красных»).

Но все-таки — это было еще потрясение больше, так сказать, политическое, чем духовное.

Конечно, нет сомнения: непосредственно социально-политические интерпретации романа очень, очень важны и неизбежны (и для самого Достоевского были очень важны и неизбежны). Конечно, они очень много дают для нашего просвещения, для понимания романа. И однако же это — самое малое, что может нам дать роман, самое малое, что в нем заключено, что должны мы из него извлечь (как и из «Архипелага ГУЛаг»).

Вероятно, мы находимся еще лишь в преддверии понимания всего смысла «Бесов», всей гениальной поэтики этого романа. Вот когда рассмотрим его в большом контексте русской и мировой литературы, культуры вообще (работа надолго и на многих), когда включим роман в развивающуюся систему образов, символов, — знаков — в систему всего языка этой литературы, этой культуры, — вот тогда лишь, наверное, приоткроется нам наконец самое тайное, самое пронзительное в нем, тогда поражены будем (и не раз), какие глубокие, крепкие фольклорные, народные корни у романа, по каким звездам он сориентирован, какая могучая в нем сила животворной, спасительной традиции, традиции вековечного духовного отпора бесовщине, какая прибавка в нем к этой силе и как она, сила эта, начнет расти в нас. Но и сегодня пора к «Бесам» (и к «Архипелагу ГУЛаг») отнести слова Достоевского: «Самоуважение нам нужно, а не самооплевание». (26; 31).

Может быть, и во всей мировой литературе нет книг более страшных, мрачных и, кажется, безысходных, чем «Бесы» и «Архипелаг ГУЛАГ». Наверное, это так и есть, если только зачеркнуть одно слово — «безысходность». Отдадим себе ясный отчет: обе книги созданы руками человеческими. «Бесы» — ведь это уже победа, духовная победа над бесами, пусть победа пока одного человека, одного художника. То же самое надо сказать и об «Архипелаге ГУЛАГ». То же самое и плюс еще кое-что. Речь не только о личном тюремно-каторжном опыте А. И. Солженицына, но и о том, что «Архипелаг ГУЛАГ» написан как прямой вызов одного человека, одной личности — целой системе. Мало и этого. «Архипелаг» написан человеком, за которым эта система организовала настоящую погоню, на которого устроила настоящую облаву. И вот, во время этой-то облавы, этой погони и был написан «Архипелаг ГУЛАГ».

Обе книги несут в себе небывалый положительный заряд, небывалую энергию света, подвига, спасения.

Это действительно две победы, иначе — откуда взялась такая ненависть к этим книгам, к этим авторам со стороны бесов? Иначе откуда взялся такой низкий страх? Работают, работают «Бесы», боятся, боятся их бесы. А теперь еще заработал «Архипелаг ГУЛАГ», теперь еще и его надо бояться, теперь еще и его надо ненавидеть.

Да, две духовные победы — на входе в ад и на выходе из него. И теперь только от нас самих зависит — сделать эти победы двух великих людей — победой своей, общей. Но разве не ради этого они и шли на свой подвиг? И в чем же еще другом черпать нам силы, как не в живом примере, как не в воплощенном слове правды? Нельзя без этого ни жить, ни выжить!

Теперь — наша очередь понять: «Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?» (27; 56).

Теперь — наша очередь взять свои убеждения и проверить их на истинность, на мужество, на честность, на совесть — на человечность: что выжило в горниле опыта, запечатленного в «Бесах» и «Архипелаге ГУЛАГ», а что — сгорело дотла?

Сколько самодовольных догм, «абсолютно истинных» вчера, мы уже недосчитались сегодня от их столкновения с реальностью и скольких недосчитаем завтра, если будем живы, а точнее — обязаны недосчитаться, чтобы — жить.

ПОХОД, ЗАДУМАННЫЙ

НА ДЕСЯТИЛЕТИЯ…