ПОПЫТКА НЕ ПЫТКА. ПРОДОЛЖЕНИЕ

 

Марк открыл глаза резко, как тетиву спустил. По изменившемуся ритму дыхания Локруст понял, что он очнулся, и запалил свечу. Агнес поднялась со своего места и села рядом, на своей излюбленной границе света и тени, скрадывавшей ее полноту и превращавшей ее в существо волшебное. Марк, кажется, не возражал против ее присутствия. А может, он просто его не замечал.

Он не шевелился, будто не имел на это сил. Зрачки расширились на всю радужку, и он неподвижно глядел в сторону окна, закрытого дощатыми ставнями, в щели меж которыми свистали сквозняки: Локруст не умел сделать свое обиталище удобным.

– Скажу сразу, – подал голос маленький чернокнижник, – вы не обязаны делиться с нами, если считаете, что прошлое принадлежит только вам.

– Но если я хочу, чтобы мне помогли, подобная жадность вряд ли оправданна, – возразил Марк. – Беда в том, что и поделиться мне особенно нечем. Это были скорее ощущения, чем образы.

– Здешние ощущения? – сразу спросил Локруст.

– Нет, вряд ли. – Марк говорил медленно, но каждое слово – правильно и безукоризненно точно, и Агнес вспомнила, как Локруст утверждал, что он якобы привык к более богатым средствам выражения. В ее глазах это выглядело сейчас более чем доказанным, хотя потом она усомнится. – Я расстался с ними с сожалением. Здешние ощущения такого впечатления не оставляют. Я бы, может, и рад был… – Он оборвал фразу, но сказано было достаточно, чтобы догадаться, что он с удовольствием бы не проснулся вообще. – Но ведь это ни о чем не говорит, не так ли, кроме того, что я, как обычный человек, желаю лучшего?

– И все же вы можете их сформулировать?

Марк прикрыл глаза от света.

– Прежде всего ощущение невероятной чистоты. Совершенно нездешнее ощущение, надо сказать. Чувство абсолютной защищенности. И еще… – он смущенно оглядел своих напряженных слушателей, – я чувствовал себя центром вселенной.

– Своей личной вселенной? – скрупулезно уточнил Локруст.

– Пожалуй, нет. Иначе я не нашел бы в этом чувстве ничего достойного упоминания. Мир вращался вокруг моей особы… – Он попытался усмехнуться, но получилось криво и жалко. – Как трудно сейчас в это поверить. Но там, откуда я только что вернулся, это было так естественно, что я сам сейчас в недоумении.

– Желанный ребенок в почтенной семье? – пробормотал Локруст. – Слова, лица?

– Слов нет. Какая‑то прозрачная стена, за которой бурлит жидкость цвета солнца, и я смотрю в нее бесконечно, и каждый пузырек уносит меня с собою вверх, вместе с ним я зарождаюсь и лопаюсь, пока сам не начинаю казаться себе всего лишь беспомощным пузырьком. И горькие детские слезы по этому поводу.

– Этот сон может иметь под собой реальную основу? – обратилась к Локрусту Агнес.

Тот пожал плечами.

– Я ориентировал Марка на его детство. Но разве можно быть уверенным в чем‑то в делах такого рода? Я ведь не знаю скрытых возможностей его психики, ее способности блокировать постороннее вмешательство. Я сделал ход вслепую и покорно жду, что мне выпадет. Я не диктую ход событий, я лишь несусь по их волнам.

– Лицо… – между тем промолвил Марк. – Одно лицо я припоминаю. Хотя, быть может, это два лица, чем‑то похожие, а потому в образной памяти сливающиеся воедино. Это женщина, очень красивая. Она выглядит то постарше, то помоложе, и именно с нею у меня ассоциируется чувство, будто со мною не может приключиться ничего плохого.

– Мать? – неуверенно предположил Локруст, великодушно не замечая страдания на лице Агнес. Она впервые услышала, как Марк какую‑то женщину признал «очень красивой», и это причинило ей боль.

– На это слово ничто во мне не отзывается, – признался Марк.

– Другой язык?

– Нет… то есть да, может быть. А может быть, кто‑то другой играл в моей ранней жизни равную по значимости роль?

– Как много домыслов принес нам этот коротенький сеанс, – задумчиво сказал Локруст. – Сейчас я отпущу вас… – Он сделал вид, будто не замечает сокрушенного вида Марка, которому смертельно не хотелось обратно в казарму. – А через несколько дней, чтобы не нанести ущерба вашему здоровью, мы продолжим, уже с большей дозой. И посмотрим, что я сумею выудить у вас о ваших уважаемых родителях.

