Франко-германская декларация от 6 декабря и будущее Испанской республики

Говоря о днях, последовавших за сражением на Эбро, до начала по­следнего штурма, который готовил «генералиссимус», нельзя не упо­мянуть здесь о том пагубном воз­действии, которое оказала франко-германская декларация от 6 дека­бря 1938 года, подписанная в Пари­же Иоахимом Риббентропом, ми­нистром иностранных дел Третье­го рейха, и Жоржем Бонне, фран­цузским министром иностранных дел, на положение дел в республи­канской зоне, как в Каталонии, так и в больших городах Центрально-южного района.

Когда через двадцать четыре ча­са после ее подписания текст этой декларации стал известен и под­вергся обсуждению в газетах, я мог, находясь в Барселоне, пол­ностью осознать масштабы его воздействия.

Политические деятели, ожидавшие,

229

несмотря на «мюнхенский диктат», что если не Великобрита­ния, то Франция со дня на день осознает ту угрозу, какую предста­вляла для ее собственной безопас­ности позиция, занятая ею в отно­шении Гитлера и Муссолини, были морально раздавлены.

Этот день, когда трагический ис­ход войны уже давал знать о себе тысячью незначительных симпто­мов, предвещавших его, был для меня одним из самых тяжелых за всю эту мрачную осень. Мои собе­седники просто засыпали меня, как француза, вопросами, пытаясь по­нять, как и почему правительство Даладье смогло подписать такой документ. Осуждая это «новое предательство» Франции, они в пы­лу негодования распространяли его и на меня, хотя знали мою позицию и мои чувства в отношении тех, кто был ответствен за мюнхен­скую капитуляцию.

Я отвергал эти упреки и говорил моим испанским друзьям, что если вооружение, с лихорадочным не­терпением ожидаемое Народной армией, никак не могло прибыть к месту назначения, то это объясня­лось лишь тем, что нельзя было одновременно устраивать банкеты Риббентропу и открывать француз­скую границу, чтобы пропустить оружие.

Больше всего приводила в него­дование политических деятелей — социалистов, коммунистов, левых республиканцев, с которыми я об­суждал эту декларацию, — ее первая статья, в которой французское пра­вительство и правительство Треть­его рейха утверждали, что они «полностью разделяют убеждение, что мирные и добрососедские отношения между Францией и Герма­нией» составляют «один из суще­ственных элементов консолидации положения в Европе и всеобщего мира».

«Всеобщего мира? Что они с ума спятили или насмехаются надо все­ми?» — спросил меня Альварес дель Вайо, министр иностранных дел, с которым я был в отличных отно­шениях.

И то и другое одновременно, от­ветил я ему.

Я чувствовал, что большинство республиканских деятелей, с ко­торыми я тогда встречался, поми­мо негодования, испытывали серь­езное беспокойство, за которым таилось предчувствие, что, если «всеобщий мир» действительно бу­дет основываться на укреплении взаимоотношений между Фран­цией и Третьим рейхом, то Испан­ская республика вскоре станет рас­платой за «консолидацию положе­ния в Европе», провозглашенную и подчеркнутую в декларации.

Подробности, поступившие из Парижа, не преминули подтвер­дить интуитивные предчувствия в Барселоне относительно эвен­туальных последствий франко-гер­манских переговоров.

Кроме официальных церемоний, сопутствовавших визиту Риббен­тропа, прибывшего в сопровожде­нии супруги, состоялся двухчасо­вой разговор с глазу на глаз между посланником Гитлера и Жоржем Бонне. Материалы этой беседы сохранились в секретных архивах гер­манского министерства ино­странных дел, и они полностью подтверждают все то, что говори­лось тогда в связи с визитом Риб­бентропа, а именно: Риббентроп настаивал на «добром согласии ме­жду четырьмя державами, под­писывавшими Мюнхенское согла­шение», на «вопросе о сферах инте­ресов», на «недопустимости сохранения военных союзов Франции с Востоком» и на «удобном случае из­бавиться от подобной политики окружения [Германии]», что позво­лило бы «радикально и оконча­тельно упорядочить отношения ме­жду Германией и Францией». Едва завуалированное требование, на которое французский министр, со­гласно секретным архивным мате­риалам, ответил следующее:

«Он [Жорж Бонне] подтвердил, что со времени Мюнхенского со­глашения обстановка глубоко из­менилась...» Это было равноценно подписанному и незаполненному векселю в ответ на официальное требование о признании «сферы интересов».

Что касается войны в Испании, то Жорж Бонне добавил, что он одобряет «внешнеполитическую позицию Рейха, заключающуюся в том, чтобы вести борьбу против большевизма». Говоря это, фран­цузский министр не маневрировал, как все дипломаты при исполнении своих обязанностей, что, строго го­воря, было допустимым. Он пол­ностью разделял антибольшевизм Риббентропа, абсолютно не при­нимая во внимание, что Франция подписала договор о ненападении с СССР (1935 г.), чтобы обезопасить себя от экспансионизма Третьего рейха. И тогда Риббентроп, пой­мав его на слове, пошел еще даль­ше, заявив, что «если Гитлер под­держивал Франко, то он это делал во имя борьбы против большевиз­ма».

В официальном немецком прото­коле об этом сказано подробнее.

«Препятствуя большевизму утвердиться в Испании, — заявил фон Риббентроп, — Гитлер и Муссо­лини оказывают в итоге услугу Франции, ибо с больщевизированным испанским соседом дело приняло бы... гораздо более серь­езный оборот для Франции...»

По возвращении Риббентропа в Берлин согласие французского пра­вительства с тезисом о «сферах ин­тересов» уже рассматривалось на­цистскими главарями как оконча­тельное. В их понимании сферы интересов охватывали не только Центральную Европу и Советскую Украину, но и испанскую республи­канскую территорию, которую они заодно со своим союзником

230

Муссолини жаждали видеть под кон­тролем «оси Берлин — Рим — То­кио», включенной в рамки страте­гии мирового владычества. То, че­го Риббентроп, по сути дела, до­стиг, выдвигая положение о «сфе­рах интересов» (и заставив Бонне принять его), было состоявшееся вскоре признание французским правительством режима Франко — шаг, который Франция до той по­ры отказывалась предпринять.

Двумя месяцами позже, 3 февра­ля 1939 года, правительство Даладье направит в Бургос сенатора Леона Берара, чтобы подготовить назначение маршала Петена чрезвычайным послом при «гене­ралиссимусе» и каудильо Франсиско Франко. Назначение состоя­лось 27 февраля 1939 года.

Испанские республиканцы со свойственной им интуицией, обо­стренной двумя годами обещаний и дружественных заверений, уже на следующий день после подписания Франко-германской декларации от 6 декабря осознали ту потенциальную угрозу, которую она предста­вляла для существования Испан­ской республики, и то окончатель­ное предательство, к которому она вскоре привела. Историк же годы спустя вправе считать, основы­ваясь на материалах открытых ар­хивов, эту дату переломной в исто­рии войны в Испании. В этот день, явившийся кульминацией двухлет­них опытов с западней «невмеша­тельства», французское правитель­ство, инициатор Лондонского пак­та, подписало смертный приговор Испанской республике точно так же, как двумя месяцами раньше оно подписало акт о кончине Че­хословацкой республики.

В гонке, которая вела к пропасти правительства «западных демокра­тий», со смехотворной прытью размахивавших одновременно и Мюнхенским соглашением, и ан­гло-германской декларацией от 30 сентября, и франко-германской декларацией от 6 декабря, шансы на то, что они остановятся на полпути и осознают грозящую им смер­тельную опасность, уже были ми­нимальными.

Что же касается наиболее даль­новидных руководителей Испан­ской республики, предчувствовав­ших наихудшее, они тем не менее, не видя иного выхода и несмотря на внутренние разногласия, будут продолжать еще несколько месяцев свою борьбу, утверждая, «что луч­ше умереть стоя, чем жить на коленях».