Капитуляция и последствия войны

Соотношение сил

 

Само собой разумеется, любое соотношение сил нельзя рассмат­ривать лишь с военной точки зре­ния. Следует принять во внимание политические компоненты данной ситуации. Они взаимно влияют друг на друга. Мы рассматриваем их раздельно лишь потому, что так удобнее для изложения. При обра­щении к такому понятию, как соот­ношение сил, становится оче­видным, что следует рассмотреть его в двух аспектах. Один из них, военный, является количественным и качественным. Другой связан с международной обстановкой.

Как в феврале 1939 года выгляде­ло соотношение сил, если рассма­тривать его в этих двух аспектах? Мы постараемся вкратце ответить на этот вопрос.

Что касается войск и военной техники, какими располагало в то время командование генерала Франко и которые он мог именно благодаря разгрому в Каталонии перегруппировать, с тем чтобы бросить их в том случае, если бы снова были предприняты масш­табные операции, в Центрально-южную зону, то мы о них знаем в настоящее время благодаря архи­вам Военно-исторического упра­вления, с которыми можно ознако­миться в Мадриде.

Количество этих войск и воору­жения выглядит тем более впечат­ляющим, что оно не включает во­оружения, отправленного Гитле­ром в середине ноября через порты Атлантического побережья.

Что же касается войск и боевой техники четырех республиканских армий — армий Центра, Эстремадуры, Андалусии и Леванта, разме­щенных в это время в Центрально-южной зоне, — то нам они также известны, хотя сведения, которыми мы располагаем, не столь точны.

Тем не менее мы считаем воз­можным привести следующую та­блицу со сравнительными данны­ми.

Ознакомление с этой таблицей, где не указан численный состав итальянского экспедиционного корпуса и легиона «Кондор», по­зволяет констатировать, что если численность личного состава еще была более или менее соотноси­мой, то в противоположность этому нехватка легких видов вооруже­ния, ручных пулеметов и пулеме­тов была просто-таки вопиющей; у республиканцев было на треть меньше танков, на три четверти меньше орудий по сравнению с франкистской артиллерией, почти на четыре пятых меньше самоле­тов.

Разумеется, если бы республи­канское правительство могло пере­править в Центрально-южную зо­ну, с одной стороны, все оружие, реквизированное при переходе французской границы, а с другой — советское вооружение, недавно прибывшее и включавшее (по сло­вам Негрина) 600 самолетов, 500 орудий и 10000 пулеметов, стрелка весов не склонилась бы в пользу так называемой националистской армии, сиречь итало-франкистской плюс легион «Кондор».

Но поскольку переправка такого рода оказалась невозможной из-за того, что, с одной стороны, флот, базировавшийся в Картахене, не принял сколько-нибудь значи­тельных мер, чтобы сыграть в этом деле свою роль, а с другой сто­роны, правительство Даладье

244

категорически воспротивилось этому, нам следует при анализе создав­шейся ситуации придерживаться фактов и отказываться от гипотез.

Весьма значительному количе­ственному превосходству сил и боевой техники, которыми распо­лагало командование генерала Франко, сопутствовало — и это нуж­но подчеркнуть — качественное пре­восходство, превосходство, кото­рое давало новое по сравнению с республиканским вооружение, а это значило уже немало. Превос­ходство состояло также и в том, что, несмотря на усталость, обус­ловленную тем, что военные дей­ствия длились уже два с половиной года, захват Каталонии, — означав­ший, что отныне какое бы то ни было дополнительное вооружение Центрально-южная зона сможет получить лишь морским путем (бо­лее ненадежным), — придал новые силы франкистскому командова­нию среднего звена (младшим офи­церам и унтер-офицерам), дав ему в руки средство психологического воздействия на солдат, которым теперь дело могло быть предста­влено так — и они не упустили этого козыря, — что конец войне был уже не за горами.

Это подтверждается письмен­ным свидетельством, датирован­ным 19 февраля 1939 года и хра­нящимся в секретных архивах гер­манского министерства иностран­ных дел. Автор его не кто иной, как Шторер, гитлеровский по­сол в Бургосе. Вот что в нем го­ворится:

«Националистские элементы и сочувствующие франкизму стрях­нули с себя пессимизм в преддве­рии окончательной, решающей по­беды, и прекратилась критика, за­частую суровая, направленная про­тив политических и военных реше­ний правительства».