И хотя это было всего лишь обычной устоявшейся формой речи, Агнес с удовлетворением отметила про себя, что уважаемые родители Марка уже берутся как данность.

 

ЦЕНТУРИОН ФОРСИРУЕТ СОБЫТИЯ

 

В глубине души Власер был болезненно уязвлен тем, что Агнес отвела ему в своем расследовании столь незначительную роль. И хотя он с самого начала убедил себя в том, что все это не более чем девичья блажь, в нем день ото дня крепла угрюмая решимость доказать ей свою полезность. В самом деле, доколе она будет, чуть что, оглядываться на это трясущееся желе в обличье человека? Житейского опыта у Власера накопилось побольше, чем у десятка таких, как он, сам он считал себя наблюдательным, а кроме того, Марк постоянно находился у него под рукой. Иметь такое преимущество и не воспользоваться им было бы безумным расточительством, а потому Власер отважился форсировать события.

– Сегодня наша увольнительная, – сказал он Марку. – Начистись, пойдешь вместе со мной в кабак. Надеюсь, сегодня твой колдун тебя не пытает?

Нет. К сожалению, именно в этот день Локруст ничего для Марка не предусматривал, и у него не нашлось достаточно веской причины, чтобы отвертеться, да он, впрочем, не очень‑то и старался.

А между тем у Власера имелись веские причины затащить Марка именно в кабак. Кабак – это клуб и круг общения. Как своего рода капитан‑наставник, Власер чувствовал себя обязанным сделать хотя бы видимость того, что он пытается ввести новичка в нормальную среду. И пусть они там думают себе, что думают, и пусть все про себя и меж собою уже решили, что парню с ними не служить, никто не вякнет вслух, будто Власер не сделал то, что обязан был сделать по долгу службы. Во‑вторых же, поразмыслив, он пришел к выводу, что было бы весьма и весьма полезно свести его с хорошей девицей, какую можно потом как следует расспросить. Постранствовав по свету, он знал, насколько разнообразны сексуальные обычаи разных народов. Если исходить из того непреложного факта, что память тела у Марка сохранилась в совершенстве, опыт мог дать кое‑какую полезную информацию, благодаря которой Власер в глазах барышни опередил бы колдуна с его мошенническими уловками.

Ландскнехт и боялся магии, и одновременно не верил в нее. Точнее, он не верил, что из нее в самом деле может выйти нечто путное, поскольку сам в своей жизни ни с чем сверхъестественным не сталкивался. Однако поскольку ему со всех сторон настойчиво твердили о кознях дьявола, и случаи этих самых козней были, как он слыхал, описаны на бумаге, ему ничего не оставалось, как только предположить, что в каких‑то жизненных ситуациях они непременно таки присутствуют.

У него нашлась еще одна причина на глазах у всех отправить Марка за занавеску с проституткой. Это был, кажется, единственный способ, каким он мог пресечь расползающиеся сплетни, которые он не мог не слышать и в которых поминалось имя Агнес в связи с ее интересом к смазливому ратнику и то, чем она с ним могла там у колдуна заниматься. Фантазия людская на этот счет до крайности однообразна. Людей нельзя заставить замолчать. Зато можно задать сплетне новое направление. Марк, кажется, и знать не знал, что такое – доброе имя женщины, а насчет Агнес Власер был еще менее спокоен. Ну и, разумеется, он никак не сбрасывал со своих счетов элементарное повышение мужского престижа Марка в том случае, если бы он сделал подобную заявку «быть как все».

Ну, они пришли и сели, взяли у крутобокой Саты по пиву, какого Марку явно было проще не выпить. С некоторой досадой Власер отметил, что пока он сидит за столом в этой компании, лично ему никто уже не подмигивает. И все же он расслабился. Все приятные минуты жизни так или иначе были в его памяти связаны с кабаками. Тут он впадал в сентиментальную ностальгию и в соответствующем подпитии мог даже пустить слезу.

Он уже приглядел одну подходящую. Беленькую, с деревенской косой, еще свеженькую и играющую в робость. Судя по быстрым взглядам исподтишка, опыта она накопила уже в самый раз, чтобы потом, после, с толком с нею побеседовать. В молодости Власер именно на таких и западал, да и сейчас не остался совсем равнодушен, однако дело прежде всего. Марк сидел, как красна девица, молча и опустив глаза, делая вид, будто то, что ему не хочется видеть, вовсе на свете не существует, и Власер никак не мог признать эту позицию достойной настоящего мужчины. Он хотел сделать девке знак подойти, однако его опередили.

