Глава 26. Когда сбываются мечты

Черный бархат ночи окутывал все вокруг непроглядной плотной завесой, лишь тоненький серебристый серп молодой луны вырвал из тьмы контуры окружающей действительности и мягким призрачным светом очертил силуэты мужчины и женщины, внезапно появившиеся в этом пустынном тихом уголке. Тишина, и только размеренный шорох волн, накатывающих на каменистый берег, наполнял жизнью застывшую тишину. Легкий туман, наползающий с берега, обволакивал прохладной влагой, заставляя еще острее ощущать жар собственной кожи, жадно втягивать густой воздух с солоноватым привкусом моря и пряным ароматом опавших листьев.

Они перенеслись в маленький садик рядом с домом, «Нашим домом», — подумал Северус прежде чем взять за руку свою невесту и переступить порог их общего дома. «Подожди», — шепнула Гермиона, сжимая своей маленькой теплой ладошкой его руку. Ее голос звучал взволнованно, и Северус заглянул ей в глаза, ища тень страха или сомнения, но не нашел даже капли неуверенности, только призрачный блеск тонкого месяца отражался в ее широко распахнутых глазах и еще что-то, отчего сердце начинало бешено колотиться, стремясь вырваться за пределы тесной груди. «Я хочу все запомнить», — все так же взволнованно ответила она на его изучающий взгляд, он понимающе кивнул и тоже сжал ее ладошку в руке.

Запоминать было не так уж и много: сизая дымка тумана, стелящегося по увядшей траве, бледное лицо Северуса, кажущееся еще более худым в тусклом лунном свете, черные пряди волос, влажные от тумана и липнущие к скулам, теплые пальцы, поглаживающие ее ладонь, стук собственного сердца... А еще странное фантастическое чувство, что кроме этого во всем мире ничего больше нет, словно им двоим на короткое время было позволено сойти с кружащейся в бесконечной суматохе планеты и постоять в сторонке, просто побыть вдвоем, и, пока они здесь, ничто не властно вмешаться в бег драгоценных минут, принадлежащих только им двоим.

В саду становилось холодно, и Гермиона плотнее прижалась к Северусу в поисках тепла, и тут же получила его в тесном кольце объятий. Пока она жадно впитывала все мельчайшие детали этого вечера, Северус неотрывно смотрел на нее, стараясь запечатлеть в памяти ее эфемерный образ. Она вся в белом словно светилась, отражая слабые лучи лунного света. Мелкие серебристые капельки осевшей влаги поблескивали на светлых вьющихся локонах волос, на лепестках цветов, украшавших прическу, на длинных пушистых ресницах. Ее приоткрытые губы так и манили к поцелую, и он склонился к ним, лишь слегка касаясь, пробуя на вкус. Гермиона мгновенно ответила на поцелуй, делая его более чувственным и глубоким. Мягкие прохладные губы Северуса заставляли ее трепетать и терять ощущение почвы под ногами

— Ты вся дрожишь, — встревоженным голосом произнес Северус. — Пойдем в дом, не хватало еще, чтобы ты простудилась.

«Простудилась?, — отстраненно подумала Гермиона. — Да, она вся дрожит, но разве от холода?». Она улыбнулась и коротко кивнула в знак согласия. В следующее мгновение она очутилась на руках у Северуса. В несколько шагов он преодолел расстояние до дома, Гермиона лишь в очередной раз удивилась, как стремительно он двигается. Дверь дома сама распахнулась, впуская хозяев, в прихожей зажглись светильники, а в камине гостиной весело затрещал огонь. По дому быстро распространилось тепло вместе с запахом вишневой коры, успевшим полюбиться Гермионе за последние две недели. Северус опустил ее на ноги в центре гостиной и отстранился, чтобы сбросить верхнюю мантию, слишком теплую для обогреваемого помещения. Гермиона тоже хотела сбросить с плеч накидку, но отчего-то дрожащие пальцы никак не могли справиться с предательской застежкой, она почти с отчаянием дернула тонкую петельку, но специально зачарованная на прочность, она не поддалась.

