Граф Воронцов-Дашков, наместник Кавказа

 

Граф Воронцов-Дашков Илларион Иванович грузин особой любовью не жаловал, но любил их веселые пиршества, где вино лилось рекой, где в честь Его Сиятельства произносились вычурные славословия, князья и дворяне старались перещеголять друг друга в заздравных тостах, называли его Спасителем и Оберегателем грузинского народа, Великим Христианским братом, Щитом Православия на Кавказе... Графу конечно же, это очень льстило. Кавказцев он не любил всех по причине неприятия их природы. На ногах сыромятные чувяки, шаровары из домотканного сукна, заплата на заплате, черкеска выцвела и обветшала до невозможности. На голове неизменная и летом, и зимой одна и та же меховая папаха с обвислой шерстью. Но на поясе, представьте себе, широченный кинжал в полтора аршина длиной. Ну что твой меч! И скажи ты ему, этому бродяге, неудобное слово (не посмотрит, что ты выше его и умом, и званием, и образованием, и сословием, наконец), пустит в ход свое оружие. Куда это годится? Уже сто лет, как Российская держава утвердилась здесь, как хозяйка, а эти кавказцы, что дворяне, что простонародье, богатые и нищие с кинжалами не расстаются. Почему? Почему до сих пор не издан Высочайший указ о запрете ношения кинжала? Почему покоренные народы до сих пор нам непокорны? Эти вопросы мучили графа, российского патриота, всем своим естеством преданного делу государства. Но он должен ехать. Князь как бишь его там?. швили.. швили.. да Николошвили празднует день ангела дочери, и он туда приглашен. Нижайше просили быть. Солнце катилось к закату. Прекрасное время для развлечения. Душе тоже нужен праздник, как телу отдых. Вошедший управитель делами канцелярии щелкнул каблуками, сделал поклон головой:

- Все готово для отъезда Вашего Сиятельства. Однако осмелюсь доложить о последнем прошении интереснейшее.

- О чем оно, милейший?

- Просьба об аудиенции.

- Откого же?

- От жены абрека Саламбека Гараводжева!

- Не тот ли это Саламбек, что является побратимом Зелимхана, знаменитого разбойника чеченского.

- Да, Ваше Сиятельство, это, именно жена Саламбека, преданнейшего друга Зелимхана Харачоевского. Граф прошелся по просторнейшему кабинету несколько раз, ухмыляясь про себя.

- И что этот Саламбек? Каков он? Что скажешь?

- Дерзок и бесстрашен до безумия. Шалил. Грабил банки, налетал на города. Владикавказ почитал своей вотчиной, но в прошлом году осенью самолично сдался генералу Михееву.

- Что так? Раскаялся в грехах стервец?

- Генерал пригрозил подвергнуть жестокой экзекуции родное село Саламбека: село сжечь, людей выселить поголовно в Сибирь. Вот он и сдался.

- Ишь ты! Разбойник! Получается вроде честь свою блюдет.

- Видимо так, Ваше Сиятельство.

Граф остановился напротив управителя:

- Такты, милейший, передай этой особе, что я удостаиваю ее аудиенции. Поглядим на нее, что она за птица такая, что прилетела к нам из-за гор высоких. Жду ее завтра к одиннадцати часам. Она хоть калякает по-русски? Как мы говорить-то будем? Может, толмача?

- С нею адвокат из ихних, Ваше Сиятельство. Сама она по-русски не говорит.

- Прекрасно! С адвокатом и приму. Это будет весьма интересно!

- Ваше Сиятельство, хотел бы Вам напомнить, что это тот самый Саламбек Гараводжев, который в пятом году совершил дерзейший налет на казачью станицу, освободил шесть революционеров-бомбистов, почитай из-под виселицы увел. Настоящий бестия, Ваше Сиятельство. Никаких законов и препонов не признает, кроме своих дикарских обычаев, а их соблюдает рьяно. Граф присел в кресло, задумался. Двинул плечами и встал.

- Старость, милейший, старость. Восьмой десяток пошел. Как я мог его забыть? Вот ты надоумил - припоминаю. Сколько веревочка не вьется, а конец будет. Попался голубчик, однако! Сумел-таки генерал Михеев этого неукротимого абрека заполонить. Завтра, как сказал, в одиннадцать! А еще вот что, милейший: как придет завтра эта марушка Гараводжевская, да повалится нам в ноги, будет плакать и просить о помиловании супруга, ты поднимать ее не спеши. Пусть поползает, да порыдает, унизится, как положено сословию ейному, тогда и поднять можно, проявить нашу милость. Поговорить, пораспрощать. А как поступить с абреком ее - на то воля наша. Подумаем. А приходит мне на ум мысль поэта нашего славного Александра Грибоедова о том, что всех этих дикарей кавказских легче изничтожить, нежели к цивилизации привесть.