Два кулака грохнули о стол перед ними. Власер неторопливо повернул голову.

– Мне не нравится твоя рожа!

Марк поднял голову. Над ним нависал Ирр, один из подчиненной Власеру служивой братии, упившийся до блаженного состояния, когда просто необходимо с кем‑нибудь подраться. Власер был более чем уверен, что самому Ирру и в голову бы не пришло привязаться именно к Марку, видно, кто‑то его хорошенько настропалил. Интуитивно соблюдая этикет подобных заведений, он молчал, до поры не вмешиваясь. Пристают не к нему. Это – дело Марка.

С обычным своим отстраненным, доводящим до исступления видом тот разглядывал нависавшую над ним человеческую глыбу. Каждый кулак у Ирра был в полтора пуда весом, а все остальное вполне соответствовало. Закончив визуальное исследование, Марк чуть повернул голову к Власеру и с легким оттенком недоумения спросил:

– Что ему надо?

Если бы он нарочно старался, ему не удалось бы придумать ничего более оскорбительного. Ирр привык производить впечатление, а его и прямым ответом не удостоили!

– Если ты сейчас же не выметешься вон, я башку тебе снесу!

Посетители наблюдали с живейшим интересом, и Власеру показалось, что на сей раз сочувствие толпы принадлежит Ирру. Что ни говори, он был свой в доску, а высокий молчаливый парень вместе с собой вносил в комнату напряжение. От него стоило избавиться.

– Ирр! – для порядка окликнул его Власер. – Иди сядь!

– Ну нет, кэп, – ухмыльнулся тот. – Я – в увольнительной, и ты – в увольнительной. Ты мне завтра начальником будешь. У меня сегодня дельце к этому… – Он дернул подбородком в сторону Марка. – Ишь, гордый какой! Поглядишь, так сразу не вспомнишь, что овец пас!

– Он тебя задирает, – пояснил Власер для Марка. – А все остальные на его стороне. Ребята считают, что ты занимаешь не свое место. У них так мало развлечений. Они хотят посмотреть, что ты будешь делать.

– Как и вы, не так ли?

Власер против воли усмехнулся.

– И я, – сказал он. – Я совершенно такой же, как они. И мне очень любопытно, как ты выкрутишься. Но в отличие от них я дам тебе один совет. Как им распорядиться – твое дело, но только если ты будешь продолжать делать вид, будто ничего не происходит, ты вообще потеряешь право зваться мужчиной и человеком. Хуже пустого места будешь, вроде плевка на полу.

На лице Марка не читалось ничего, кроме ужасающей скуки.

– Стало быть, для сохранения социального престижа я должен его изувечить?

Ирр поперхнулся от подобной наглости.

– Меня? Ты, сопливый ублюдок? Да ты хоть раз поднял руку на мужчину? Я‑то этот значок, – он ударил себя в грудь, гулкую, как пустую бочку, – удалью и кровью зарабатывал, в бою, а не под подолом господской дочки!

– Дерьмо! – выругался Власер. – До сих пор тут только тебя задевали! Мне в принципе наплевать, парень, ходишь ты по земле или лежишь под ней, но барышнино имя через тебя страдать не должно. Ну, Ирр, болтай, да меру знай. Сейчас ты на меня крепко нарвался.

– Слушайте, – резко сказал Марк, – я вообще перестал что‑либо понимать! С какой стороны здесь вообще мадемуазель Агнес?

Власер пару раз глубоко вдохнул, прежде чем вновь пуститься в объяснения.

– Ты слишком слабо реагируешь, когда оскорбляют лично тебя. Поэтому он зацепил женщину, которая, как он полагает, для тебя что‑то значит, и теперь тебе просто придется драться, чтобы вбить ему его же слова в глотку, если ты вообще себя за что‑то считаешь. Ну а кроме того, женщинам нравится, когда из‑за них дерутся. Мадемуазель Агнес будет приятно.

– Очень сомневаюсь, – пробормотал Марк.

– В любом случае я этого так не оставлю. Он тебя, конечно, поколотит, но после сказанного уже не отмолчишься. Если ты струсишь, я сам разобью ему морду, но потом собственноручно пришибу тебя. Мы слишком рассусолили это дело. Я бы на твоем месте с первого же слова двинул ему промеж глаз.

Власер сжал ощетиненный железными перстнями кулак и обозначил движение. Марк взглянул на него едва ли не с большим отвращением, чем на Ирра, и поднялся. Говорки в зале стихли.

– Чем мне доказать тебе мое мужество? – спросил Марк. – Мечом или копьем?

– Ха‑ха‑ха! – Ирр сделал жест, приглашающий всех вокруг посмеяться вместе с ним. – Эк мы в господа‑то глядим! Ку‑ла‑ком, мой птенчик!

Мигом растащили столы в центре, те, кто сидел подальше, поднялись на ноги. Все женщины, разумеется, были на стороне Марка, но денег на него никто бы не поставил.

Кроме, быть может, Власера. Он, наверное, единственный здесь почувствовал, каким острым и жестким сделался вдруг Марк. До сих пор все было не всерьез. Словно впервые он увидел, насколько тот пластичен, точен и скуп в движениях. Какой он весь… стальной, холодный, гибкий и опасный. И какие у него при этом нехорошие глаза. Чтобы видеть через головы, Власер взобрался на стол и приготовился давать советы.

Ирр вывалился в круг, сжимая и разжимая ручищи. Его‑то Власер видел насквозь. Ему в принципе было все равно с кем драться, есть ли предлог, нет ли его. Его силища распирала. Власер его уже бивал неоднократно, но наука впрок не шла. Ирр был куда чувствительнее к похмелью, нежели к боли, и наутро уже, как правило, ничего не помнил. Молотить его можно было хоть куда, слои мяса и жира покрывали его вроде брони, а сам он, хоть у него в глазах и двоилось, порой довольно удачно попадал в цель. Ирр был старшим сыном кузнеца, до двадцати лет помогал тому в кузне, а потом сбежал, соблазненный прелестями вольготной жизни наемника. И он стал абсолютно нормальным наемником: проматывал деньги на пиво и баб, сквернословил и дрался, не слишком умничал и придерживался мнения большинства. Хватило бы у него ума не трогать Агнес, Власер еще подумал бы, за кого болеть.

Ирр выбросил вперед кулак и не попал. Зрители хором высказали ему сожаление. Он почесал в затылке и попробовал снова, но и на сей раз его постигла неудача. Непонятно почему Власеру вдруг стало его жаль. Марк пока вроде бы только ждал, источая вокруг себя ледяное презрение. Ирр обозлился и двинулся вперед в своей излюбленной тактике, молотя кулаками воздух направо и налево и более всего напоминая сейчас сошедшую с ума ветряную мельницу. Ни его удары, ни проклятия цели не достигали, хотя, казалось, достаточно одного попадания, чтобы швырнуть Марка на пол с переломанными костями. То тут, то там до зрителей начало доходить, что их надули. В адрес Ирра зазвучали оскорбительные выкрики. Этого мало, озабоченно подумал Власер. Произнесенные слова произнесены, и теперь, чтобы их значение померкло в сознании тех, кто слышал, надобно вбить их обратно в глотку. Беда, если Марк этого не понимает.

Он что‑то упустил, потому что в кругу раздался звериный вопль злобы и боли. Ирр отшатнулся в сторону, налетев на кого‑то и сбив его с ног. Он прижимал к лицу ладони, а когда отвел их, его щеку от виска до рта пересекала красная полоса, как от удара хлыстом, проходящая в опасной близости от глаза. Руки Марка не были даже сжаты в кулаки. Внимательный, быстрый и смертоносный как кобра, он неуловимым движением выскальзывал из‑под махины Ирра и жалил его самыми кончиками пальцев, ухитряясь попадать по незащищенным лицу и шее. Ирр вопил и выл, как будто у него срывали мясо с костей. Судя по всему, боль была адская. Спустя минуту или две, в течение которых никто не дышал, он стал исполосован, как поджаренная на решетке рыба. Каждый удар отшвыривал его к границе круга, он сослепу натыкался на углы столов, и это тоже не прибавляло ему бодрости. Святый Боже, в панике подумал Власер, где этакому бою учат? Во всяком случае, сейчас он очень сомневался в том, что мог бы этого парня куда‑то с кем‑то против воли отправить. Равно как и пришибить. Марк явно был в состоянии удержать на безопасном от себя расстоянии пятерых таких, как Ирр. Он делал с ним все, что хотел, и зрители, сперва обрадованные возможностью поорать, скоро все замерли, охваченные единым осуждающим молчанием. Женщины вцепились в локти мужчин, а те этого не заметили. Превосходство было слишком явным, и драка велась слишком уж не по трактирным правилам, когда мужчины бьют друг друга, а через минуту в обнимку идут пить пиво. Ирру, а заодно и им всем, наглядно демонстрировалось, какая же они все‑таки шваль. Они и сами прекрасно это знали и не любили, когда им напоминали об этом.

Все кончилось, когда Ирр, не отрывая рук от лица, упал на колени и не смог подняться, хрипя и скуля, как выдранный пес. Дыхание его пресеклось от удара скользом по горлу. Потом его стало рвать прямо на пол. В гробовом молчании Марк возвышался над ним, такой же отчужденный и молчаливый, как раньше, будто и не он это только что сделал. Будто и сам стыдился того, что его вынудили сделать. Будто испытывал гадливое отвращение к себе.

– Что тут происходит? Власер? Марк!

– О‑оо! – вырвалось с отчаяния у Власера. Проклятие! Все его жалкие попытки рыцарственно обойти стороной невольное участие Агнес пошли прахом, и как! Все было испорчено, все – насмарку! Он бы голову открутил тому, кто как последний лакей поспешил дать ей знать. Она стояла в распахнутых дверях с таким выражением лица, что все солдаты и шлюхи с понимающими ухмылками запереглядывались. И она поняла эти взгляды, прочитала и истолковала верно, она умница, вспыхнула как алая роза. Но она к тому же еще и дочь д’Орбуа. Если она ворвалась ночью сюда, где никогда и ни при каких обстоятельствах не должна быть, непричесанная, в кое‑как наспех наброшенном платье, значит, на то была ее воля. И им этим придется подавиться.

Во всеобщем молчании перед нею расступились. Минуя Ирра, она гадливо подобрала юбки.

– Марк, с вами все в порядке?

Тот кивнул.

– Вы уверены? – Она положила ему руку на локоть. Они и этим подавятся. – Вы же весь дрожите!

– Я не потерпел иного ущерба, кроме разочарования в человеческой породе.

Агнес повернула голову к Власеру, и тому на мгновение всерьез стало страшно. Она была госпожа и давала это понять.

– Боюсь, – ровно сказала она, – вы не оправдали моего доверия. Марк, вы пойдете со мной. Я хочу, чтобы вы переговорили с моим отцом. Немедленно. Если отец спит, заночуете у Локруста. В любом случае в казарму вы больше не вернетесь. Идите за мной.

Марк бросил через плечо плащ и последовал за нею, сопровождаемый молчанием, в котором визгливой нотой скулил не привыкший к физической боли Ирр. Только луна освещала им путь.

– Господи, Марк, почему вы так дрожите?

– Там было лучше, – невпопад ответил он. – Там, в деревне, они только унижали меня. А здесь они требуют, чтобы я сам унижал кого‑то. Там можно было хотя бы остаться наедине с собой.

– Марк, я обещаю вам, все будет не так. Будет лучше…

По выражению его лица, белевшего в темноте, она поняла, что он вежливо делает вид, будто верит ей, и сомневается, что она отпустит его на волю. Да и в существовании воли он, кажется, тоже уже сомневался. Замок надвинулся на них обоих, укрыл черной тенью. Она должна быть сильной. Если она не может обмануть его, то должна попытаться обмануть хотя бы себя.

– Пойдемте к Локрусту, – решительно распорядилась она. – По крайней мере он сделает так, что вы хотя бы выспитесь.

 

12. ЭТА НОЧЬ!..

 

Это была чудовищная, нескончаемая ночь. Агнес снилось, что она не спит, и она просыпалась в холодном поту и лежала, дрожа с головы до ног. Кто‑то невидимый и оттого еще более страшный приближался от окна к ее ложу, садился за ее спиной… Под его тяжестью проминался ее тюфяк, она чувствовала его холодный недоброжелательный интерес как ледяное дыхание на своей шее. У нее перехватывало горло, и она знала, что если обернется к нему, то умрет, и молилась, молилась, панически хватаясь за латинские слова Pater Noster и Ave, наполняя каждое прочувствованным смыслом. Эту вмятину у себя за спиной она ощущала явственнее, чем любой материальный предмет в комнате, и пятеро спящих сестер казались не более живыми, чем бревна.

Течение ночи развеяло этого гостя, но облегчения не принесло. Среди узоров сарацинского ковра над изголовьем вспухал кровавый волдырь. Дойдя до своего предела, он с брызгами лопнул, распространяя вокруг себя сладкий запах трупного гниения. Вскрылась влажная язва, уходящая в глубь стены и полная копошащихся синюшно‑бледных червей. Бурная ночь стенала и плакала за окном, а вонь накатывала как волна и давила как камень. Но Агнес все‑таки выцарапалась и села, откинув одеяло и чуть дыша, мокрая до нитки. Рубашка задралась, и когда она опустила глаза на свое обнаженное бедро, то не закричала лишь потому, что в ней не было дыхания. До самого колена свисали сизые сморщенные лоскуты кожи, а из‑под них глядела черная гниющая плоть, испещренная глубокими кавернами. И самое ужасное – она не была одна, но сестры не шли в счет. Какое‑то движение, чьи‑то вздохи за спиной, мимолетное дыхание на волосах… Агнес упала на подушки, скомкала их, подгребла под бока, громоздя вокруг себя нечто вроде защитных бастионов. Твоя собственная постель. Единственное место, где мир таков, каким ты его хочешь. Наступившая тишина показалась ей выжидательной.

Кто‑то был рядом с нею. Совсем рядом. Зрение, еще минуту назад игравшее с ней злые шутки, вдруг уступило ночной тьме, и теперь она полагалась на другие чувства. Полагалась настолько, насколько это стоило делать здесь и сейчас. Она чувствовала жар чужого тела совсем рядом, твердость рельефных, словно из дерева вырезанных мышц, и объятия, такие тесные и властные, что не вздохнуть. Да, кажется, и не надо. Она уж и не знала, о чем молит, сквозь всхлипы механически повторяя латинские слова: чтоб исчез или уж остался. Ее приподняло и выгнуло над постелью, горячие сухие губы стянули кожу у правого подглазья, словно заклеймили, а потом ее бросило обратно, мелкие огненные точки ярким облачком поднялись в воздух, некоторое время роились в дальнем, самом темном углу, а затем со звуком, похожим на издевательский смешок, почему‑то оставивший по себе горькое чувство неисполненного обещания, просочились сквозь потолок, покинув Агнес с ощущением невозвратной утери. Она ведь даже не целовалась никогда! Скула горела, как от пощечины. Ее обманули. В слезах она проснулась окончательно и обнаружила, что ничего не изменилось. На пять голосов сопели сестры, казавшиеся под теплыми одеялами не более чем наметенными вьюгой сугробами. Плохи дела – инкубы зачастили! Замуж пора. Почти против воли Агнес рассмеялась в смоченную слезами подушку, а потом ей был наконец дарован густой и черный сон без сновидений.

 

ИНТЕРЛЮДИЯ № 2

 

Две мужские ладони играючи перебрасывали в воздухе маленькое зеленое существо, внешне напоминавшее обрезок не слишком толстой колбасы, брызжущее слюной и извивающееся в тщетных попытках ужалить.

– Класс! – сказал мальчишка. Он сидел, болтая ногами, на крышке большой плетеной корзины. – Па, ты в самом деле лучше всех!

– Скажи это своей матери, – усмехнулся Рикке.

– Она знает. Дай мне, я тоже хочу поиграть с оггом.

– Лови, но только будь осторожен. Маленькая злючка так и норовит тяпнуть за палец.

Некоторое время Туолле пытался повторять отцовские подвиги, потом ойкнул и затряс рукой с оггом, стиснувшим на ней свои мелкие острые зубки.

– Ну, что я говорил? – вздохнул Рикке. – Реветь будешь?

– He‑а… У‑у… Пожалуйста, отцепи его от меня… поскорее!

– На тот случай, если тебя укусил огг… то есть, если ты ему это позволил, ты берешь его позади головы… вот так… и вгоняешь ему пальцы пониже челюсти. Он начинает задыхаться, ослабляет хватку, и ты его выкручиваешь.

Укушенный палец привычным жестом отправился в рот.

– Уф! А все‑таки они мерзкие. Зачем их спроектировали?

– Ты хочешь, чтобы я тебе объяснил? А ты не боишься, что кто‑нибудь из них тем временем ухватит тебя за зад?

В самом деле, корзина как причудливый хищник‑цветок вся ощетинилась раззявленными зубастыми пастями. Мозгов у оггов, видимо, не было вовсе, поскольку с челюстями, в лучшем виде распяленными толстыми прутьями, они оказались совершенно беспомощны. Туолле презрительно стукнул пяткой по корзине.

– Слюнями захлебнутся.

Рикке довольно засмеялся и снял сына с корзины. Приподнял крышку ровно настолько, чтобы бросить огга к кишащим внутри собратьям, и поспешил вновь захлопнуть ее, да еще для верности перетянул ремнями.

– Беда, если расползутся, – деловито пояснил он. – Попрячутся эти зубастики в траве и станут кусать наших возвышенных дам за белы ножки. Не находишься потом с извинениями.

– Ты мне так и не сказал, – заметил Туолле, не сводя глаз с цветущей челюстями корзины, – зачем их, таких гадких, вывели? Какая от них радость?

– Радости от них, положим, никакой, а польза есть. Ты знаешь, что мы воюем?

– Скажем так, я об этом слышал.

– Ну, раз так, то ты, без сомнения, слышал и о том, что мы – гуманная раса. Мы воздействуем на противника естественными, экологически корректными методами регулировки его численности. Эти малоприятные твари в корзинке обладают одним славным свойством, а именно: ферменты их слюны, вмешиваясь в биохимический состав крови наших врагов, образуют несовместимую с жизнью смесь.

– Они для них ядовиты?

– Именно так. Видишь ли, истребить биологический вид – преступление против экологии, а вывести новый, находящийся с ним в естественной вражде, – совсем другое дело.

– Это, кажется, называется софистикой, па?

– Каждый дерется, как может.

– И мы можем лучше?

– А их больше. Причем во много раз.

– Дерьмо.

– Эй! – встревожился отец. – Только не говори, что у меня подцепил это словечко.

– Ну не у бабушки же!

Солнце заливало уютный зеленый лужок, где они были одни, если не считать корзины. Оно подбиралось к пыльным сапогам мужчины, а мальчишка валялся на пузе где‑то в районе левого отцовского локтя.

– А почему так получилось? – спросил Туолле. – Почему этих тварей так много? Я не про оггов, па.

– Потому что они размножаются без всякого удержу и смысла и слишком мало ценят свою индивидуальную единицу. Тогда как мы с тобой – сложные продукты молекулярного моделирования и генной оптимизации. Мы слишком дорого себе обходимся. Мы штучный товар, Туолле.

– Мы, стало быть, лучше?

– Да, но это нас не… Это бабушка учит тебя задавать взрослые вопросы?

– И добиваться ответов. Па, ты очень ненавидишь этих тварей.

– Именно они учили меня ненависти. И все же до сих пор есть вещи, которые не укладываются в моей голове. Они убивают себе подобных. Они унижают таких же, как они сами. В своих жестоких играх они достигают таких чудовищных извращений, что невозможно порой поверить, будто эти твари наделены разумом. А кроме того, они грязные, от них плохо пахнет, и они не умеют вести себя за столом. Хотя ты, пожалуй, не знаешь, каково это.

– Есть знание, которое не приносит пользы, – пошутил Туолле. – Как, скажем, знание дурных манер.

– …но, пойми меня правильно, малыш, я не хочу говорить о них здесь и сейчас. Давай поболтаем о тебе. Скажи, тебе позволено драться с другими мальчишками, или бабушка Антиль растит тебя как оранжерейный цветочек?

– Мне уже дважды оперировали нос, – признался Туолле.

– Больно?

– Нет, я же сплю. Потом больно. Однако считается, что принцу негоже щеголять сломанным носом.

– А мама? – осторожно спросил Рикке. – Она находит для тебя время?

– Она королева, – пожал плечами его сын. – Па, мне нужно спросить…

Рикке ухмыльнулся. Туолле находился в самом расцвете почемучного возраста, и было, честно говоря, непонятно, где он находит время ломать носы себе и другим.

– Па, какая вышла бы разница, если бы я был принцессой? Почему мне все тычут в лицо моей исключительностью? Чем мужчина отличается от женщины?

– Тебе умно ответить или как?

– Без шуток, па.

– Мужчина и женщина проходят разные школы. Мужчина всю жизнь учится жить, а женщина – любить. Когда встречаются мужчина и женщина, считающие себя достойными друг друга, они меняются. Мужчина вручает женщине свою жизнь, а женщина ему – свою любовь. Мне кажется, мужчина при этом в выигрыше.

Он усмехнулся.

– Но ведь мужчина не умирает!

– Да, но теперь он имеет то, за что ему стоит умереть, а это – великий дар.

– Меня больше учат быть королем, а о том, что я – мужчина, только говорят. Они делают сейчас проект «Призрак», ты знаешь? Это конец войне. Единственный способ не дать им стереть себя с лица земли. Но это – бегство. И в свете «Призрака» им нет никакой нужды в короле‑мужчине, который, как ты говоришь, знает, за что он сражается и умрет, если нужно. Я им не нужен, па!

– Тебе это сказали? Или дали понять?

– Нет, – хмуро признался Туолле. – Но я размышлял.

– Такие разговоры велись до твоего рождения. Это я от тебя скрывать не буду. Но самый его факт все изменил и все расставил по‑новому. Ты появился зримо и осязаемо. Ты всех заставил с собой считаться. Ты их всех покорил. Ты уже не причуда. Ты – маленькое чудо, Туолле. Тебя любят не потому, что ты кому‑то нужен или не нужен, а потому, что ты есть, и было бы ужасно, если бы тебя не было. Ты поймешь, когда у тебя будет сын. Ну а если к тому же маленький принц такой вот гривастый и славный, то он, некоторым образом, становится символом будущего.

– Даже если его нет? В смысле – будущего? Па, тебе не жаль отдавать им этот мир? Неужели ты не врос в него так, что сердце разрывается по каждому кузнечику?

– Я не гляжу туда, Туолле. Пока они еще завершат «Призрак», ты успеешь вырасти, а я могу и не дожить.

– Па, – сказал Туолле, – я хочу вырасти настоящим мужчиной. Научи меня.

 

ЭТА НОЧЬ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

 

Обычно Локруст на своем сундуке с книгами спал тревожнее бродячего пса, мышиный шорох непременно будил его: кто знает, может, мышь собирается грызть его драгоценные пергаменты! Однако этой ночью маленький чернокнижник забылся как младенец, скрестив на груди скрюченные ручонки и прижав колени к животу. Кошмары шли сегодня другой дорогой, он тихо и ровно дышал и был от души разочарован, когда звяканье железного кольца с наружной стороны двери вырвало его из редкого блаженства.

С мстительной неторопливостью он запалил лучину, потому что пробираться к выходу ощупью, меж нагроможденными одна на другую склянками с множеством разных снадобий, было бы по меньшей мере неразумно, а по правде говоря – вообще опасно. Проклиная кухарок, которые не могут потерпеть с больным зубом до утра, Локруст долго возился с тяжелым ржавым запором: он не умел заставить служить себе обыденные вещи.

Когда он управился с ним, то рассеянно заморгал на яркий факельный свет.

– Ты не торопишься, Локруст, – сказал ему герцог д’Орбуа.

– Монсеньор, – пролепетал чернокнижник, спросонья не соображая, что преграждает ему дорогу. – Вы… в такое время? Сами? Вам стоило приказать… послать…

– Впусти меня.

Локруст отскочил с порога и поспешил запалить лампу. Герцог огляделся по сторонам.

– Гляжу, ты тут обжился.

– На то ваша воля, монсеньор. Прошу вас, сядьте… куда‑нибудь.

– Я пришел сам, – сказал герцог д’Орбуа, – потому что хочу поговорить с тобой о моей дочери Агнес. И не хочу, чтобы об этом кто‑то знал.

Лампа наконец подчинилась Локрусту, в комнате стало более или менее светло, ночь отползла в дальние углы, и по выражению лица чернокнижника д’Орбуа догадался, что коснулся той единственной темы, где его власти над жизнью и смертью Локруста недостаточно. Интересы Агнес стояли здесь вперед его воли. А разговор с Власером час назад заставил его заподозрить, что феномен этот вошел в систему. Это следовало учесть, а уж настолько‑то он был умен.

Обхватив себя за локти и спрятав кисти рук в складках широких разрезных рукавов, он сделал несколько бесцельных шагов среди творческого беспорядка комнаты и остановился над кушеткой у окна.

– Это он?

– Это Марк, – осторожно отозвался Локруст из дальнего угла.

– Крепко же он спит.

– Я оглушил его наркотиком. Он был сегодня… очень плох.

– Я знаю, – сказал д’Орбуа. – Меня поспешили известить. И эта поспешность меня… тревожит.

– Монсеньор?

Камилл д’Орбуа продолжал глядеть на кушетку с высоты своего роста.

– Я допустил, чтобы это случилось, – медленно выговорил он. – Между тем мне следовало бы знать, что возвышенная дева на серва и не глянет, за опоясанного рыцаря выйдет замуж… а с ратником – сбежит. Моя дочь влюблена, и пошли слухи. Моя… любимая дочь, Локруст. