IX. Обиходные формы отношений в любви

С формами отношений в любви в те отдаленные от нас времена мы вы­нуждены знакомиться по литературе, но дать истинное представление об этом может лишь сама жизнь. Поведение молодых аристократов опреде­лялось целой системой установленных форм. Какие это были знаки и фи­гуры любви, отброшенные затем последующими поколениями! Вместо одного-единственного Амура имелась причудливая, разветвленная мифология персонажей Романа о розе.

Роман о розе.

Нет сомнения, что Bel-Accueil, Doux-Penser, Faux-Semblant [Радушный Прием, Сладостная Мысль, Обманчивость] и дру­гие населяли воображение и вне прямой связи с этим литературным про­изведением. Тончайшие цветовые оттенки одежды, цветов, украшений бы­ли полны значения. Символика цвета, которая и в наше время еще не впол­не забыта, в отношениях между влюбленными занимала тогда важное ме­сто. Тот, кто знаком был с ней недостаточно, мог найти соответствующие указания в появившейся около 1458 г. книге Сицилийского Герольда1* Le blason des couleurs1 [Геральдика цветов]; стихотворное переложение ее, сделанное в XIV в., было высмеяно Рабле не столько из презрения к дан­ному предмету, сколько, пожалуй, из-за того, что он сам хотел написать об этом2.

Когда Гийом де Машо в первый раз увидел свою неведомую возлюб­ленную, он был поражен тем, что она надела к белому платью лазурно-го­лубой чепец с зелеными попугаями, ибо зеленый - это цвет новой любви, голубой же - цвет верности. Впоследствии, когда расцвет этой поэтиче­ской любви уже миновал, он видит ее во сне: ее образ витает над его ложем, она отворачивает от него свое лицо, она одета в зеленое, «qui nouvellet? signifie» [«что означало жажду новизны»]. Поэт обращает к ней балладу упреков:

«Eu lieu de bleu, dame, vous vestez vert»3 [«Вы зеленью сменили синь одежд»].

Кольца, шарфы, драгоценности, подарки возлюбленным имели свое осо­бое назначение, с тайными девизами и эмблемами, которые нередко были довольно замысловатыми ребусами. В 1414 г. дофин устремляется в битву со штандартом, на котором изображены буква «К», лебедь (cygne) и буква «L», что значило: Касинель - имя придворной дамы его матери Изабо4. Еще столетье спустя Рабле высмеивает «glorieux de court et transporteurs de noms» [«придворных бахвалов и словоплетов»], которые в своих деви­зах, желая обозначить «надежду» (espoir) - изображали сферу (sph?re)2*, «кару» (peine) - птичьи перья (pennes d'oiseaux), «меланхолию» (melan­cholie) - водосбор (ancholie)5.

Были также амурные игры-состязания в остроумии, такие, как Le Roi qui ne ment, Le chastel d'amours, Ventes d'amour, Jeux? vendre [Король, что не лжет, Замок любви, Фанты любви, Игра в фанты]. Девушка называет цветок или еще что-нибудь, а кавалер отвечает в рифму, высказывая при этом комплимент даме:

«Je vous vens la passerose. - Belle, dire ne vous ose Comment Amours vers vous me tire, Si l'apercevez tout sanz dire»6 [«Вам хочу продать лилею. - Милая, сказать не смею, Как сильно к вам любовь томит: О том весь вид мой говорит»].

Chastel d'amours был подобной игрой вопросов и ответов, восходивших к персонажам Романа о розе:

«Du chastel d'Amours vous demant: Dites le premier fondement! - Amer loyaument. Or me nommez le mestre mur Qui joli le font, fort et seur! - Celer sagement. Dites moy qui sont li crenel, Les f enestres et li carrel! - Regart atraiant. Amis, nommez moy le portier! - Dangier mauparlant. Qui est la clef qui le puet deffermer? - Prier courtoisement»7 [«Любви что Замка, мне б спросить, Основа и живая нить? - Душой любить. Из стен - которая главней, А он - тем краше и прочней? - Умно таить. Что башни там во все концы, Бойницы, квадры и зубцы? - Очами обольстить. И кто же охраняет вход? - Лишь Опасение: мол, станут говорить. Но что за ключ врата мне отомкнет? - Любезнейше молить»].