«Позволь мне», — глубоким успокаивающим голосом произнес Северус, и, не дожидаясь ответа, его тонкие длинные пальцы одним ловким движением избавились от злополучной застежки, вызвав у Гермионы вздох облегчения. Северус бережно, стараясь не зацепить распадающиеся по спине девушки густые волосы, снял с ее плеч накидку, но вместо того, чтобы положить ее рядом со своей мантией, он сгреб руками волны белого шелка и прислонил к лицу, глубоко вдыхая аромат ее духов. Свежие нотки цветка лотоса и пьяняще сладкий аромат жасмина — этот запах удивительно шел ей, сочетание чистоты и дурманящего соблазна. Когда он отбросил шелковую накидку на диван и посмотрел на Гермиону, сердце в ее груди сделало тройное сально, столько огня было в его взгляде, и все это пламя было обращено к ней. Как она ждала, как жаждала этого пламени, и сейчас стоило ему подойти и заключить ее в объятия, как внутри нее вспыхнуло ответное бушующее пламя, жаркое, обжигающее, но больше не приносящее боли. Северус прижимал ее к себе, покрывал поцелуями лицо и полуобнаженные плечи, задыхаясь от желания, теряя разум от возможности наконец-то быть с ней, но не раньше, чем убедиться в том, что она тоже готова стать его. Он хотел знать ее мысли, ее чувства, ее желания, это было просто необходимо... Что ж, для легилимента это не такая уж сложная задача, он надеялся, что сумеет проникнуть сквозь ее защиту, ему нужно всего несколько секунд, чтобы понять, почувствовать все оттенки ее эмоций. Не прерывая поцелуев, он взглянул в ее полуприкрытые глаза, коснулся краешка сознания и... не обнаружил никакого блока, даже в самых дальних уголках, где обычно бывают естественные блоки даже у людей, не владеющих окклюменцией, у нее не было никаких преград, словно она специально распахнула для него все тайные уголки своих мыслей. «Неужели это правда, и все ее чувства настолько открыты и однозначны?». Почти шокированный своим открытием и ощутивший укол совести за свое вторжение, он чуть отшатнулся, пытаясь понять не спугнуло ли ее проникновение в мысли, и тут же услышал то, чего меньше всего ожидал.

— Все в порядке, Северус. Ты можешь увидеть все, что тебя интересует. Если захочешь, ты можешь изучить все... я хочу, чтобы ты узнал меня всю, и душу, и тело, и мысли.

Вот так просто... Он столько времени мучился догадками и сомнениями, пытался понять, разгадать тайный смысл ее действий и слов, а сейчас он может просто увидеть все, как есть. Как бы сильно он ни хотел, но невозможно научиться доверять за такой короткий срок после долгих лет жизни шпиона, когда нельзя было доверять никому. То, что предлагала Гермиона, было почти спасением, шансом хоть на какое-то время избавиться от демонов, не позволяющих до конца поверить в ее чувства и принять ее тепло. Слишком заманчиво, чтобы отказаться. В эту секунду ничего не казалось таким важным, как избавиться от груза бесконечных терзающих сомнений, и Северус просто отдался потоку ее мыслей, образов, хранящих всю ее жизнь. Как многого он не знает о своей любимой, сколько тайн хранит в себе ее душа, но все это потом, у него будет еще целая жизнь, чтобы изучить эту удивительную женщину — его жену. А сейчас только самое важное, то, что не давало покоя ему со дня встречи в парижском кафе... Северус смотрел и не узнавал самого себя, в ее памяти он не был резким, неприятным, некрасивым, каким обычно воспринимали его люди, для Гермионы он был особенным, интригующим... привлекательным?.. искренне любимым... желанным. И все это правда, Гермиона, эта восхитительная женщина действительно любит его — Северуса Снейпа, ее бывшего учителя зельеварения и бывшего пожирателя смерти... От последней мысли он вздрогнул, ведь и она не знает о нем слишком многого... того, о чем даже он не позволяет себе думать, но ночные кошмары не позволяют ему забыть и просто вырвать ту часть его прошлого из памяти. Гермиона, наверное, почувствовала перемену в его настроении, потому что теперь он сам ощутил ее попытку проникнуть в его мысли, но тут же прервал контакт.

— Поверь, ты не захочешь этого видеть, — почти обреченно произнес Северус. В его глазах не осталось и отблеска огня, только ледяное смирение, которое всегда приходит на смену надежде. Гермиона почувствовала острую боль, снова увидев этот взгляд, но боль лишь придала ей решимости, нужно закончить то, что она начала.

— Пожалуйста, Северус, не отгораживайся от меня. Ты же понимаешь, что если я не сделаю этого, то между нами всегда будет невидимая стена. Я не хочу больше стен, Северус, ни сейчас, ни потом... особенно сейчас.