Эта оценка, данная Шторером, имеет тем большее значение, что за каких-нибудь пять месяцев до это­го он подчеркивал в своих депешах усталость франкистских войск и «состояние равновесия, существу­ющее между двумя лагерями с во­енной точки зрения».

Если, говоря о соотношении сил, обратиться к международному ас­пекту, то можно отметить, что в то время, как симпатии к республи­канской Испании во всем мире до­стигли своего апогея (особенно в англосаксонских странах, в США, где были опубликованы многочис­ленные опросы, причем более 70% опрошенных высказались в пользу Испанской республики), диплома­тические отношения правительства Негрина с правительствами Вели­кобритании и Франции, которые все время были напряженными из-за соглашения о невмешательстве и политики «умиротворения» в от­ношении диктаторов, внезапно обострились сразу же вслед за па­дением Барселоны.

Как в Лондоне, так и в Париже клан тех, на кого падала ответ­ственность за мюнхенскую сделку и кто занимал ключевые посты в Форин оффис и французском мини­стерстве иностранных дел, стре­мился претворить в жизнь положе­ния, выдвинутые Невиллом Чемберленом при переговорах с фюре­ром (29 сентября 1938 года) и Жоржем Бонне во время перегово­ров в Париже (6-7 декабря 1938 го­да), согласно которым «испанский вопрос» должен был решаться «четырьмя западными державами» в духе Мюнхена.

Просьба о «посредничестве», с которой Хуан Негрин обратился к Стивенсону и Жюлю Анри, пре­доставила удобный случай.

Британское министерство ино­странных дел направило инструк­ции своему официальному предста­вителю в Бургосе Роберту Ходжсону, с тем чтобы он вступил в личный контакт с Франко и пере­дал бы ему «3 пункта», сформулированные

На французской территории оказались задержанными не только вооружение испанских наземных войск, перешедших границу, но и самолеты республиканской авиации. На снимке испанские истребители на аэродроме в Каркассонне на юге Франции.

245

на памятном заседании кортесов в замке Сан-Фернандо в Фигерасе.

Если официальные инстанции в Бургосе и дали 18 февраля англий­скому посреднику словесные за­верения относительно того, что «побежденные не будут подвер­гаться преследованиям» — завере­ния, оставшиеся мертвой буквой — то франкистская печать не преми­нула вновь заявить, что уже заяв­ляла не раз, а именно: о перегово­рах не может быть и речи, каудильо сказал раз и навсегда, что лишь безоговорочная капитуляция может положить конец войне.

С другой стороны, нацистский посол Шторер в сверхсекретном донесении, адресованном Риббен­тропу и датированном 19 февраля, утверждал, основываясь на сооб­щениях из верных источников: «Как известно, Франко всегда за­являл, что он пойдет лишь на безо­говорочную капитуляцию. А посему победитель каталонской кампании сейчас более, чем когда-либо, далек от того, чтобы согласиться на ре­ферендум по вопросу о будущем ре­жиме и всеобщую амнистию».

В свете этого донесения и всего, что произошло впоследствии, «словесные заверения», данные Ро­берту Ходжсону относительно то­го, что «побежденные не будут под­вергаться преследованиям», были, как мы видим, обещаниями, лишенными каких бы то ни было оснований.

Сделав этот первый шаг, Форин оффис предоставило французской дипломатии грустную привилегию выступать на первом плане. По­скольку французское министерство не располагало никаким офи­циозным представительством во франкистской зоне, академик Леон Берар (бывший министр народного просвещения в кабинете Лаваля, поборник классического образова­ния на греко-латинской основе), хо­рошо знакомый с Испанией — жена его была испанкой, — был направлен с миссией в Бургос.

Генерал граф Хордана, замести­тель главы правительства и ми­нистр иностранных дел «генера­лиссимуса», принимал его дважды: 4 февраля, в 18 часов 30 минут, и два дня спустя, 6 февраля, в пол­день. То, о чем беседовали эти два человека, нам известно, благодаря секретным архивам германского министерства иностранных дел, где находятся два очень точных ре­зюме этих встреч на испанском языке, встреч, вышедших далеко за рамки «посредничества», о кото­ром просил Хуан Негрин.

Леон Берар представился челове­ку, занимавшему второе место во франкистском правительстве, как «посланник господина Даладье и господина Бонне, с письмом от этого последнего». Он сразу же за­явил своему собеседнику, что истинной целью его визита было «установить отношения с прави­тельством генерала Франко».

«Очень скоро, — сказал он, — Пире­неи будут нашей общей границей... Мы могли бы разработать основы соглашения, за которым последо­вало бы решение направить фран­цузского представителя в Бургос и представителя генералиссимуса в Париж».

Эти предложения были одновре­менно и очень значимыми с поли­тической точки зрения, и непри­стойными с точки зрения диплома­тической.

Политически значимыми для Ис­панской республики они были по­тому, что предполагали разрыв ди­пломатических отношений с прави­тельством Негрина. Как правило, с теми, кто приходит с повинной, переговоров не ведут.

Дипломатически непристойны­ми они были потому, что не к лицу было посланнику французского правительства, поддерживающего дипломатические отношения с Ис­панской республикой, возвещать о близящемся ее поражении собеседнику, юридически представляюще­му противную сторону.

Вторая беседа, прошедшая 6 фев­раля, была посвящена прежде всего вопросу, «каким будет звание ди­пломатических представителей». Леон Берар не задумываясь сказал: «Если это будет звание посла, Франция явится первой страной, принимающей столь важное реше­ние». И он присовокупил: «Чтобы приспособиться к переходному эта­пу, самым лучшим будет назначить представителя, который подгото­вил бы путь к учреждению посоль­ства. Такое решение было бы предпочтительнее для обеих наших стран».

Тогда как достопочтенный ака­демик предлагал ему на серебря­ном блюде установление диплома­тических отношений на самом вы­соком уровне, генерал граф, ко­торый должен был ликовать про себя, обрушился на «правительство Блюма», выступил против «покро­вительства, оказываемого крас­ным», и бросил в лицо своему собеседнику неприкрытое оскорб­ление.

«Наше общественное мнение, — сказал он, — относит в значительной мере за счет Франции тот факт, что война не закончилась ранее... Франция должна поступать с нами в соответствии с законом и вернуть нам все, что было похищено и до­ставлено на ее территорию».

Свою филиппику он завершил следующим образом: «Если фран­цузское правительство недостаточ­но авторитетно, чтобы принять подобное решение, то лучше уж оставить положение таким, как оно есть... Для того чтобы дипломати­ческое признание было принято на­шим [общественным] мнением, нам должны быть даны доста­точные доказательства лояльности».

Несмотря на полученный щел­чок, французская сторона не колеблясь

246

пошла на удовлетворение требований генерала графа Хорданы, ужесточившего тон, конечно же, не по своей воле, а проконсуль­тировавшись с каудильо.

После того как содержание этих бесед получило огласку, Форин оффис, продолжая подталкивать к юридическому признанию прави­тельства Франко, означавшему разрыв дипломатических отноше­ний с Испанской республикой, постаралось не брать на себя инициа­тивы, предоставив это правитель­ству Даладье-Бонне. На то у него были свои основания. Какие имен­но? Нацистский посол в Лондоне Дирксен в донесении германскому министерству иностранных дел от 16 февраля 1939 года уточняет это следующим образом:

«Британское правительство на­меревается предоставить Франции инициативу в вопросе признания Франко с оглядкой на американ­ское общественное мнение, чья ре­акция, как полагают в Англии, бу­дет более спокойной, если Франко будет уже признан Францией. Французы дали понять, что в во­просе, имеющем для Франции столь жизненное значение, восприимчивость американцев им безразлична...» И он добавляет: «Берару поручено добиться, чтобы Франко занял четкую позицию в вопросе амнистии. Французское правительство ожидает, что эти уступки заставят Негрина капиту­лировать. Если же он будет тем не менее настаивать на продолжении борьбы, Франция отзовет свое ди­пломатическое представительство в красной Испании и признает пра­вительство Франко единственно за­конным» [Подчеркнуто нами — Ж. С].

Как мы видим, если говорить о содержании просьбы о «посредни­честве», с которой Негрин обра­тился 1 февраля 1939 года к Жюлю Анри, послу Франции, и Стивенсо­ну, британскому поверенному в де­лах, то в ходе этих переговоров два первых абзаца, в которых речь шла о независимости Испании и прове­дении референдума относительно характера режима, который дол­жен был быть установлен вслед за прекращением военных действий, были буквально отметены.

Французское и британское мини­стерства иностранных дел свели «3 пункта», принятые в Фигерасе, к одному-единственному — амнистии, даже без уточнения ее условий.

Начав с поисков решения, кото­рое было бы достигнуто путем переговоров, стремительно скаты­вались в бездну капитуляции.

Поворот произошел 16 февраля, в тот самый день, когда нацистский посол Дирксен направил из Лондо­на в Берлин сверхсекретное донесе­ние, о котором шла речь выше, и произошел он благодаря тому, что Форин оффис поддержало французское министерство иностранных дел.

Пабло де Аскарате, посол Ис­панской республики в Лондоне, был вызван в британское мини­стерство иностранных дел, и его уведомили, что «3 пункта», ко­торые должны были стать предме­том переговоров, были сведены к одному пункту, касающемуся ам­нистии. Но и этот пункт утратил свою начальную форму, его иска­зили, измельчили и приготовили под английским соусом.

По сути дела, речь шла уже не о том, чтобы спасти от репрессий де­сятки тысяч республиканцев, пред­ставлявших политические и во­енные кадры, а получить согласие Франко на то, чтобы разрешить выезд из Центрально-южной зоны небольшой горстке людей.

Аскарате принял к сведению это предложение и тотчас же сообщил о нем Хулио Альваресу дель Вайо, в то время находившемуся в Пари­же, телеграммой, которую мы при­водим ниже:

«Лорд Галифакс [возглавлявший Форин оффис — Ж. С] желает знать как можно скорее, может ли он запросить мятежников, распо­ложены ли они прекратить военные действия на основе британского предложения: отказ от репрессий, виновные в уголовных преступлениях будут судиться обычными су­дами, а лицам из руководящего со­става будет предоставлена возмож­ность покинуть Испанию [то есть Центрально-южную зону. — Ж. С.]».

Глава английской дипломатиче­ской службы потребовал от своего собеседника скорейшего ответа на это предложение, которое было со­общено по телеграфу Негрину, на­ходившемуся в этот момент в Цен­трально-южной зоне и, как убе­димся позже, оказавшемуся в очень щекотливой ситуации.

21 февраля Галифакс, не получив ответа относительно того, как бы­ло принято его предложение, снова вызвал Аскарате и указал ему, что, если «через двадцать четыре часа» он не получит ответа, Форин оффис «будет действовать по своему ус­мотрению».

В своей книге «Сто последних дней республики» неофранкистский историограф Мартинес Банде, комментируя этот ультиматум, пи­шет, что это было «равнозначно тому, чтобы заявить ему [то есть Аскарате — Ж. С], что Форин оф­фис признает бургосское прави­тельство».

Но по причинам, до сего дня не раскрытым, Негрин не ответил на этот ультиматум. Потому ли, что он возмутил его, или же потому, что он не дошел до него, — вопрос остается открытым.

Так или иначе, по истечении это­го срока Форин оффис приступило к совместным действиям с фран­цузским министерством ино­странных дел, и французское и бри­танское дипломатические ведом­ства удвоили свое рвение, чтобы официально, юридически признать бургосский режим.

247

14 февраля Леон Берар уже вер­нулся, чтобы встретиться с генера­лом графом Хорданой. На этот раз он располагал полномочиями пра­вительства Даладье — Бонне на то, чтобы «в качестве официального представителя вести переговоры и проложить путь к возобновлению нормальных дипломатических от­ношений».

Эти переговоры заняли двенад­цать дней, и к концу их (26 февраля) Шторер направил германскому ми­нистерству иностранных дел сле­дующую торжествующую теле­грамму:

«Министр иностранных дел [то есть генерал граф Хордана. — Ж. С.] сообщил мне, что только что за­кончились переговоры с Леоном Бераром, увенчавшиеся для Испа­нии полным успехом. Завтра, в по­недельник, будет опубликовано официальное сообщение об их ре­зультатах. Франция согласилась на все требования Испании, касающие­ся признания «де-юре», присылки по­сла (им, вероятно, будет не Берар), возврата испанского золота, худо­жественных ценностей, кораблей и вооружения... Но в противовес это­му министр подчеркнул, что, как он говорил это всегда, Испания от­казалась взять на себя какое-либо обязательство и подписать какие бы то ни было условия [подчеркну­то нами. — Ж. С.]... Хордана доба­вил, что все, очевидно, будет зави­сеть от того, как Франция выпол­нит свои обещания».

На следующий день (27 февраля) Роберт Ходжсон, в тот момент по своему официальному статусу он был всего-навсего лишь британ­ским коммерческим уполномо­ченным, направился во Дворец кон­нетабля.