Со времен трубадуров значительное место в придворных беседах зани­мает казуистика любви. Это было как бы облагораживающим возвышением любопытства и пересудов до уровня литературной формы. Кроме «beaulx livres, dits, ballades» [«светских книг, сказаний, баллад»], трапезе при дворе Людовика Орлеанского придают блеск «demandes gracieuses» [«изящные вопросы»] 8. Разрешить их должен прежде всего поэт. Компания дам и ка­валеров приходит к Гийому де Машо; следует ряд «partures d'amours et de ses aventures»9 [«случаев с разлуками и приключениями любовников»]. В своем Jugement d'amour [Судилище любви] Машо отстаивает мнение, что дама, у которой умер ее возлюбленный, меньше заслуживает сострадания, чем та, возлюбленный которой был ей неверен. Каждый казус такого рода подвергается обсуждению в соответствии со строгими нормами. «Beau sire, чего бы вы более пожелали: чтобы люди дурно говорили о вашей возлюб­ленной, а вы знали бы, что она вам верна, - или же чтобы люди говорили о ней хорошее, а вы знали бы за нею дурное?» И ответ в согласии с вы­сокими формальными понятиями нравственности и неукоснительным дол­гом отстаивать честь своей возлюбленной перед окружающими не мог зву­чать иначе, нежели: «Dame, j'aroie plus chier que j'en o?sse bien dire et y trouvasse mal» [«Мадам, лучше бы для меня слышать, что о ней говорят хо­рошее, и зреть дурное»]. Если дама, которой пренебрегает ее первый воз­любленный, заводит себе второго, более преданного, - должна ли она считаться неверной? Дозволяется ли рыцарю, утратившему всякую надежду свидеться с дамой, ибо она содержится взаперти ее ревнивым супругом, в конце концов обратить свои помыслы на поиски новой любви? Если ры­царь, оставив свою возлюбленную, устремляется к даме более знатной, а затем, отвергнутый ею, молит о милости ту, которую он любил прежде, может ли она простить его, не рискуя нанести урон своей чести?10 От по­добной казуистики лишь один шаг до того, чтобы обсуждение любовных вопросов приняло форму судебного разбирательства, как в Arrestz d'amour [Приговорах любви] Марциала Оверньского.

Все эти формы и обычаи проявления любви мы знаем только по их от­ражению в литературе. Но все это было в ходу и в действительной жизни. Кодекс придворных понятий, правил и форм не служил исключительно для того, чтобы с его помощью заниматься версификацией, - он был неотъ­емлемой частью аристократического образа жизни и, уж во всяком случае, светской беседы. Нелегко, однако, разглядеть жизнь того времени сквозь покровы поэзии. Ибо даже там, где действительная любовь описывается столь правдиво, сколь это возможно, это описание всегда остается в сфере представлений, обусловленных определенными идеалами, с их техниче­ским арсеналом ходячих представлений о любви; остается стилизацией в плане чисто литературного эпизода. Таково весьма пространное повество­вание о поэтичной любви между престарелым поэтом Гийомом де Машо и Марианной3* XIV столетия, Le livre du Voir-Dit11 (т.е. Подлинная история). Поэту, скорее всего, было лет шестьдесят, когда одна знатная молодая осо­ба из Шампани, Перонелла д'Армантьер12, будучи лет восемнадцати от ро­ду, послала ему в 1362 г. свой первый рондель, в котором предлагала свое сердце лично ей незнакомому прославленному поэту и просила его всту­пить с нею в любовную переписку. Послание воспламеняет бедного боль­ного поэта, ослепшего на один глаз и страдающего подагрой. Он отвечает на ее рондель, начинается обмен посланиями и стихами. Перонелла гордит­ся своей литературной связью, с самого начала она не делает из этого ни­какой тайны. Она хочет, чтобы он всю их любовь, как она протекала в действительности, описал в своей книге, включив туда все их стихи и пись­ма. Он с радостью берется за это; «je feray,? vostre gloire et loenge, chose dont il sera bon m?moire»13. «Et, mon tr?s-dous cuer, - пишет он ей, - vous estes courreci? de ce que nous avons si tart commenci?? (Как могла она рань­ше?) Par Dieu aussi suis-je (куда как с большими основаниями); mais ves-cy le rem?de: menons si bonne vie que nous porrons, en lieu et en temps, que nous recompensions le temps que nous avons perdu; et qu'on parle de nos amours jusques? cent ans cy apr?s, en tout bien et en toute honneur; car s'il y avoit mal, vous le celeries? Dieu, se vous povi?s»14 [«во славу и в похвалу Вам свершу я то, что останется на добрую память... И Вы, сладчайшее мое сердце, <...> укоряете себя, что начали мы столь поздно? <...> Клянусь Бо­гом, я тоже <...>; но вот верное средство: устроим нашу жизнь столь хо­рошо, насколь только возможно, в месте и времени, и наверстаем потерян­ное, дабы и через сотню лет о любви нашей говорили хорошо и с почте­нием, ведь имейся в ней что дурное, Вы утаили бы ее и от самого Господа, если б сумели»].

Из рассказа Гийома де Машо, уснащенного письмами и стихами, мы узна­ём о вещах, которые тогда вполне уживались с почтительною любовью. В ответ на свою просьбу он получает ее живописный портрет, которому поклоняется, как земному божеству. Перебирая все свои недостатки, в стра­хе ожидает он предстоящей им встречи, и счастье его безгранично, когда оказывается, что его внешность нисколько не пугает его юную возлюблен­ную. Под сенью вишни она засыпает - или притворяется, что засыпает, - у него на коленях. Она одаряет его все большими милостями. Паломниче­ство в Сен-Дени и ярмарка в Ланди дают им возможность провести не­сколько дней вместе. В полдень паломники чувствуют смертельную уста­лость из-за жары (средина июля) и окружающих их со всех сторон скопищ народу. В переполненном городе они находят пристанище у одного горо­жанина, который предоставляет им комнату с двумя постелями. В затенен­ной для полуденного отдыха спальне на одну из постелей ложится свояче­ница Перонеллы, на другую - она сама со своей камеристкой. Между со­бою и ею велит она лечь нерешительному поэту, который, из страха при­чинить ей хоть малейшее беспокойство, неподвижен, как мертвый; проснувшись, она велит ему поцеловать себя. К концу путешествия, видя, что он охвачен печалью, она позволяет ему прийти к ней ее разбудить пе­ред тем, как расстаться. И хотя рассказ поэта и здесь пестрит словами «onneur» [«честь»] и «onneste» [«честный»], из его достаточно непринуж­денного повествования следует, что вряд ли осталось что-либо такое, в чем она могла бы еще ему отказать. Она вручает поэту свое сокровище, золо­той ключ своей чести, дабы он тщательно хранил его, однако это может быть понято как его долг охранять от хулы ее доброе имя в глазах лю­дей15.

Вкусить счастья еще раз поэту было не суждено, и из-за недостатка дальнейших приключений вторую половину своей книги он заполняет бес­конечными экскурсами в мифологию. В конце концов Перонелла сообщает ему, что их связь должна прекратиться, - видимо, из-за предстоящего ей замужества. Но поэт решает навсегда сохранить любовь к ней и свято по­читать ее, а после их смерти душа его умолит Господа и в небесной славе оставить за ней имя Toute-Belle16 [Всепрекраснейшая].

И по части обычаев, и по части чувств книга Le Voir-Dit является для нас источником более щедрым, чем большинство произведений любовной лите­ратуры того времени. Прежде всего обращает на себя внимание чрезвычай­ная свобода, которой могла располагать юная девушка, не опасаясь вызвать недовольство со стороны окружающих. Затем - наивная беспечность, с ко­торой все, вплоть до интимнейших сцен, происходит в присутствии посто­ронних, будь то свояченица, камеристка или секретарь. На свидании под вишней последний пускается на прелестную уловку: когда Перонелла засы­пает, он прикрывает ее уста зеленым листом, говоря поэту, что тот может поцеловать этот лист. Когда же он наконец осмеливается это сделать, лов­кий секретарь тотчас выдергивает лист, и Машо целует ее прямо в губы17. Еще примечательнее соединение любовных и религиозных обязанностей. Тот факт, что Машо, будучи каноником собора в Реймсе, принадлежал к духовному сословию, не следует принимать слишком всерьез. Духовенство низшего ранга - а такого посвящения было вполне достаточно, чтобы стать каноником, - не обязано было давать обет безбрачия. Петрарка также был каноником. Избрание паломничества для встречи друг с другом тоже не со­держит в себе ничего необычного. Паломничества были весьма в ходу для осуществления любовных приключений. При этом паломничество соверша­лось с полной серьезностью, «tr?s d?votement»18 [«весьма благочестиво»]. Ранее они встречаются во время мессы, и он сидит позади нее:

«...Quant on dist: Agnus dei, Foy que je doy? Saint Cr?pais, Doucement me donna la pais. Entre deux pilers du moustier, Et j'en avoie bien mestier, Car mes cuers amoureus estoit Troubl?s, quant si tost se partoit» 19 [«При "Agnus Dei" возглашенном Она, клянусь святым Криспеном, Дала мне мир в отъединенном Столпами храмовом притворе, Сей нежностью умерив горе Души, что словно бы в неволе Была, ее не видев боле»].

«Мир» - это плакетка, которую передавали друг другу, и каждый це­ловал ее вместо того, чтобы в знак мира целоваться друг с другом20. Здесь, разумеется, поэт хочет сказать, что Перонелла дала ему поцеловать себя в губы. Он ожидает ее в саду, читая молитвы по бревиарию4*. Начиная новену (девятидневное богослужение с чтением определенных молитв), он, входя в церковь, дает обет в каждый из девяти дней сочинять по стихо­творению для своей любимой, что не мешает ему говорить о величайшем благочестии, с которым он молится21.

Не следует при этом думать о легкомысленности или фривольности; Гийом де Машо - высокий и серьезный поэт. Здесь мы видим ту самую, для нас почти непостижимую, непосредственность, с которой в период, предшествующий Тридентскому собору5*, религия вплеталась в повседнев­ную жизнь. Речь об этом еще пойдет ниже.

Письма и описания этого исторического любовного происшествия про­никнуты мягким, нежным, слегка болезненным настроением. Выражение чувств облекается в пространные, многоречивые резонерские рассуждения, аллегорические фантазии и сновидения. Есть нечто трогательное в проник­новенности, с какою седовласый поэт описывает все великолепие своего счастья и удивительные совершенства своей Toute-belle, не осознавая того, что она, в сущности, играет и с его, и со своим собственным сердцем.