Управитель канцелярии Княженцев с 1898 года постоянно находился при графе Воронцове-Дашкове, выполняя любые его поручения, служил верой и правдой, и граф это ценил. Его Сиятельство тогда был министром государственного двора. Чиновники в массе своей, хапуги и нахалы, государственная служба для них, как обильное пастбище для скота, и они ведут себя тут, точно как скот, пасутся до тучных тел, мало заботясь о государственных интересах. Княженцев был не таков - честен, исполнителен, дотошен. Подчиненные его презирали, но боялись, поэтому канцелярия и работала исправно. К сему прибавлялось еще одно важное достоинство - великолепная память: даты, фамилии, названия мест, номера канцелярских дел, однажды побывавших в его руках, он знал наизусть. Это был природный канцелярист. В вулканические дни пятого года Воронцова-Дашкова определили наместником буйного Кавказа. Граф из всех бывших сослуживцев взял с собой одного Княженцева. У этого Княженцева не было ни родственников, ни жены, ни детей, ни друзей - одна служба!

Граф уехал на именины. Княженцев заметил необыкновенное оживление среди канцеляристов и прислуги из туземцев, то бишь грузин, но он не понял причину сего. А Бог его знает, что там у них в неведомых душах: может, праздник какой, свой нехристианский. Грузины почитаются за православных, но чем-то вера их отличается от русской. Так народ он не скрытый, как горцы, к примеру, веселый, общительный. И все же в чем-то непонятный, В душе каждого грузина спрятан тот же ингуш, лезгинец или чеченец, готовый в любую минуту выскочить с кинжалом. Княженцев глянул в окно. На той стороне улицы толпа грузин окружила родственника жены Гараводжева и о чем-то волнительно толкует. Этот родственник двоюродный брат Саламбека-абрека. Ну, ну! Толкуйте. Кипятитесь сколь угодно! Здесь наместничает слуга царев с твердой рукой, спуску вам не даст ни горцам-абрекам, ни грузинцам-бунтовщикам. «Я, милейший, старый русский медведь. - любит он поговаривать по душам с Княженцевым, - у меня не лапа, а лапище. Как схвачу - кости затрещат! Этот край обрусить надобно. Дерзких - изничтожить, срубить под корень. Непокорных заломать и привести к покорности. А покорных обласкать, облагодетельствовать всяческими способами. Все туземное население должно быть доведено до состояния русского крестьянства - да так, чтобы последний отставной русский солдатик шел бы в мундире своем, а они бы ему кланялись в пояс: «Что угодно, Ваше Русское Превосходительство». Вот высшее устремление наше, милейший. Тех, кто валится к ногам нашим - миловать! Тех, кто только кланяется - терпеть! Тех, кто и кланяться не захочет - карать!». Сии правила графом неукоснительно проводились в жизнь, особенно касательно абреков и бунтовщиков. Карательные экзекуции! Как он их любил! Это необходимое государственное предприятие уже имеет своих славных героев - разумеется, Илларион Иванович Воронцов-Дашков, первый из первейших, а там еще генерал Михеев, Вербицкий - славные сыны Отечества Российского. Ишь привязались к кинжалу своему, вроде других красот и услад в жизни нету. Землю паши, да Государю Императору плати положенные подати. Торгуй! Вот, как армяне, каждый второй торговец. За место кинжала - кошель с деньгами. Или ремеслом каким займись. А то стоит у сакли своей каменной, сам худющ, как жердь сухой, на нем лохмотья висят, а кинжал на поясе и смотрит из-под папахи волком. Ненависть к кинжалу, неотъемлемому атрибуту одежды кавказца у Княженцева от графа. Графу казалось: сними с них кинжал - и они в один миг переменятся. Так думал и Княженцев, повторяя мысли графа, и в мыслях своих не допускал никакой пощады к туземному населению. Они, завоеватели Кавказа, как-то забывали, что сами у этих туземцев плодородные земли отобрали. С плоскости их загнали в скалистые горы. А ведь до прихода завоевателей жили эти самые туземцы зажиточно и счастливо. Поселения их были опоясаны фруктовыми садами и виноградниками. Распахивали тучные поля, сеяли на них ячмень, просо, овес и полбу. Каждый, даже бедный, имел в достаточном количестве хлеба для семьи, пиво или вино на праздники. А потом невесть откуда навалятся, как саранча, голодные и жадные, загонят этих мирных землепашцев на бесплодные камни. Наедятся от чужого добра до икоты и винят тех, кого обездолили: Ах вы бездельники! Ах вы абреки да головорезы! Ах вы налетчики проклятые! А безделье-то отчего? А от того, что там на этих камнях нечем заняться. Они пахари, а камни не распашешь. А налеты от чего делаются? Неужто от легкой жизни? От разбойного характера, как утверждали в прошлом и утверждают ныне российские умники? Нет! Ей же ей, нет! Садится горец на коня и идет в набег (не надеясь вернуться живым) ради спасения семьи от голода. Он грабит. Правда это. Но он берет малую толику от того, что у него и у его отцов отняли силой. За это значит он разбойник? Странная логика у этих завоевателей. И то надо сказать, что русские не первые завоеватели на Кавказе. Здесь были и хазары, и гунны, и монголы. Нас пытался осчастливить своим «джихадом» Тамерлан. Потом пришли русские, православные добродеи. А какая разница между ними? Да никакой по сути. Преданья гласят, что гунны и хазары жителей истребляли всех подряд (спасайся, кто может!), имущество забирали, а поселения сжигали. Девизов никаких не было. Они честно служили своей жадности и жестокости. А Чингизхан уже имел девиз: пусть ужас мчится впереди наших коней! Тут уже- политика! А Тимур? «... жителей тамошних, по приказу Тимура, связав, сбросили с горы... огонь гнева его так пылал, что сжег и сухое и влажное.» (Йезди). Завоеватель Тимур, как он заявлял, нес на лезвии своего меча Ислам, хотя до его нашествия вся плоскость была мусульманской, а после «джихада» Великого Завоевателя аборигены возвращаются к языческим верованиям. Ну что взять с Тимура?! С ним все понятно.