Конечно, она была права, абсолютно права во всем. Мысленный блок — это невидимая стена, непреодолимая преграда, постоянно сохраняющая дистанцию между людьми. Именно из-за постоянной необходимости окклюменции он когда-то отказался от любых отношений с женщинами. Конечно, начинать что-то серьезное не имело смысла из-за любви к Лили, но легкие ни к чему не обязывающие контакты на то время его бы вполне устроили. Только став двойным агентом, вынужденный держать под замком мысли и чувства двадцать четыре часа в сутки, не имеющий права на ошибку он не сразу осознал, что почти перестал что-либо чувствовать. И лишь после нескольких малопримечательных эпизодов окончательно пришло понимание, что физический контакт не имеет никакого смысла, когда большая часть сознания под замком, а душа и вовсе где-то в другом месте, это не приносило ничего кроме опустошения. Может ли он позволить повториться этому бессмысленному фарсу с Гермионой, женщиной, которую полюбил больше жизни? Хочет ли постоянно контролировать каждое движение мысли, когда впервые за столько лет пожелал открыться, впустить ее в свое сердце? Будет ли смысл в этих отношениях, если между ними всегда будет недоговоренность, и тени прошлого постепенно будут отдалять их друг от друга. Нет, конечно, нет. Он это знает, и его чудесная мудрая девочка тоже все как всегда знает. Она не заслуживает того, чтобы видеть ужасы, через которые он прошел, но другого выхода нет, иначе они обречены на одиночество вдвоем.

— Тебе не понравится то, что ты увидишь, — снова этот надломленный хрипловатый голос, полный обреченности.

— Я знаю, но что бы там ни было, я разделю это с тобой, как и обещала. А потом мы оба будем свободны от любых преград.

Державшиеся много лет барьеры поддавались с трудом, слой за слоем приоткрывая его жизнь. Сначала простые воспоминания, детство, поступление в Хогвартс, учеба, преподавание, работа в лаборатории. Новый барьер, Мародеры, унижение и злоба, тоннель под Гремучей ивой, молодой Люциус, амбиции, жажда быть оцененным по заслугам, заманчивые перспективы, если он согласиться примкнуть к таинственному Темному Лорду. Снова барьер, рыжая девочка на качелях, дружба, распределительная шляпа, отстраненность, ревность, «Грязнокровка», раскаяние, отчужденность, черная метка. Еще один блок, кровь, боль, жестокость, смерть, ужас и отвращение ко всему, к себе, пророчество, отчаяние, встреча на холме. Снова блок, смерть Лили, годы и годы борьбы и нестерпимой боли, планы Дамблдора, уроки с Гарри. И снова барьер — последний, за которым самое сокровенное, оберегаемое ото всех без исключения, даже от Дамблдора: она на кресле в лаборатории с чашкой мятного чая, расслабленная и умиротворенная, ее слова у дверей дома «То, как вы играли сегодня, это было восхитительно...», поцелуй с Драко, разочарование, танго, она, кружащаяся в вихре осенних листьев, бледная и неподвижная в больничном крыле, боль, нежность, страх потерять, надежда, их сплетенные за спиной руки, согласие. А потом снова хрупкая преграда, за которой можно спрятать мысли от самого себя: слишком глубокое декольте в ее свитере, ее улыбка, ее поцелуи и сны, в которых она обнаженная и доступная, стоящая на коленях откровенно ласкающая его, страсть, обжигающая, всепоглощающая, сводящая с ума, и такой же сводящий с ума страх быть отвергнутым, нежеланным...

Все границы сняты, теперь главное не дать им снова захлопнуться. Когда Гермиона покинула сознание Северуса, он все еще стоял, прикрыв глаза, глубоко погруженный в собственные мысли, и было лишь несколько мгновений, чтобы сделать последний шаг. Он свой шаг сделал, открыл для нее все, что прятал от остального мира, всю свою боль, свои надежды и желания, теперь ее очередь. Один взмах палочки, и последняя преграда в виде их одежды бесшумно падает на кресло, оставляя мужчину и женщину в их первозданном виде. Прикосновение тела к горячей бархатной коже посылает волну трепета по телу Северуса, горячие поцелуи на губах, на шее, груди не дают опомниться, пока не спускаются к животу и... Когда он открывает глаза, то на мгновение кажется, что он все еще мысленно находится в одной из своих фантазий, но их гостиная и цветы в ее волосах, и ощущения от ее поцелуев, приближающихся к центру его желания, такие острые, что голова идет кругом и едва удается устоять на ногах... «Гермиона, что ты...», — выдыхает он, но следующее движение губ обрывает фразу на середине и заставляет задыхаться от удовольствия. Глаза сами закрываются, мысли разлетаются, как стая встревоженных птиц, и остается только водоворот чувственного наслаждения, которое она дарит ему.