Примерно к тому же времени, что и Voir-Dit Машо, относится и другое сочинение, которое в определенном отношении может считаться его двой­ником: Le livre du chevalier de la Tour Landry pour l'enseignement de ses filles22 [Книга шевалье де ла Тур Ландри для воспитания дочерей его]. Это сочинение также не выводит нас за пределы аристократического круга, по­добно роману Гийома де Машо и Перонеллы д'Армантьер; но если послед­ний разыгрывается в Шампани, в Париже и его окрестностях, то рыцарь де ла Тур Ландри переносит нас в Анжу и Пуату. Здесь мы уже имеем дело не с престарелым влюбленным поэтом, но с вполне прозаическим от­цом семейства, который предается воспоминаниям о годах своей молодо­сти; это анекдоты и рассказы «pour me filles aprandre? roumancier» - мы сказали бы: чтоб научить их светским обычаям в делах любви. Обучение это ведется, однако, вовсе не романтично. Цель примеров и увещеваний, которые предусмотрительный шевалье обращает к своим дочерям, скорее состоит в том, чтобы предостеречь их от опасностей романтического флир­та. Остерегайтесь речистых проныр, которые всегда тут как тут с их «faulx regars longs et pensifs et petits soupirs et de merveilleuses contenances affect?es et ont plus de paroles? main que autres gens»23 [«притворными, дол­гими и томными взглядами и чуть слышными вздохами, чудными жеманны­ми жестами и которые всегда имеют в запасе больше слов, нежели про­чие»]. Не кажитесь слишком доступными.

Юношей был он как-то взят своим отцом в некий замок, чтобы в связи с близящимся обручением познакомиться со своею будущею невестой. Девушка встретила его чрезвычайно приветливо. Желая разузнать, что она со­бой представляет, он болтает с нею о всякой всячине. Они заговаривают о пленниках, что предоставляет молодому рыцарю повод для изысканного комплимента: «Ma demoiselle, il vaudrait mieulx cheoir? estre vostre prisonnier que? tout plain d'autres, et pense que vostre prison ne seroir pas si dure comme celle des Angloys. - Si me respondit qu'elle avoyt vue nagaires cel qu'elle vouldroit bien qu'il feust son prisonnier. Et lors je luy demanday se elle luy feroit m?le prison, et elle me dit que nennil et qu'elle le tandroit ainsi chier comme son propre corps, et je lui dis que celui estoit bien eureux d'avoir si doulce et si noble prison. - Que vous dirai-je? Elle avoit assez de langaige et lui sambloit bien, selon ses parolles, qu'elle savoit assez, et si avoit l'ueil bien vif et legier» [«Мадемуазель, было бы много лучше попасть пленником в Ваши руки, нежели в чьи иные, и думаю, быть в плену у Вас не столь тяж­ко, как если бы меня взяли в плен англичане. - И она отвечала мне, что всего лишь недавно довелось ей увидеть того, кого пожелала бы она иметь своим пленником. И тогда спросил я, не сулит ли она ему жестокой тем­ницы, и сказала она, вовсе нет, но что содержала бы она его столь же нежно, сколь и собственное свое тело, - на что я сказал, что поистине счастлив был бы очутиться в столь нежном и благородном узилище. - Ну что мне сказать Вам? Язычок у нее был весьма остер, и казалось, из ее же слов, что знала она немало, да и взгляд у нее был весьма живой и лу­кавый»]. Прощаясь, она попросила его, дважды или трижды повторив свою просьбу, приехать вскорости снова, словно она давно уже его знала. «Et quant nous fumes partis, mon seigneur de p?re me dist: "Que te samble de celle que tu as veue. Dy m'en ton avis"»

[«И когда расстались мы, сеньор мой отец спросил меня: "Как показалась тебе та, которую ты только что видел? Скажи свое мнение"»]. Но ее слишком энергичное поощрение отбило у него всякую охоту к знакомству более близкому. «Mon seigneur, elle me samble belle et bonne, maiz je ne luy seray j? plus de pr?s que je suis, si vous plaist» [«Монсеньор, кажется мне, хороша она и красива, но не желал бы я быть с нею ближе, нежели есть, о чем и прошу Вас»]. Об обручении больше не было речи, и шевалье, видимо, нашел основания впоследствии не сожалеть об этом24. Подобные отрывки таких из самой жизни выхва­ченных воспоминаний, показывающих нам, как сочетались между собою идеалы и обычаи того времени, к сожалению, чрезвычайно редки в лите­ратуре этой эпохи. Если бы рыцарь де ла Тур Ландри поведал нам еще о чем-нибудь из своей жизни! В основном же в его писаниях преобладают рассуждения общего характера. В первую очередь он думает об удачном замужестве для своих дочерей. Но замужество и любовь имеют между со­бой мало общего. Он приводит пространный «d?bat» между собой и своей женой о дозволенности любви, «le fait d'amer par amours» [«близости по любви»]. Он полагает, что в некоторых случаях девушка может любить без ущерба для своей чести, например «en esp?rance de mariage» [«в уповании брака»]. Жена ему возражает. Девушке лучше бы не влюбляться вовсе, да­же в своего жениха. Ибо это препятствует истинному благочестию. «Car j'ay ouy dire? plusieurs, qui avoient est? amoureuses en leur juenesce, que, quant elles estoient? l'?glise, que la pens?e et la merencolie25 leur faisoit plus souvent penser? ces estrois pensiers et deliz de leurs amours que ou (au) service de Dieu26, et est l'art d'amours de telle nature que quant l'en (on) est plus au devin office, c'est tant comme le prestre tient nostre seigneur sur l'autel, lors leur venoit plus de menus pensiers»27 [«Ибо слыхала я, многие, бывшие влюблен­ными в юности, говорили, что в церкви помыслы их и меранхолия застав­ляли помышлять их много более о нежных мыслях и наслаждениях любви, нежели о божественной службе; и любовные искусы по природе своей таковы, что, когда служба до вершины доходит и даже когда священник на алтарь возлагает Господа, тем более ничтожные мысли овладевают ими»]. Машо и Перонелла согласились бы с этими пристальными душевны­ми наблюдениями. Но впрочем, какое различие в подходе поэта - и ры­царя! И опять-таки снова: как сочетать с подобной строгостью то, что отец в назидание своим дочерям неустанно преподносит истории, скабрезное содержание которых сделало бы их вполне уместными в Cent nouvelles nouvelles?