В этом дворце, возведенном к концу XV века для коннетабля Эрнандеса де Веласко, где Ферди­нанд Арагонский и Изабелла Кас­тильская принимали Христофо­ра Колумба, когда тот вернулся из своей второй заморской экспе­диции, генерал граф Хордана, большой любитель исторических зданий, выполнял свои двойные функции заместителя главы прави­тельства и министра иностранных дел, то есть человека № 2 фран­кистского режима, который в срав­нении с другими лицами из окруже­ния «генералиссимуса» пользовал­ся репутацией умеренного и даже англофила, связанного с самой консервативной частью английских правых кругов.

Что же за сверхсрочное сообще­ние должен был передать сэр Ро­берт, когда он во второй половине дня, даже не договариваясь о встре­че, отправился во Дворец конне­табля и внезапно потребовал сви­дания с главой политического и договорного департамента?

Суть дела заключалась в том, что сэр Роберт должен был пере­дать не какое-то сообщение, а не­что значительно более важное — но­ту правительства его величества, являющуюся актом признания де-юре режима генерала Франко и испрашивающую для сэра Роберта (для него-то, коммерческого упол­номоченного!) агреман в его новом качестве — поверенного в делах Со­единенного Королевства.

Вручение этой ноты, состоявшее­ся в условиях, столь же не соответ­ствующих протоколу, сколь и не­обычных, в сущности являлось ре­шающим этапом, поскольку оно было своего рода сигналом, по­данным пораженческим элементам в лагере республиканцев, чтобы ускорить события.

Что касается правительств Чемберлена и Даладье, то не прошло и двух недель после утраты респу­бликанцами Каталонии, как они подписали смертный приговор Ис­панской республике. Признав бургосский режим единственно законным правительством Испании, оба они в известной степени обре­кли тем самым политических руко­водителей, военачальников и не­сметное число испанцев, которые в Центрально-южной зоне, дви­жимые разного рода побуди­тельными причинами, цеплялись еще за идею продолжения сопро­тивления.

Одни — в надежде, что придет день, когда международная обста­новка изменится в их пользу и смо­жет произойти перелом, другие — чтобы не отдавать сотни тысяч бой­цов в руки противника, из опасе­ния, что он прибегнет к жесточайшим массовым репрессиям и пре­следованиям (хотя они еще не зна­ли в полной мере, на что он ока­жется способным в этом плане).

Признание Великобританией и Францией бургосского режима в качестве единственно законного правительства Испании, как мы увидим позже, сыграло в событиях, эпицентром которых стала Цен­трально-южная зона, роль катали­затора.

28 февраля все газеты франкист­ской зоны подчеркнули значимость двойной англо-французской ини­циативы, опубликовав следующее сообщение особой важности:

«Бургос. Переговоры, имевшие место в Бургосе между генералом Хорданой, министром иностран­ных дел, и господином Леоном Бераром, чрезвычайным уполно­моченным французского прави­тельства, проходили в атмосфере доброжелательства и позволили обоим правительствам достигнуть соглашения по затронутым про­блемам.

Вследствие этого французское правительство заявило, что оно го­тово способствовать тому, чтобы национальному правительству бы­ла возвращена вся собственность и имущество (военное), принадлежа­щие испанской нации.

Оба правительства подтвердили свое общее желание установить ме­жду собой отношения дружбы и доброжелательства.

248

27 (февраля) в 18 часов уполномо­ченный правительства его британ­ского величества сэр Роберт Ходжсон прибыл в министерство ино­странных дел, где он сообщил гла­ве политического и договорного департамента, что правительство Соединенного Королевства реши­ло признать де-юре и, исходя из этого, как единственно законное национальное правительство Испа­нии, возглавляемое нашим непобе­димым каудильо. При этом сэр Ходжсон просил агремана национального правительства на то, чтобы приступить к своим обязан­ностям в качестве поверенного в делах Великобритании».

В конце февраля 1939 года Ис­панской республике был нанесен удар, призванный добить ее, тем более ужасный, что за ним должны были последовать другие со сто­роны большинства стран мира.