И вот появляется новый претендент на Вселенское правление - Государь-Император Российский, защитник Православия, Христианнейший Белый царь! Дескать он несет заповеди Христовы, в которых первейше провозглашено - не убий! Благая миссия! Ее весьма определенно выразил Николай в рескрипте о награждении покорителя Армении генерала Паскевича, подавившего до этого Польское восстание 1831 года. Вот что пишет царь-батюшка Паскевичу по-отечески: «После того, как выполнена и эта задача, задача покорения Армянского нагорья, предстоит Вам другая задача, в моих глазах не менее важная, а в рассуждении прямых польз гораздо важнейшая, - это покорение горских народов или истребление непокорных». Не правда ли христианнейшая задача?! Николай прямо таки сошедший с Евангельских страниц Белый ангел Милосердный.

 

* * *

 

Весть о при езде жены знаменитого абрека с Северного Кавказа мигом разошлась по всему Тбилиси. Весть эта расходилась, пока граф Воронцов-Дашков наслаждался лучшими винами и изысканнейшими блюдами грузинских поваров. В кавказских городах народ тоже любит свои простые радости: ортодоксальные мусульмане любят крепкий ароматный чай, сладости, прохладительные напитки после жаркого трудового дня, а все прочие, в том числе и нерьяные мусульмане непрочь опрокинуть в разгоряченное горло несколько стаканов вина, съесть шампур шашлыка или, кто победнее, горячий хачапури. Таково обстоит дело и в Тбилиси. Духаны! Чайханы! Харчевни! Новости со всего мира стекаются сюда, а отсюда растекаются по венам и артериям славного Тбилиси.

- ЭЙ, Гиго! Гамаржоба! Новость слыхал?

- Какую, Нико?

- В Тбилиси приехала жена отважного кистинского абрека Саламбека Сагапшури.

- В-вах! Что она делает в Тбилиси, кацо?

- Хочет встретиться с самим наместником. Прошение подает.

- О чем она, Гиго, ты может знаешь?

- Знаю. Мне рассказал человек, который все знает.

- Не тяни душу, кацо. Так интересно!

- Этот абрек-кистинец Саламбек Сагапшури самолично явился к власти и сдался. Сейчас сидит в тюрьме в Дзауге 141.

- Он что ума лишился что-ли совсем этот наш Саламбек?

- Ты ничего не понял. Так вот слушай: наместник приказал окружить и сжечь родное село абрека Сагапшо, если тот не сдастся, а всех односельчан этапом отправить в Сибирь. Саламбек принес себя в жертву ради спасения родного села. Вот какие важкаци на свете бывают!

- Вот это новость! Жена верно будет просить о помиловании мужа. А как же иначе? - хитрит Гиго, чтобы вытянуть из Нико все, что то знает.

- Эх, Гиго! Сказал же тебе: ты ничего не знаешь! Не будет она просить о помиловании.

- Так о чем же? - у собеседника от удивления широко открываются рот и глаза, на лице на секунду застывает вопросительная мимика.

- Кацо! Шени чериме 142! Она будет просить. Она будет просить расстрелять мужа.

Рот растягивается еще шире:

- Бичо? Она будет просить расстрелять?

- Да! Да! Наконец ты понял. Она будет просить мужа расстрелять, а не вешать. А смерти ему все равно не избежать.

- С этим она приехала из-за гор в Тбилиси?

- Да, с этим. Говорят, красавица писаная. Гордая!

- Вай ме! Вай ме 143! - хватается тот за голову.

Весть идет от стола к столу, перебегает из этой харчевни в другие харчевни, чайханы, духаны. Проникает и в рестораны, где отдыхает самая богатая публика. Легенда обрастает подробностями.

- Эй, Юсупи, чем угостишь старых друзей? Завари для нас самый душистый чай. Мы к тебе пришли, нам вино надоело, понимаешь, чай хотим.

- Вай-вай-вай! Что грузин говорит?! А! Вино надоело Арчил-джан? Смотрите, что тут есть. Заказывайте, что хотите.

- Иди к нам, Юсупи, к нашему столу. Мы тебя такой новостью угостим. Твои посетители чай будут пить в прикуску с этой новостью. Толстый, юркий и веселый азербайджанец присаживается к столу и слышит такое, такое, что просто поверить трудно.

- Ара, Арчил-джан! А такое бывает на белом свете? Может ты шутишь, а? Скажи, я не обижусь.

Тут воистину обиделся Арчил-джан, который в харчевне бросил друзей и кувшин вина, приплелся через четыре квартала, чтобы сообщить Юсупи эту новость, а он - шутишь. Таков он вот Тбилиси. Здесь не живет каждый сам по себе. Люди здесь делятся всем: хлебом, вином, радостью, горем, новостью. Получил от добрых друзей - передай дальше - таков Тбилиси.

 

 

* * *

 

Хамбор остановил телегу на противоположной стороне резиденции наместника у старого тутовника. Там и тут толпами стояли грузины, которые громко приветствовали сошедшую с телеги женщину. Некоторые даже кланялись. Особо выделялась группа пожилых мужчин в черкесках и при кинжалах. И был среди них старик, солнцеликое ясное лицо которого обрамлялось густой белоснежной бородой. Он и шапку снял и дважды поклонился Залимат.

- Хамбор, эти грузины, оказывается, очень добрые и чистосердечные люди. Ответь им на приветствие, ты ведь знаешь их язык.

Хамбор вскинул руку:

- Гамарджоба, картвелебо!

- Гагиморжос! Гагиморжос! - хором ответили те.

Залимаг оправила свою одежду и легкой грациозной походкой двинулась через улицу к резиденции Воронцова-Дашкова. Адвокат Башир пошел рядом. Хамбора окружили грузины. Башир достал карманные часы:

- Мы пришли вовремя. Скоро будет одиннадцать.

Княженцев их ждал в приемной:

- Я доложу графу о вашем прибытии.

- Будьте так добры, доложите. - поклонился Башир.

- И что это они тут после каждого слова кивают головами. И ты тоже отвечаешь им тем же, - напустилась на адвоката Залимат. - Это для чего? Что значит?

- Обычай такой в среде русских хакимов. Так выражается по-ихнему эздел.

- Это не эздел, Башир. Это - раболепие, унизительный жест для свободного человека.

- В аварской арбе, говорят, играй на аварской зурне.

- Что верно, то верно, но я научена играть только на своей зурне. Резиденция превратилась в некое подобие муравейника: чиновники и служащие низших рангов, как бы случайно, по надобностям, выходили из своих кабинетов поглазеть на эту знаменитость, жену абрека, запросившую аудиенции у наместника. А она их не удостоила взглядом. Большая, резная дверь раскрылась, вышел Княженцев:

- Наместник ждет вас, пожалуйте в его апартаменты, - и он указал на раскрытую дверь.

Залимат решительно шагнула туда, Башир поспешил за нею. Граф в мундире, при всех регалиях стоял, держась одной рукой за краешек большого стола. Он очень любил позу Ермолова, позу, выражавшую имперскую мощь, непреклонность и тяжеловесность. Зарвавшийся маленький человек должен воочию увидеть, с чем он столкнулся, перед кем он стоит. Молодая женщина, сухая, но крепкая и стройная, с тонкими кавказскими чертами лица твердой походкой прошла до середины апартаментов и остановилась, вскинула голову. Эти красивые карие глаза смотрели прямо на собеседника. В них не было униженности. Вся ее фигура выражала неподступность. Граф Воронцов-Дашков понял, что ничего того не будет, к чему он готовил себя и Княженцева. В таком положении он оказался впервые. Обычно просители низшего сословия бросались на пол и почитали за счастье облобызать его сапоги. Да и легко ли простому просителю добраться до самого наместника?! Она повернулась к адвокату и чистым сильным голосом сказала по-своему:

- Башир, поприветствуй его от моего имени, как здесь это принято, потом я скажу то, с чем пришла.

- Ваше Сиятельство, Залимат Гараводжева просит меня передать Вам свое приветствие и почтение, и если Вашему Сиятельству будет угодно ее выслушать, она изложит свою просьбу.

- А Вы кто будете?

- Я адвокат, а в данном случае выполняю и роль переводчика. Башир Аксолтов, адвокат, Ваш покорный слуга.

- Присаживайтесь, Гараводжева, и излагайте свою просьбу.

Сам граф сел в свое кресло, но Залимат категорически отказалась садиться.

- Она не может садиться при Вашем Сиятельстве.

- Почему? Что ей мешает?

- Ваши седины, граф. Наши женщины при старших не садятся.

- Вообще не садятся?

- Да.

- Никогда? Никогда? Ни перед кем? Весьма интересно.

- Ваше Сиятельство, садятся малолетние девочки перед отцами, когда они еще несмышленые, а повзрослев, не садятся ни перед отцами, ни перед старшими братьями. Так уж заведено издревле.

- И это в строгости соблюдается поныне?

- Неукоснительно, всеми и всегда.

- Вы удовлетворили мое любопытство - надо же знать тех, кем управляешь. А теперь пусть она излагает то, с чем пришла. Я выслушаю ее.

- Залимат, великий хаким предлагает тебе изложить свою просьбу. Что мне передать?

Женщина легким движением коснулась плеча адвоката:

- Башир, у тебя получится передать слово в слово то, что я буду говорить?

- Да, получится. Но а если я посчитаю, что твои слова повредят нашему прошению, как мне тогда поступить.

- Передай мои слова точно.

- Хорошо, Залимат. Я так и сделаю.

- Я пришла к Вам со своей бедой, большой начальник, а беда подобна бурному потоку, что уносит человека прочь от родного берега в пучину. Но попадись ему в этот гибельный миг могучее дерево, которое протягивает ему с берега ветку человек хватается за нее, как за саму жизнь. А если ему удается ухватиться и за вторую ветку - он спасен. Перед Вами несчастная женщина, которую половодье несет Бог весть куда. За одну ветвь я кое-как успела ухватиться. Поток хочет разъять мои пальцы, и, если я не ухвачусь за вторую ветвь, мне не спастись.

- Господин адвокат, у вас все говорят в такой иносказательной форме.

- Народ наш любит мудрое слово, Ваше Сиятельство.

- Две ветви значит. И что есть та первая ветвь, за которую по счастливой случайности ухватилась госпожа Гараводжева? Не муж ли ее Саламбек-разбойник?

Залимат отрицательно мотнула головой:

- Муж сам по себе в этом деле мало что значит. Я бы жила с любым мужем, за которого меня выдали замуж, даже если он был самый последний тихоня или даже трус. В этом случае мне повезло - отвага и бескорыстие Сулумбека, мужа моего, известны. Не каждой женщине выпадет жребий быть женой такого человека.

Граф вскочил, уперся взглядом в эту удивительную женщину, хлопнул ладонями по столу и спросил:

- Будьте добры, господин адвокат, пусть просительница вначале назовет ту первую ветвь, за которую она, успела ухватиться.

- Это слово, данное генералом Михеевым, что он не повесит Сулумбека, а расстреляет, если тот самолично сдастся ему. Сулумбек сдался, явился сам во Владикавказ и теперь находится там в тюрьме.

- Вы полагаете, Гараводжева, что петли Ваш муж сумел избежать?

- Да, тому порукой слово генерала Михеева.

- Так. Так. Поговорим теперь о второй ветви. Смею предполагать, что вторая ветвь - это я.

- Не Вы, Ваше Сиятельство, а Ваша честь.

Все также упорно глядя на Залимат, наместник медленно опустился в кресло. В апартаментах наступило долгое молчание. Граф не знал, как себя вести в данной ситуации. Впервые проситель говорил с ним таким образом. Залимат дала ему прийти в себя.

- Вы не можете отрицать, что Сулумбек храбрый мужчина, каких и на Кавказе немного.

- Нет, упаси Бог! Чего-чего, а этого у него даже с избытком.

- Храбрые люди должны уважать друг друга, даже если они враги, Граф откинулся в кресле, сраженный этим сокрушительным доводом. Господи, Боже мой! Эта дикарка загоняет его в угол. Она его обязывает! Он решил обороняться тем же оружием, каким она нападала на него.

- А хотел бы я знать, как бы поступил твой муж, абрек Саламбек, окажись я в его руках.

Она ответила, не задумываясь:

- Окажись Вы пленником моего мужа, и приди Ваша жена к нему, как я пришла к Вам, - Ваша жена бы за руку увела Вас с собой. Кто-кто, а уж я-то хорошо знаю, на что способен Сулумбек.

- И Вы хотите, чтобы я отпустил его после того, что он вытворял десять лет? Вы, верно, забываете, что я государственный человек, я исполняю свой долг.

На что Залимат отпарировала:

- Нет выше долга, чем долг чести. Я не пришла просить Вас отпустить моего мужа на все четыре стороны. Я знаю, даже при сильном желании, Вы этого не можете. Но я также знаю, что при желании Вы можете сохранить жизнь Сулумбеку, в Вашей власти отменить расстрел, который теперь грозит Сулумбеку. И я буду до самой смерти молиться за Вас.

Граф был озадачен. Такого он никак не ожидал. Он задумался. То, что наговорила эта суровая, но на редкость привлекательная женщина, перемешало все в душе, и в голове неразбериха. Граф начал припоминать, что Ермолов, которого почитал за идеала служения долгу перед Отечеством, предостерегал от воинских столкновений с ингушами: «если бы народ сий, самый воинственный и мужественный, доведенный до возмущения...». Вот! Вот! С пустяков все начинается. Этот Саламбек жил себе в ауле, сеял кукурузу, косил сено, содержал многочисленную семью и никому не мешал. Храбрость свою мог проявить в стычке с соплеменниками. И то навряд ли. Говорят, был уравновешен. Пьянчуга-балбес, приставом назначенный, из-за чечевичной похлёбки, почитай, вытравил этого пахаря из сакли - и вот он превратился в свирепого волка. Целому краю покоя нет. Надо бы тут что-то предпринять - чтобы не нарождались эти абреки, ан руки не доходят. Не позволять же ему вольничать и грабить города, Воронцов-Дашков поднял голову и взглянул на Залимаг.