Все было так странно и так естественно, без тени смущения или неловкости, без опасений сделать что-то не так. Что может быть не так, когда Северус был перед ней как раскрытая книга? Без панциря своих неизменных черных одежд, он выглядел таким обычным, понятным — просто мужчина... Высокий, стройный, с гладкой светлой кожей, такой приятной на ощупь, когда ее ладошки мягко скользят по плоскому животу, она чувствует, как он вздрагивает. Не нужно было гадать, какие эмоции испытывает Северус в этот момент, об этом сполна говорили приоткрытые губы, с силой втягивающие воздух, тяжело вздымающаяся грудь, запрокинутая голова, судорожно сжимающиеся и разжимающиеся тонкие пальцы и выгибающееся навстречу ее ласкам сильное напряженное тело. Она сводила его с ума, и осознание этого кружило голову и заставляло что-то внизу живота сжиматься в сладкой истоме. Когда Северус на мгновение открыл глаза и поймал ее взгляд, полный неприкрытой страсти, это стало последней каплей, сметающей остатки контроля и возносящей на самый пик блаженства. Ее имя сорвалось с его губ вместе с тихим стоном, и в следующую секунду он опустился на ковер рядом с ней, прижимая к себе ее изящную фигурку, возвращая сотни коротких легких поцелуев, фейерверком рассыпавшихся по ее лицу, плечам, рукам.

Постепенно дыхание Северуса стало выравниваться, и поцелуи, которые он щедро рассыпал по ее коже, стали более нежными и чувственными. Сильные руки перестали прижимать ее к себе и неторопливо заскользили по спине, талии, бедрам, распространяя по телу горячие волны возбуждения. Когда же его поцелуи медленно спустились от тонкой шейки к груди, Гермиона не вынесла и уже в голос застонала, прогибаясь, стараясь плотнее прильнуть к телу любимого. От ощущения гибкого, податливого, горячего тела Гермионы под его руками, от звука ее стонов, новая волна страсти, еще более сильной, чем раньше, накрыла Северуса. Хотелось, чтобы эти ласки длились бесконечно, и одновременно хотелось немедленно слиться воедино, наконец, ощутить себя одним целым. Желание затопляло каждую клеточку их тел, заставляя задыхаться от этого жара, но они не спешили, наоборот их движения становились все неторопливее, прикосновения все легче, невесомее. Они всеми силами пытались оттянуть последний шаг, словно впитывая глазами, губами, кожей каждое мучительно-сладостное мгновение, запоминая себя такими, как сейчас. До исступления, до умопомрачения они растягивали мгновения, прежде чем перейдут последнюю черту, и за этой чертой навсегда останутся в прошлом они, не знавшие друг друга. Но невесомые касания лишь распаляли уже зажженное пламя, желание, как жидкое золото, неотвратимо затопляло собой все пространство, заставляя даже воздух густеть, раскаляться и плавиться, превращая его в тягучую вязкую карамель. В этом сгустившемся вязком воздухе все сложнее становилось подчинять тело своей воле, все больше усилий требовалось, чтобы оторвать ладонь от теплой шелковистой кожи возлюбленного, все тяжелее сделать вдох, если губы отрывались от поцелуя, казалось, воздух жжет легкие, и только влага мягких губ дарила спасение от этого невыносимого зноя. Больше не осталось сил выносить эту изысканную чувственную пытку, и на ее смену пришел самый древний и прекрасный танец любви, в котором больше не было ни ее, ни его, было лишь одно тело, одно дыхание, одна душа. Было одно бесконечное небо любви, в котором они растворялись, теряя себя, но обретая и познавая друг друга.