Именно то обстоятельство, что связь между прекрасными формами при­дворного любовного идеала и реальностью помолвки и брака была столь незначительна, и приводило к тому, что элементы игры, светской беседы, литературной забавы во всем имевшем отношение к утонченной любовной жизни могли разворачиваться вполне беспрепятственно. Для идеала любви, прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях, касавшихся брака, в особенности брака ари­стократического. Этот идеал можно было переживать лишь в образах вол­шебной, одухотворенной игры. Турнир предлагал игру в романтическую любовь в ее героической форме. Пастораль облекала любовь в форму идиллии.

 

 

X. ИДИЛЛИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ

Рыцарский подход к жизни был слишком перегружен идеалами кра­соты, доблести и полезности. Когда в таком подходе - как, скажем, у Коммина - проявлялось трезвое чувство реальности, то вся эта славная рыцарственность воспринималась как совершенно ненужный, надуманный, помпезный спектакль, как смехотворный анахронизм: истинные мотивы, побуждавшие к действию и определявшие судьбы государства и общества, лежали вне этого. При том что социальная необходимость рыцарского идеала чрезвычайно ослабла, с его претензией быть воплощением добро­детелей, т.е. с этической стороной, дело обстояло и того хуже. В срав­нении с истинно духовными устремлениями все это упоение благо­родством выглядело всего-навсего суетой и греховностью. Но даже и с чисто эстетической точки зрения этот идеал не удался: самое красоту форм рыцарской жизни открыто и со всех сторон отвергали. Если поло­жение рыцаря иной раз еще могло казаться заманчивым бюргеру, то ари­стократия обнаруживала явную усталость и неудовлетворенность. Жизнь как прекрасный придворный спектакль была пестрой, фальшивой, крича­щей. Прочь от этой томительной и напыщенной искусственности - к простой жизни и покойной надежности!

Существовало два пути отхода от рыцарского идеала: действенная, ак­тивная жизнь вкупе с новым духом поиска и исследования - и отречение от мира. Но этот второй путь, так же как «Y» пифагорейцев1*, расщеплялся надвое; основной ствол обозначал линию истинно духовной жизни, тогда как боковые ветви соприкасались с миром и его наслаждениями. Влечение к прекрасной жизни было столь велико, что и там, где признавали суетность и предосудительность существования, не выходящего за рамки двора и ри­сталищ, все же усматривали возможность доступа к красотам земной жиз­ни, к грезам еще более нежным и сладостным. Древняя иллюзия пастуше­ской жизни все еще сияла обещанием естественного, простого счастья в том его блеске, который восходил ко временам Феокрита. Достижение на­ибольшей удовлетворенности казалось возможным безо всякой борьбы - в бегстве, подальше от наполненного ненавистью и завистью состязания в погоне за пустыми почестями и званиями, прочь от давящего груза богатства и роскоши, от войн с их опасностями и страхом.

Похвала простой жизни - тема, которую средневековая литература позаимствовала у античности. Эта тема не идентична пасторали: здесь мы имеем дело и с позитивным, и с негативным выражением одного и того же чувства. В пасторали воплощается позитивная противоположность придворной жизни; негативная же сторона - это бегство от света, похвала aurea mediocritas [золотой середине], отрицание аристократического жиз­ненного идеала независимо от того, куда и как устремляются от него прочь: в ученые занятия, в покой одиночества или же к трудам рук своих. Однако оба эти мотива постепенно сливались в один. На тему ничтож­ности придворной жизни Иоанном Солсберийским и Вальтером Мапом уже в XII в. были написаны трактаты под одним и тем же названием De nugis curialium [О придворных безделках]. В XIV в. во Франции эта тема получила свое классическое выражение в стихотворном Le Dit de Franc Gontier1 [Сказании о Франке Гонтъе] Филиппа де Витри, епископа Mo, поэта и музыканта, удостоившегося похвалы Петрарки. Здесь уже налицо полное слияние с пасторалью.