Та стояла спокойно, ждала ответа:

- А Вы могли бы заручиться за него, если бы он был, предположим, отпущен?

Залимаг усмехнулась:

- Я - женщина. Мое поручительство унизило бы его. Но если бы он дал Вам, мужчине, слово - не нарушил бы ни за какие богатства земли.

- Так, так, госпожа Гараводжева. Можете считатъ, что получили полное удовлетворение своей просьбы: я употреблю всю власть свою, чтобы Саламбек, Ваш муж, не был расстрелян. Услыхав такой ответ, ясная улыбка озарила ее суровое лицо, а из глубины глаз брызнул теплый свет.

- Я предполагала, что Вы так и поступите благородство обязывает чести. Спасибо! Оставайтесь с миром!

Той же твердой походкой она пошла из апартаментов. Противоположная сторона улицы была заполнена людьми. Раскрылась дверь резиденции, Залимат стала спускаться по ступенькам вниз, грянул древний гимн. Залимат на одно мгновение остановилась, замерла и пошла через улицу к своей телеге. Башир шел за ней, опустив голову. Казалось, поет весь город. Залимаг не села в телегу. Хамбор повел коня, Башир и Залимат пошли рядом, и вся эта процессия двинулась по мощенной улице вверх. Там на самом гребне подъема телега остановилась, ингуши решили распрощаться с людьми, которых они не знали до сегодняшнего дня, но которые от чистого сердца сочувствовали. И их было много - несколько сот человек.

- Хамбор, передай этим добрым людям мою сестринскую благодарность. И еще объясни им, что Сулумбек не был ни грабителем, ни тираном. Он, как и вы все, хотел жить мирно и в достатке. Но он не мог сносить оскорбления и унижения. Все, что произошло с ним, случилось из-за этого. Наместник обещал сохранить ему жизнь. Увидим. Но что бы ни случилось, ваш брат Сулумбек останется мужчиной. Пусть Бог избавит ваши семьи от подобных несчастий. Люблю вас всех! Я сюда пришла с тяжестью на сердце. Теперь мне гораздо легче. Оставайтесь свободными, благородные и сердечные грузины! Она подошла к толпе мужчин, крепко обняла старика с седой бородой, махнула остальным рукой и быстро зашагала впереди телеги в сторону сияющего вдали Казбека. Грузинская песня провожала их до самого горизонта.

 

* * *

В тот день наместник больше никого не принимал. Он распорядился, чтобы Княженцев перенес даже назначенные встречи с весьма влиятельными в городе людьми в другие дни. Разные чувства бушевали в душе старого, много всего повидавшего служаки. Господи! Она же его околдовала эта необразованная горянка. И как хитро она расставляла свои капканы: ты, дескать, должен поступить так, а не иначе. Как вам это нравится?! И как он, всю жизнь, почитай, прослуживший при императорском дворе, генерал - высокий сановник - мог поддаться на ее чары? И в чем суть ее чар - одна дерзость! И добилась же своего.

BKAПКAНE

 

Волк, говорят, попал в капкан. Больно. Очень больно, но это терпимо. Он рванулся, но железные челюсти держат его, крепко не пускают. Сел волк на снег, оглянулся по сторонам: поле, лес, горы мир, в котором он привык жить и двигаться свободно. Рванулся снова, но капкан наносит ему такую боль, что ударяет по нервам всего тела, но это не самое страшное, самое страшное - потеря свободы: вот он перед ним огромный мир, в котором жил, но его у него отняли. Сидеть и мучиться? Ждать, когда придут эти двуногие коварные и жестокие существа, которые дубинками добьют его? - жалкая смерть в неволе! Нет! Волк отгрыз свою лапу повыше капкана, оставил свою неволю в капкане и побрел в лес искалеченный, но свободный. Дорогую цену - лапу - он заплатил за свободу. Но это волк. Стая не отвечает за действие одного волка. Здесь каждый за себя... А как чувствует себя абрек, попавший в тюрьму? Свобода волка ограничена враждебными обстоятельствами. У абрека свобода ограничивается его собственной волей, тем, что он сам себе запретил: совестью и кодексом чести. Абрека Сулумбека никто не поймал в капкан. Его десять лет ловили, ставили капканы, бывало, он на них наступал, но Сулумбек дерзко их ломал и уходил на свободу. Сегодня он сам сдался кровным врагам во имя спасения родного Сагопши. Он знает, что враги ему не простят ни его дерзость, ни мужество, ни свободу, ни тем более жажду утверждения на земле справедливости. О-о-о!