Он был таким невозможным, эфемерным, почти потусторонним и таким горьким. Но это была самая восхитительная горечь, какую она только испытывала в своей жизни. Она никогда не пробовала коньяк многолетней выдержки, но когда-то один знакомый рассказывал о неповторимых ощущениях, которые испытываешь, снимая пробку с пыльного горлышка тонкого сосуда, осознавая, как много лет до этого он хранился в глубине темных прохладных погребов в томлении, ожидании своего часа. Как темно-золотистая жидкость впервые выплескивается из своего заточения, обдавая обострившееся обоняние своим терпким тонким букетом. А когда губ касается прохладное стекло бокала, то от одного предвкушения замирает дыхание, и голова идет кругом. Лишь затем губы и язык заполняет обжигающая горечь, пряная, пьянящая, бесподобная, заполняющая каждую клеточку трепетом живительного тепла. И ты принимаешь наслаждение этой горечью с восторгом, изумлением и почти сожалением от того, что потревожил это чудо, десятилетиями, а то и веками дремавшее в недрах хранилищ в своей неприкасаемой прелести, а теперь прервавшее свой долгий покой, чтобы подарить тебе минуты изысканного удовольствия. Почти такое же наслаждение, смешанное с сожалением, испытывала Гермиона, прикасаясь к своему возлюбленному, ощущая вкус его пьянящей горечи, почти испытывая муки совести за то, что вырывает его из долгих объятий чувственного покоя. Да, он был одинок и не слишком счастлив в своем холодном покое, в своих неприступных мрачных подземельях, но как невероятно прекрасен он был, ведь именно таким одиноким и холодным, полным выдержки и самообладания она узнала и полюбила его, именно такой он восхищал и околдовывал ее разум и сердце. И если бы не сводящая с ума необходимость быть с ним, ощущать его всем своим существом, обладать им всем без остатка, если бы не чувство, что помедли она еще секунду и тогда просто умрет от невыносимой жажды его любви, она бы не осмелилась его потревожить, вырвать из знакомого замкнутого мира. Каким он станет теперь, после ее любви, после ее ласк, когда его броня окончательно пала, не оставив ни следа холодности, ни тени мрачности. Он был перед ней весь открытый, распахнутый настежь со всеми мыслями и чувствами, как ребенок, не способный сдержать и утаить и малейшего оттенка эмоций, наполняющих его в моменты их абсолютной близости. Она не могла оторвать взгляд от его порозовевшего лица, от тонких плотно сжатых губ, с которых уже непрерывно срывались хриплые низкие стоны, от широко распахнутых темных глаз, в которых застыл восторг удовольствия, нестерпимого, такого острого, что оно почти причиняло боль. Видеть его таким — откровенно отдающимся ее любви, беспрекословно отвечающим на каждое ее движение, каждую ласку, было почти невыносимо, это рождало в ее сердце волны трепета и благодарности, заставляло захлебываться от щемящей нежности. Становилось страшно от его податливости и абсолютной беззащитности, от чувства, что сейчас она может одним словом или жестом ранить его сильнее, чем когда-либо мог кто-то другой. Хотелось прижать его еще сильнее, растворить в себе, спрятать от всего мира с его несовершенством, отгородить от боли и разочарования, чтобы этот счастливый блеск в его глазах никогда не потух, чтобы улыбка блаженства никогда не стерлась с его лица. Чувствовал ли Северус что-то подобное к ней, ощущал ли ее так же? Она была уверенна, что да. Даже если бы не могла читать его мысли, улавливать оттенки его чувств, она бы все равно это знала, потому что сейчас у них были одни чувства на двоих.

Она была такой хрупкой, невесомой, неземной, такой трепетной и упоительно-сладкой. Ее легкие касания были подобны прикосновению крыльев бабочки, такие нежные и осторожные, словно любое неловкое движение может повредить эти тонкие прекрасные крылья. Она открывалась перед ним медленно, как открываются весенние цветы под едва оттаявшим снегом. Они тянутся на тоненьких гибких стебельках к ласковым лучам раннего солнца, обнажают тугие белоснежные бутоны, уже таящие в себе намеки будущей красоты, а затем, почувствовав, что настало время их цветения, лепесток за лепестком раскрываются перед миром, являя свое великолепие, источая манящий, дурманящий аромат, соблазняя сладостью своего нектара. Она была самым прекрасным, чистым, нетронутым цветком. Сцеловывать этот сладостный нектар с ее мягких, припухших от поцелуев губ, с ее юного тела было одновременно неземным блаженством и нестерпимой мукой. Впервые припадать к этому цветку, зная, что навсегда разрушишь его хрупкую неприкосновенность, обрывая весеннюю юность, зная, что со временем белоснежные лепестки потускнеют и увянут, все это заставляло сердце сжиматься от восхищения и тоски. Да, он знал, что таково предназначение цветов — одаривать своей красотой, поить сладким нектаром, вынашивать семена новой жизни и увядать, что каждая из этих ступеней неизбежна, так диктует сама природа. Но почему он? За что ему отдано право наслаждаться ее цветением, ее юностью, ее разгорающейся страстью? Разве смеет он претендовать на чистоту, ее нежность, ее трепетные вздохи и нетерпеливые стоны. Он бы не посмел, никогда бы не коснулся ее гибкого, упругого тела, если бы не чувствовал, что обезумеет без ее теплого взгляда, умрет от жажды без ее ласкающих губ, без сладостного лона, уносящего на вершину удовольствия, заставляющего позабыть обо всех тревогах и пережитой боли, оставляющего в мыслях и чувствах одну ее — его возлюбленную, его маленькую прекрасную женщину. Какое счастье — видеть, что она охотно принимает его всего, с каким жаром отвечает на его страсть, как беззаветно отдается его требовательной ласке. Ловить губами ее стоны, тонуть в расплавленном огне ее янтарных глаз, чувствовать, как самозабвенно она дарит ему первые в своей жизни ласки — это было больше, чем он когда-нибудь мог мечтать. Все, чего он мог желать сейчас — это вечно видеть ее такой прекрасной, искренней, счастливой, чтобы ничто не заставило померкнуть ее свет, не спугнуло ее доверчивости, не заставило пошатнуться ее веру в лучшее. Ему хотелось навсегда заключить ее в крепкие объятия, стать ее щитом от всего зла и страданий, не подпускать к ней ничего, что может огорчить, уберечь от печалей и разочарований, чтобы золотистые искорки в ее глазах и искренняя улыбка никогда не исчезли с прекрасного лица, чтобы ее доброе сердце, открытое для всего мира, никогда не знало боли. Для него она навсегда останется его светлым невинным ангелом, и он будет оберегать ее хрупкие крылья, потому что с ней он тоже может летать.