«Soubz feuille vert, sur herbe delitable Lez ru bruiant et prez clere fontaine Trouvay fich?e une borde portable, Нес mengeoit Gontier o dame Helayne Fromage frais, laict, burre fromaigee, Craime, matton, pomme, nois, prune, poire, Aulx et oignons, escaillongne froyee Sur crouste bise, au gros sel, pour mieulx boire» [«В тени дубрав, под сению сплетенной, Журчаща близ ручья, где ключ студен, Я хижину узрел в листве зеленой, - Гонтье там ел и госпожа Элен: Сыр свежий, масло, сливки и творог, Орехи, груши, яблоки, погущеНа серый хлеб крошили лук, чеснок, Их посолив, дабы пилось полутче»].

После трапезы они целуют друг друга «et bouche et nez, polie et bien barbue» [«и нос, и рот, в усах - и без волос»]; затем Гонтье отправляется в лес срубить дерево, а госпожа Элен берется за стирку.

«J'oy Gontier en abatant son arbre [«Слыхал я, как Гонтье, что древо сек,

Dieu mercier de sa vie seure: Слал Господу хвалы за жизнь в покое:

"Ne s?ay - dit-il - que sont pilliers de marbre, "Что суть колонны мраморны, - он рек, -

Pommeaux luisans, murs vestus de paincture; Не знаю; ни роскошества, никое

Je n'ay paour de tra?son tissue Убранство не прельстят меня; наград

Soubz beau semblant, ne qu'empoisonn? soye Я боле не ищу; и ни измена

En vaisseau d'or. Je n'ay la teste nue В личине миловидности, ни яд

Devant thirant, ne genoil qui s'i ploy?. На злате не страшны. Не гну колена

Verge d'ussier jamais ne me d?boute, Я пред тираном; бич не гонит вон

Car jusques la ne m'esprent convoitise, От врат богатства; не ищу я доли

Ambicion, ne lescherie gloute. В тщете и алчности. Блаженный сон

Labour me paist en joieuse franchise; Вкушаю, радостно трудясь на воле.

Moult j'ame Helayne et elle moy sans faille, Любя друг друга, жизнь толь хороша,

Et c'est assez. De tombel n'avons cure". И не страшимся мы свой век скончати".

Lors je dy: "Las! serf de court ne vault maille, Скажу я: "Двор не стоит ни гроша,

Mais Franc Gontier vault en or jame pure"» Но Франк Гонтье - что адамант во злате"»].

Таково оставленное будущим поколениям классическое выражение идеала простой жизни с ее независимостью и чувством уверенности, с ра­достями умеренности, здоровья, труда и естественной, ничем не обреме­ненной супружеской любви.

Эсташ Дешан во множестве баллад воспевает бегство от двора и воз­носит похвалу простой жизни. Среди прочего у него есть очень близкое подражание Франку Гонтье:

«En retournant d'une court souveraine O? j'avoie longuement s?journ?, En un bosquet, dessus une fontaine Trouvay Robin le franc, enchapel?, Chapeauls de flours avoit cilz afubl? Dessus son chief, et Marion sa drue...»2 [«Блистательный оставив некий двор, При коем обретался я дотоле, Вступивши в рощу, устремил я взор К Робену, - у источника, на воле, С цветами на челе, в красе и в холе, Он со своей драгою Марион2*...»]

Поэт расширяет тему, высмеивая времяпрепровождение воина, смеется над рыцарством. В сдержанно-серьезной манере сетует он на бедствия и жестокости войны; нет худшего удела, нежели удел воина: семь смертных грехов, творимых изо дня в день, алчное и пустое тщеславие - такова суть войны.

«...Je vueil mener d'or en avant Est?t moien, c'est mon oppinion, Guerre laissier et vivre en labourant: Guerre mener n'est que dampnacion»3* [«...Войти хочу - я верен в том - В сословье среднее, сменить занятье, Войну оставив, жить своим трудом: Войну вести - поистине проклятье»].

Он проклинает и осыпает насмешками того, кто пожелал бы послать ему вызов, а то и позволяет себе, через свою даму, решительно отказаться от поединка, к которому именно из-за нее его принуждают4. Но большею частью тема его - aurea mediocritas как таковая...

«...Je ne requier? Dieu fors qu'il me doint En ce monde lui servir et loer, Vivre pour moy, cote enti?re ou pourpoint, Aucun cheval pour mon labour porter, Et que je puisse mon est?t gouverner Moiennement, en gr?ce, sanz envie, Sanz trop avoir et sanz pain demander, Car au jour d'ui est la plus seure vie»5 [«...Из всех даров мне нужно в мире сем Служить лишь Господу, его восславить, Из платья что, жить для себя, затем Коня, дабы работы в поле справить, Да чтоб дела свои я мог управить Без зависти, во благе, бестревожно. От подаяний и богатств избавить Себя - житье такое лишь надежно»].

Погоня за славой и жажда наживы не приносят ничего, кроме несча­стий; бедняк же доволен и счастлив, он живет долго и в полном спокой­ствии:

«...Un ouvrier et uns povres chartons Va mauvestuz, deschirez et deschaulx, Mais en ouvrant prant en gr? ses travaulx Et liement fait con euvre fenir. Par nuit dort bien; pour ce uns telz cueurs loiaulx Voit quatre roys et leur r?gne fenir»6 [«...Батрак ли жалкий, возчик ли убогий Бредет в отрепье, тело заголя, - Но потрудясь и трапезу деля Он радостен, узрев трудов скончанье. Он сердцем прост и вот, зрит короля Четверта уж - и царствий их скончанье»].