Эту-то справедливость и тех, кто любит ее, гяуры ненавидят свирепо, потому что они враги свободы и справедливости. Голова тяжелела и опускалась все ниже и ниже на грудь. Он впадал в забытье - кандалы успокаивались, переставали жалобно звенеть. Иногда он совсем забывал, где находится.

Вчера инспектор обходил камеры, проверял порядок. Надзиратель открывает эту дверь, входит и видит, что сидит арестант, как вкопанный, смотрит перед собой, вроде ничего не видит. А он - инспектор! Начальство, елки-палки! Перед ним положено вскакивать, вытягиваться, а если есть жалоба какая, то просительным, унизительным голосом излагать. Дескать, вот я такой-то, жалуюсь на то-то. Могли бы Вы, Вашество, по милости Вашей пособить? Нет же! Сидит бестия, как истукан, начальственного голоса не слышит, в струнку не вытягивается, руки по швам не опускает, глазами боязно не хлопает. Надзиратель из-за спины инспектора попытался привести в ясное чувство Сулумбека:

- Эй, арестант Саламбек, положено тебе перед начальством встать, почет и уважение оказать.

Вздохнул глубоко арестант, но молчит. Как гаркнет инспектор:

- Встать! - как затопает ногами. Арестант тут вроде очнулся, прищурил глаза, глянул вверх, увидел нервно дергающийся ус инспектора, усмехнулся. Тут инспектор и пнул его в колено. Вскочил тут арестант, как раненный зверь, хотел размахнуться да ударить кулаком, а кандалы не позволяют, тогда он нанес удар локтем в грудь, короткий и резкий, - не в первый видать приходилось в рукопашной сражаться. Инспектор рухнул метком на пол, весь посинел. Но падшего не стал бить. Сел. Надзиратель крик поднял, сбежались, хотели побить арестанта, но, увидев жесткий бесстрашный взгляд рыжего великана, раздумали. Инспектора унесли. Целых два часа понадобились тюремному врачу, чтобы привести его в чувство. Как привести в покорностъ такого арестанта? Думали, гурьбой войти в камеру и хорошенько отметелить. Но он, медведяра, если кого схватит, то убьет, а кого-нибудь обязательно схватит. Что делать? Ах! Глухарь - глухой арестант, которого начальство использует для усмирения строптивых. Он очень сильный. За ним несколько тюремных убийств. Его вся владикавказская тюрьма боится. За такие подвиги начальство разрешает ему обирать арестантов. Заводят его в камеру, где полно народу. Глухарь собирает у всех сумки, выбирает, что ему нравится, складывает в один мешок. Никто не возразит - Глухарь! Пришибить может. Искалечить. Бог с ними с харчами, кабы цел остаться. Приводят Глухаря. И страшный же этот Глухарь. Сам невысокий, плечистый, голова кривая, глаза маленькие, колючие, а лицо - сплошной шрам - жутко смотреть. Руки короткие, пальцы толстые. Волосаты й. Ему там в своей камере объяснили, что и как делать: бить, калечить можно - убивать нельзя. С Глухаря кандалы сняли полная лафа! Сгрудились у камеры. Открывают дверь. Глухарь переходит порог, делает два шага и останавливается. Арестант сидит, отрешенно глядя в пол, весь ушел в себя. Как положено было в те времена у тюремных героев, Глухарь из своего рта сделал нечто такое криволомное, прошепелявил:

- Вставать положено, когда барон Глухарь, батька тюрьмы, входит! Тебя вежливости не учили, харя?

Арестант встряхнулся, поднял голову и уставился на новоявленного с каким-то детским любопытством. Мол, чего стоишь - садись, в ногах правды нет. Глухарь зыркнул глазами, вздрогнул, широко открыл рот и ка-а-ак заорет:

- Караул! Спасите! Загубит проклятый!

Он бросился назад, стал кулаками бить так, что железные двери гремели раскатами грома:

- Открывайте, фараоны-душегубы! Открывайте!

Глянули в глазок - «квартирант» сидит, ни с места, а Глухарь бьется о дверь. Открыли дверь - Глухарь с разбегу рухнул на пол под ноги надзирателей.

- Ты чего так перепугался-то, Глухарь?

- Дак это он! Он - зверюга! Это он кагдысь искалечил все лицо и глухим сделал.

Глухарь дрожал со страха. Его отвели на место.

 

* * *

- Эх, Саламбек-Саламбекушка, непутевая твоя головушка! Опять угодил. Соскучился по казенной фатере-то? Не успел тюфяк тюремный обогреть - набедокурить успел. - в дверях с горящей коптилкой стоял старый знакомый - надзиратель Семеныч.

- О-о, здравствуй, отец! Давно не видал. Работаешь?

- Работаю. Как не работать-то. А Глухаря вчера запужал?

- Не пугал я никого. Был один. Зашел, на меня посмотрел и давай кричать: ой-вай, здесь зверь сидит. Я и слова не сказал - Кто такой?