Исключение составили СССР и Мексика, которые тем не менее ни­чего не могли сделать, чтобы по­мочь Центрально-южной зоне про­должать сопротивление. На это были три причины:

невозможность направить туда боевую технику, поскольку водные пространства кишели подводными лодками — итальянскими (в Среди­земном море) и немецкими (в Се­верном море) — и в пути можно бы­ло встретить военно-морские под­разделения националистов, распо­лагавшие отныне законным пра­вом на досмотр судов в открытом море и захват их грузов;

запрет на перевозку транзитом через французскую территорию во­оружения, предназначенного для республиканцев;

непреодолимые трудности с до­ставкой в Аликанте, Валенсию, Картахену вооружения из СССР и других стран, уже находящегося на французской территории.

Если тяжелое поражение, кото­рое в тот момент потерпела Испан­ская республика, в дипломатиче­ском аспекте тотчас же отозвалось на соотношении сил (если рассма­тривать это понятие в самом широ­ком смысле слова), то вряд ли нуж­но говорить, что лагерю франки­стов оно дало значительное пре­имущество как в военном, так и в политическом отношении.

В военном отношении потому, что отныне Центрально-южная зо­на была полностью лишена какой бы то ни было возможности по­полнить свое вооружение, а в по­литическом — в силу той внезап­ной изоляции на международной арене, в какой оказались офици­альные республиканские органы власти.

Вдобавок так называемую на­ционалистскую Испанию, оказав­шуюся на другой же день в рядах «антикоммунистических держав», обхаживали Третий рейх, фашист­ская Италия и Япония микадо, с тем чтобы она подписала «Антикоминтерновский пакт».

2 марта 1939 года германский статс-секретарь иностранных дел Вейдзекер направил Штореру в Бургос телеграмму (под грифом «секретно», № 778 д), приказывая ему «немедленно связаться с пред­ставителями Италии и Японии, с тем чтобы совместно с ними до­биться подписания Испанией про­екта протокола относительно ее присоединения».

Но нацистский посол Шторер уже 20 февраля в телеграмме с по­меткой «сверхсекретно», отпра­вленной из Барселоны лично Риб­бентропу, сообщал, что:

«1) Совет министров, собрав­шийся [в Барселоне] под председа­тельством Франко, решил присое­диниться к «Антикоминтерновскому пакту». Правительством было принято решение подписать его уже сейчас, но оно просит, чтобы известие о присоединении держа­лось в секрете до конца войны.

2) Генералиссимус одобрил но­вый текст германо-испанского до­говора о дружбе. Он может быть подписан, как только в него будут внесены поправки».

Если Риббентроп торопился по­скорее довести дело до конца, то Франко пожелал дождаться своего часа.

Стремясь получить всю военную технику и имущество, находящиеся во Франции, каудильо хотел избе­жать смены настроения (сколь маловероятной она ни была) пра­вительства Даладье, которое мо­гло бы рассматривать немедленное присоединение к «оси Рим-Бер­лин-Токио» как шаг, противореча­щий «отношениям добрососедст­ва», обоюдно желаемым во время переговоров о признании де-юре.

И действительно, известная часть генерального штаба фран­цузской армии стала рассматри­вать «Антикоминтерновский пакт» скорее под углом зрения его геопо­литических, чем идеологических ас­пектов. И Франко знал это. Поэто­му он медлил несколько недель, прежде чем дать указание, чтобы подпись генерала графа Хорданы была поставлена (27 марта) рядом с подписями представителей муссолиниевской Италии, Третьего рейха и Японии.

В целом соотношение сил между двумя Испаниями, если рассматри­вать его не только как сумму во­енных сил и техники, но учитывать и отношение «западных демокра­тий» и держав «оси» к двум лаге­рям, за полтора месяца очень сильно изменилось в пользу франкист­ской зоны.

К этой эволюции, которая сама по себе была опасной, присоеди­нялся еще один фактор, чреватый последствиями для республикан­ского лагеря, — фактор стремитель­ного распада высших государ­ственных органов и политической коалиции Народного фронта, до­толе выдерживавшей многочис­ленные кризисы, которыми была отмечена ее история, и как следствие

249

— скрытое неповиновение мно­гих видных военачальников в Цен­трально-южной зоне, оспаривав­ших авторитет правительства Негрина. Очертя голову они шли на прямые переговоры с Франко, при­чем ни они, ни примкнувшие к ним политические деятели не понима­ли, что «генералиссимус», оста­ваясь верным себе, не будет вести никаких переговоров и пойдет лишь на безоговорочную капитуля­цию Народной армии, возведенную им в принцип победы.