Мысль, что простой труженик переживает четырех королей, до того по­нравилась самому поэту, что он возвращается к ней снова и снова7.

Издатель поэзии Дешана Гастон Рейно полагает, что все стихотворения с такого рода мотивами8 - в большинстве они находятся среди лучших стихов поэта - должны быть отнесены к его последним годам, когда он, отрешенный от своей должности, покинутый и разочарованный, должен был сполна осознать суетность придворной жизни9. Возможно, это было раскаяние. Или скорее - реакция, проявление усталости? Представляется, однако, что сама аристократия, живая среди страстей и излишеств, требо­вала подобной продукции от своего придворного поэта; она наслаждалась ею, но иной раз он проституировал свой талант, потакая наиболее грубым желаниям знати с ее забавами и утехами.

Круг, культивировавший около 1400 г. тему развенчания придворной жизни, - это ранние французские гуманисты, тесно связанные с партией реформ эпохи Великих Соборов. Пьер д'Айи, крупнейший богослов и церковный деятель, в стихотворном добавлении к Франку Гонтье рисует образ тирана, который влачит рабское существование в постоянном стра­хе10. Духовные собратья Пьера д'Айи пользуются обновленной латинской эпистолярной манерой - это Никола де Клеманж11 или его корреспон­дент Жан де Монтрёй12. К этому же кругу принадлежал миланец Амб-розио де Милиис, секретарь герцога Орлеанского, написавший Гонтье Колю литературное послание, в котором некий придворный предостере­гает своего друга от занятия должности при дворе13. Это послание, пре­бывавшее в забвении, то ли было переведено Аленом Шартье, то ли, уже переведенное под названием Le Curial [Придворный], появилось под име­нем этого прославленного придворного поэта14. Затем оно вновь было переведено на латинский язык гуманистом Робертом Гагеном15.

В форме аллегорического стихотворения, написанного по типу -Романа о розе, к этой же теме обращается некий Шарль де Рошфор. Его L'abuz? en court [Прельщенного придворного] приписывали королю Рене16. Жан Мешино следует всем своим предшественникам:

«La cour est une mer, dont sout Vagues d'orgueil, d'envie orages... Ire esmeut d?bats et outrages, Qui les nefs jettent souvent bas; Traison y fait son personnage. Nage aultre part pour tes?bats» 17 [«Двор - море бурно, что гордыни И зависти валы вздымает... Гнев распри сеет, оскорбляет, Суля пучину или мель; Предательство там выступает. Ища забав, - плыви отсель»].

Еще и в XVI в. эта старая тема не утратила своей привлекательности18.

Безопасность, покой, независимость - вот те достойные вещи, ради которых возникает желание покинуть двор и вести простую жизнь в тру­дах и умеренности, среди природы. Это, так сказать, негативная сторона идеала. Позитивная же сторона - не столько радость труда и простая жизнь сами по себе, сколько удовольствие, которое дает естественная любовь.

Пастораль по своей сути означает нечто большее, чем литературный жанр. Здесь дело не только в описании пастушеской жизни с ее простыми и естественными радостями, но и в следовании образцу. Это - Imitatio3*. И ошибочно полагать, что в пастушеской жизни воплощалась безмятежная естественность любви. Это было желанное бегство, но не в действитель­ность, а в мечту. Буколический идеал вновь должен был послужить спа­сительным средством освобождения души от стискивающих оков догматической и формализующей любви. Люди жаждали разорвать узы, наложенные на них понятиями рыцарской верности и рыцарского служе­ния, освободиться от пестрой системы вычурных аллегорий. Но также - и от грубости, корыстолюбия и порождаемой обществом атмосферы гре­ховности, омрачающей проявления любви. Довольствующаяся непринуж­денным уютом, простая любовь среди невинных естественных радостей - таким казался удел Робена и Марион, Гонтье и Элен. Они были счастливы и достойны зависти. Презренный деревенщина становится идеалом.

Позднее Средневековье, однако, до такой степени пронизано аристо­кратизмом и настолько безоружно против прекрасных иллюзий, что стра­стный порыв к жизни среди природы еще не может привести к сколько-нибудь прочному реализму; проявление его по-прежнему не выходит за рамки искусного приукрашивания придворных обычаев. Когда аристократы XV в. разыгрывают роли пастухов и пастушек, в этом содержится еще очень мало действительного почитания природы, удивленного любования незатейливостью и простым трудом. Когда Мария-Антуанетта тремя столе­тиями позже доит коров и сбивает масло у себя в Трианоне, идеал этот уже наполнен серьезностью физиократов4*: природа и труд уже сделались двумя великими спящими божествами эпохи. Но пока что аристократиче­ская культура видит в этом только игру. Когда около 1870 г. русская ин­теллигентная молодежь уходит в народ, чтобы жить как крестьяне среди крестьян, идеал становится горькой серьезностью. Но и тогда попытка его осуществления оказывается иллюзией.

Известен один поэтический жанр, представляющий собой переход от собственно пасторали к действительности, а именно «пастурель», неболь­шое стихотворение, воспевающее легкое приключение рыцаря с деревен­ской девушкой. Прямая эротика нашла здесь свежую, элегантную форму, возвышавшую ее над обыденностью и при этом сохранявшую все очарова­ние естественности: для сравнения можно было бы привести некоторые места из Ги де Мопассана.

Но подлинно пасторальным является только то ощущение, когда и сам влюбленный тоже воображает себя пастухом. Тогда исчезает всякое сопри­косновение с действительностью. Придворные представления о любви во всех своих элементах просто-напросто транспонируются в буколические; солнечная страна грез набрасывает на желание флер из игры на свирели и птичьего щебета. Это радостное звучание; горести любви: томление, жало­бы, страдание покинутого влюбленного - разрешаются в этих сладостных нотах. В пасторали эротика все время вновь вступает с соприкосновение с неотъемлемым от нее естественным наслаждением. Так чувство природы находит в пасторали свое литературное выражение. Поначалу описание красот природы еще отсутствует; говорится о непосредственном наслажде­нии солнцем, летним теплом, тенью, свежей водою, цветами и птицами. На­блюдения и описания природы пребывают на втором плане, основным наме­рением остается мечта о любви. В качестве своих побочных продуктов пас­тушеская поэзия полна всевозможных очаровательных отголосков реально­сти. Этот жанр открывается изображением сельской жизни в стихотворе­нии Le dit de la pastoure [Сказание о пастушке] Кристины Пизанской.

Принятое некогда при дворе за идеал, «пастушеское» постепенно пре­вращается в маску. Все готово обратиться в пастушеское травести. В вооб­ражении - сферы пасторальной и рыцарской романтики смешиваются. Участники турнира облачаются в пастушеские одежды. Король Рене устра­ивает свой Pas d'armes de la berg?re.

Современники, похоже, видели в таком представлении и впрямь нечто подлинное; «пастушеской жизни» короля Рене Шателлен отводит место среди прочих merveilles du monde [чудес света]:

«J'ay un roi de C?cille Vu devenir berger Et sa femme gentille De ce mesme mestier, Portant la panneti?re, La houlette et chappeau, Logeans sur la bruy?re Aupr?s de leur trouppeau»19 [«Сицилии король С супругою не раз, В зеленую юдоль Пришед, овечек пас. Лишь посох да еда В суме - ему и ей, Приволье - и стада Средь вереска полей»].

Иной раз пастораль может послужить поэтической формой злейшей политической сатиры. И здесь нет творения более необычного, чем боль­шое буколическое стихотворение Le Pastoralet20 [Пасторалет]. Один из приверженцев партии бургиньонов облекает в сей прелестный наряд убий­ство Людовика Орлеанского, стремясь оправдать злодеяние Иоанна Бес­страшного и излить ненависть бургундской партии к Орлеанскому дому. Пастушок Леоне - это Иоанн, пастушок Тристифер - Людовик, и все в целом выдержано как причудливый танцевальный спектакль, разыгрывае­мый среди трав и цветов; даже битва при Азенкуре изображается здесь в одеянии пасторали21.

На придворных празднествах в пасторальном элементе никогда не ощу­щается недостатка. Он великолепно подходит для маскарадов, которые в виде entremets придавали блеск праздничным пиршествам; помимо этого, он оказывается особенно удобным для политической аллегории. Изображение князя в виде пастуха, а подданных в виде стада было привычно и в связи с другими источниками: отцы Церкви учили, что истоки государства лежали в пастушестве. Библейские патриархи были пастухами; праведная власть - светская так же, как и духовная, - это власть не господина, а пастыря.

«Seigneur, tu es de Dieu bergier; Gardes ses bestes loyaument, Mets les en champ ou en vergier, Mais ne les perds aucunement, Pour ta peine auras bon paiement En bien le gardant, et se non, A m?le heure re?us ce nom»22 [«Господь призвал тебя, сеньор, Пасти овечек со стараньем, В полях, в садах, по склонам гор, Храня с заботой их и тщаньем; Труд обернется воздаяньем, Коль сохранишь их, если ж нет - За титул сей ты дашь ответ»].

В этих строках из стихотворения Жана Мешино Lunettes des princes [Очки князей] и речи нет о собственно пасторальном представлении. Но как только дело касается зрелища, все сливается воедино. В entremets на свадебных торжествах в Брюгге в 1468 г. славят царственных дам былых времен как «nobles bergieres qui par cy devant ont est? pastoures et gardes des brebis de parde?a»23 [«благородных пастушек, которые присматривали и заботились некогда о тамошних (т.е. нидерландских) овечках»]. Театраль­ное представление в Валансьене в 1493 г. по случаю возвращения Марга­риты Австрийской из Франции являло картину возрождения страны после опустошения - «le tout en bergerie»24 [«и все это по-пастушески»]. Пол­итическая пастораль представлена в Leeuwendalers5*. Представление о кня­зе как о пастухе запечатлел и Wilhelmus6*:

«...Oirlof mijn arme schapen Die sijt in grooter noot, Uw herder sal niet slapen, Al sijt gij nu verstroyt» [«...В беде овечки сущи, Избегнете невзгод, Вас ждут <