Маленькое повседневное чудо, такое мимолетное и вечное, единство для двоих, открывающее врата для чего-то несоизмеримо большего, чем просто двое... Ничто не длится вечно, и у танца любви есть последняя незабываемая нота, а дальше утомленность, наполненность, сонная истома, теплый кокон объятий и тихий шепот «Моя...», а спустя мгновение еле слышный ответ «Твоя...».

Проснулся Северус от того, что по лицу заскользили яркие лучи солнца. Должно быть, спали они действительно долго, потому что солнце в этой комнате появлялось не раньше полудня. Он несколько раз сонно моргнул и открыл глаза. Гермиона еще дремала, ее волосы, разметавшиеся по его груди, щекотали кожу при каждом легком движении. Не хотелось ее будить, но нужно размять ноющую шею, все же он не привык спать без подушки. Вчера они так и уснули на ковре в гостиной. «Скоро пятый десяток пойдет, а ты ведешь себя, как пылкий подросток», — мысленно посмеялся над собой Северус. Нужно было подниматься, у них не так много времени в запасе. Вечером должен сработать портключ, который перенесет их куда-то там, где они должны провести медовый месяц — подарок от преподавательского состава Хогвартса. Кажется, это была идея Минервы — кругосветное путешествие по местам магических древностей. Придется собирать чемоданы и к вечеру уже лицезреть эти самые древности, чтоб они были неладны. Наверное, он пробормотал это вслух, потому что Гермиона проснулась, заерзала, открыла глаза и тепло улыбнулась ему. От ее невинных телодвижений сравнение с «пылким подростком» стало еще более уместным.

— Доброе утро, мой ангел, — произнес он, чуть потягиваясь.

— Доброе утро, Северус, — ответила она в ответ и поцеловала его слегка колючую от пробивающейся щетины щеку.

— Извини, что так и не донес тебя до спальной, я вовсе не планировал нашу брачную ночь на ковре в гостиной. В постели было бы безусловно лучше. — с легкой усмешкой произнес Северус, когда сонная истома начала покидать тело.

— Ммм... лучше быть просто не могло, — блаженно улыбаясь, промурлыкала Гермиона.

— Хм... Вот как значит? Маленькая мисс Всезнайка после единственной ночи решила, что познала вершину плотской любви? Я бы простил тебе это невинное заблуждение, но вот сомневаться в моих словах — непозволительная ошибка. И я намерен раз и навсегда отучить тебя оспаривать мои слова, и докажу тебе твою неправоту немедленно.

— Миссис Всезнайка со вчерашнего дня! — только и успела возразить Гермиона, прежде чем сильные руки подхватили ее, а жадный поцелуй лишил возможности говорить.

Через мгновение Северус внес ее, все еще обнаженную и теплую ото сна, в спальню.

— О, это определенно в твоем вкусе, — протянула она, разглядывая огромную кровать из черного дерева, застеленную черным шелком.

— Ты сама предложила мне оформить все ко дню нашей свадьбы согласно моим эстетическим предпочтениям, — иронично заметил Северус.

— Да, но мы договаривались, что будет белое и черное, а здесь только черное, — довольная, что нашла весомый аргумент, сказала Гермиона. Но все последующие слова застряли в горле, потому что на губах Северуса мелькнула поистине демоническая улыбка, а глаза загорелись таким огнем, от которого во рту вдруг пересохло, и она нервно сглотнула.

Не выпуская ее из рук, он сделал едва заметный взмах неизвестно когда появившейся в его руке палочкой, и тяжелые бархатные шторы задернулись на окне. На смену дневному свету тут же пришел приглушенный, трепещущий свет множества свечей, парящих под потолком. Гермиона залюбовалась игрой света и тем, как преобразилась вдруг комната, а в следующее мгновение взвизгнула от неожиданности, когда Северус с силой бросил ее на кровать. Постель спружинила, чуть подкидывая ее тело вверх, а затем она буквально утонула в ощущении мягкости перины и прохладной гладкости шелка. Она взглянула на полог над кроватью, и оттуда прямо на нее посыпались белые лепестки роз.

— Смотри, — прошептал Северус своим низким завораживающим голосом, затем чуть склонился к ней, заставляя смотреть ему прямо в глаза, и, как только их взгляды встретились, в ее сознание хлынул поток образов, которые он хотел передать. С удивлением Гермиона увидела саму себя, лежащую на постели. Ее светлые локоны разметались по подушке, белая кожа резко выделялась на фоне черного шелка, этот контраст удивительным образом подчеркивал каждый изгиб ее обнаженного тела, а довершающие картину медленно падающие сверху белые лепестки создавали впечатление нереальности, какой-то ожившей фантазии. Вид ее собственного обнаженного тела, так откровенно распростершегося на огромной кровати, переданный его глазами, оказался невероятно возбуждающим. Волна неистового желания накрыла ее с новой силой, сметая на своем пути жалкие остатки смущения от собственной наготы.

— Ты права, милая, это одна из моих любимых фантазий о тебе, только с небольшим уточнением, — произнес он шелковым голосом, от которого у нее по всему телу пробежала дрожь. Затем Северус прервал зрительный контакт, чтобы она могла видеть, как он нависает над ней, прокладывает дорожку легких поцелуев по телу все ниже, ниже, пока его голова не исчезла между ее бедер и лавина неописуемых ощущений не заставила все ее мысли исчезнуть. Последним, о чем она успела подумать, было: «Никогда, никогда, никогда больше я не буду сомневаться в его словах», и услышала в своей голове самодовольное: «Рад, что ты усвоила урок, ты всегда была прилежной ученицей». А потом был только жар его губ, мягкость шелка, легкие прохладные касания лепестков к коже, отвлекающее от нарастающего желания и продлевающие эту сладостную муку, пока, наконец, ее тело не вознеслось на самый пик ощущений и не растворилось в долгожданной волне удовольствия. Ей казалось, что она видит звезды, кружащиеся в ночном небе и падающие на землю... или это были лепестки роз?.. сейчас это было совершенно не важно.

Когда мир перед глазами перестал кружиться, и она немного пришла в себя, то увидела лежащего рядом Северуса, со странной задумчивостью наблюдающего за ней.

— Что-то не так, любимый? Тебя что-то беспокоит? — ласково спросила она.

— Нет, меня абсолютно ничего не беспокоит, и это так странно... Знаешь, у меня такое чувство, будто я долго-долго блуждал в темных лабиринтах, без конца попадая в тупики и не находя выхода, а сейчас впервые появилась ниточка, способная вывести меня обратно к началу пути, дарящая возможность построить жизнь с начала и так, как я сам захочу... Чему ты улыбаешься? — нахмурив брови, спросил он, когда Гермиона с мечтательной улыбкой стала разглядывать смятую простынь.

— Ничему, — беззаботно ответила она. — Просто подумала, что мы могли бы назвать нашу дочку Ариадна, мне всегда нравилось это имя и легенда. А какие имена тебе нравятся?

Они с Северусом с самого начала решили не использовать никаких контрацептивных зелий или заклинаний. Из-за проклятия, лежавшего на Снейпе, шанс иметь ребенка был лишь один, и наиболее благоприятными условия для зачатия были сразу после проведения брачного ритуала. Да и сам Северус настаивал на том, чтобы сразу завести ребенка. Хоть он и не говорил почему, Гермиона догадывалась, что он просто переживает из-за собственного возраста и хочет оказаться отцом как можно раньше. У Гермионы не было причин возражать, после стольких потрясений, которые они оба пережили, появление новой жизни — их общего ребенка будет настоящим желанным чудом.

— Не знаю, я не думал об этом, — задумчиво ответил Северус.

— Совсем-совсем не думал? Не может быть! Мне казалось, все когда-то придумывают имена, которые могли бы дать детям, — весело пролепетала Гермиона, но, заметив, как помрачнело лицо любимого, и сама забеспокоилась. — Северус, все в порядке?

— Да, извини, ты права, я еще в школе придумал, как назову своего ребенка. Только тогда я думал, что это непременно будет мальчик, и хотел, чтобы его звали Александр, — он тихонько хмыкнул, как бы посмеиваясь над собственными мыслями.

— Почему именно Александр? — продолжила расспрашивать Гермиона, ей было очень интересно, какими мечтами жил ее молчаливый сдержанный супруг в юности.

— О, образ Александра Македонского, воспеваемый маггловскими историками, как человека, в молодые годы сумевшего покорить полмира, казался мне весьма романтичным, — ответил он с саркастичной усмешкой, на что Гермиона лишь закатила глаза и тоже улыбнулась. — Да, дорогая, я тоже когда-то был юн и романтичен, — наигранно серьезным голосом продолжил Снейп.

— Ну, ты и сейчас очень даже романтичен, — промурлыкала Гермиона, собрав в ладонь белые лепестки, покрывающие их ложе и медленно осыпая их на обнаженную грудь Северуса.

— Но определенно не юн, — ответил он глубоким голосом, из которого тут же исчезли наигранные интонации.

— В этом для меня только плюс, — в тон ему продолжила Гермиона, кончиками пальцев распределяя лепестки по напрягшемуся животу мужчины.

— Очень разумно с твоей стороны принять этот факт, — парировал он с самым высокомерным выражением лица, на какое только был способен лежа рядом с обнаженной молодой супругой, чьи ласковые пальчики все ниже и ниже спускались по его животу.

— Ах, ты наглый самодовольный тип, — воскликнула девушка, хлопая его ладошкой по плечу в знак своего негодования и из последних сил сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

— Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, — иронично заметил он, переворачивая девушку на спину и накрывая ее собственным телом.

— Я люблю тебя, Северус, — прошептала она, сбившимся дыханием обжигая кожу на его шее. Его дыхание тоже стало прерывистым, а в глазах вновь расплескалось пламя, но прежде чем продолжить, он снова серьезным голосом спросил:

— Ты же понимаешь, что у нас может ничего не получиться... с ребенком? Я ни разу не слышал, чтобы кому-то удалось настолько отодвинуть проклятье. Может не стоит заранее настраиваться на успех, я не хочу, чтобы ты потом разочаровалась.

— Я понимаю, любимый, но я уверенна, что все получится. И я никогда не разочаруюсь, потому что у меня есть ты.

Похоже, ей действительно удалось сказать ему что-то, чего он не знал, потому что дальше вместо слов говорили только горячие поцелуи и исполненные желания стоны. Позже, когда они уставшие и счастливые засыпали в объятьях друг друга, она расслышала еле различимый шепот: «Ариадна — прекрасное имя, любимая...».

Этим вечером Гарри и Джинни получили сову от новобрачных. В конверте находился маленькая золотая пирамидка и короткая записка.

«Дорогие Гарри и Джинни,

P. S. Пожалуйста, передайте остальным, что ближайшие две недели мы не принимаем гостей и корреспонденцию».

Счастливая Джинни послала им ответное письмо с благодарностью, но оно так и не попало к адресатам, поскольку защитные чары, окружающие домик у моря, не пропускали ни посетителей, ни сов, надежно ограждая маленький мир молодоженов от любого внешнего вторжения, чтобы ничто не потревожило их покой и не помешало двум любящим сердцам с упоением познавать друг друга.

Глава 27. Вместо эпилога

Мирная жизнь быстро отвоевывала сданные территории. Первый послевоенный год был рекордным за последние полвека по количеству свадеб и новорожденных детей. Магический мир словно сошел с ума, опьяненный открывшейся свободой и новыми перспективами. В это время каждый старался наверстать упущенные за время войны возможности, бросая все силы на воплощение самых смелых мечтаний. В этой всеобщей восторженной лихорадке никого не удивило, что возвратившиеся спустя месяц из кругосветного путешествия Гарри и Джинни оказались уже женаты. Они обвенчались где-то в перерыве между посещением святилищ Майя и места традиционных анимагических перевоплощений индейцев. Толька Молли Уизли была расстроена, что так и не увидела свадьбу единственной дочери. Но Джинни слишком переживала, что после победы над Волдемортом, когда Гарри больше не будет находиться в смертельной опасности, а станет главной знаменитостью и по совместительству самым завидным женихом магического мира, найдется слишком много желающих занять ее место. Поэтому, когда Гарри предложил обвенчаться «прямо сейчас» она не стала возражать, что мечтала выйти замуж в одной из старых церквей Рима в присутствии всех друзей и родственников, а согласилась на необычную церемонию под струями серебристого водопада с многообещающим названием «Нити вечной любви».

Вернувшись в Англию Гарри, как и мечтал, поступил на работу в аврорат, но вопреки опасениям друзей и молодой супруги, он почти не принимал участия в полевой работе, а больше составлял планы и стратегии обезвреживания опасных темномагических артефактов и выслеживания бывших пожирателей смерти. Очень скоро он стал начальником отдела, и на этой должности его огромный опыт в изучении повадок пожирателей смерти и разгадывании скрытых намерений противников в сочетании с харизмой настоящего лидера и умением расположить к себе людей оказались по-настоящему неоценимыми качествами. Конечно, ему во все голоса пророчили пост министра магии, но он отшучивался, что пойдет в министры, когда ему наску