- Не признал?

- Нет.

- Глухарь это. Когда-то Арканом звали. Помнишь? Как ты ему оплеухой уши попортил - оглох, кличка новая прилипла, теперь Глухарь.

- Ваи-и, - замахал головой Сулумбек, - не узнал я. Жалко. Узнал бы - живой не ушел.

- А ты за что на этот раз?

- Большие дела, Семеныч! ав-вой! Убьют меня, но Михей обещал расстрелять, а не повесить. Расстрел - это чепуха. Я расстрела не боюсь. Не знаешь, когда?

- Дак это не скоро. Тебя следователь будет допрашивать, долго, нудно. Потом суд будет. Как он порешит.

- Э-э, зачем эта хурды-бурды? Решили убить - убей скорее. Вывели в поле - застрелили - и все.

- Ну нет, абречушка! У них это не так. Главное, конечно, тебя заловить, дело очень беспокойное, а как поймают, тут и поиграться можно. Видел, как кошка играется с мышкой, которую заловила? Вот! Ну а может, пронесет, каторгой отделаешься.

 

* * *

Сулумбека удивлял следователь, вернее, его вопросы: какие-то пустячные кражи, похищение скота. Да он никогда на такие мелочные дела не шел. Спрашивает, как уводил молодняк телят из Фельдмаршальской. Зачем ему эти телята, когда можно увести целый табун отборных лошадей?

- Ты меня про коров и телят больше не спрашивай, - рассердился Сулумбек. - Зачем мне коровы, телята?

- А для того, чтобы продать и деньги заиметь за это.

- Де-е-ньги! - надвинулся на него Сулум6ек. - Ты говоришь деньги!? Да их в кассах и банках сколько хочешь. Я приезжал за ними в город днем и забирал, когда нужны были. Если тихо отдавали - не трогал, а если хирт-пирт 144 - убивал. Абрек - не мулла, абрек - воин. У него разговор короткий. Деньги! Скажешь тоже!

Сулумбек в подробностях рассказал ряд своих дерзких налетов на г. Владикавказ, как карал офицеров. Следователь слушал с вниманием, но не записывал.

- Пиши! - требовал абрек. - Пиши, что я рассказал. Меня расстрелять положено! Я ваших многих пострелял!

- Я пишу то, что надо. И это, если потом понадобится, напишу. А ты мне вот расскажи, как, и опять вопрос о каких-то низких делах, не достойных уважающего себя абрека.

Понял Сулум6ек! Понял, что его хотят не просто наказать, а унизить. Хотят его большое сердце утопить в маленькой зловонной лужице. И он замолчал. «Да - Нет». Или качнет головой. И больше ни слова.

 

* * *

А потом был суд. Говорили то же самое. Над ним просто издевались. Он молчал. - Ваше последнее слово. Он отрицательно покачал головой.

- Вы не хотите сказать последнее слово? - Нет.

- Но скажите что-нибудь. Так нельзя. Положено Вам слово.

- Абрек свои слова говорит винтовкой. Нет винтовки в руках - нет слова.

До последней минуты Сулумбек надеялся, что будет кем-то из охраны застрелен. Как-никак слово давал генерал, большой человек. Слово мужское твердо, он должен его выполнить. Но когда его вывели к виселице, расхохотался:

- Это цена твоему слову, генерал? Бабой кто родится, мужчиной золотые погоны не сделают!

Палач эти последние слова абрека передал другим, те третьим, и дошли они до ушей самого генерала Михеева.

- Стервец! Даже погибая, пальнул в меня дерзким своим абреческим словом.

 

МЕХК ТЯЗЕТ

 

По улицам села на тощей лошаденке разъезжал старик в худой изорванной одежде и в ветхой шапке. Он кричал вернее он причитал сквозь слезы:

- О-о! Сагопчане! Мы потеряли Сулумбека, заступника бедных и обиженных. Безбожные гяуры повесили нашего героя, он умер за нас. Он избавил нас от холодной Сибири. Он умер за всех нас, за взрослых и детей, за стариков, за-мужчин и женщин. У нас большое горе! У нас большой тязет 145. Сотрите с лиц улыбки. Запретите детям играть. О-о, сагопчане! Со дня основания села у нас не было такой беды. Воа-а, Дяла! Ты справедливый судья! Покарай тех, кто загубил Сулумбека. Всех покарай: и пособников, и исполнителей. Воа-а, Даьла! Ты Милосердный! Раскрой ворота рая душе Сулумбека! О-о, сагопчане! А что теперь нам делать? Кем будем пугать наших притеснителей? Кто накажет насильника за жестокость?! О-о, бедные люди, такие, как я! Кто нас утешит в безысходном горе? Кто, не брезгуя нашим тряпьем, обнимет нас за плечи, как родных? Кто спасет от голода? Что будем делать? Что теперь будем делать? Это был Талхи Овд, самый бедный человек в селе, старый и одинокий. Он плакал, отдаваясь горю всей душой, как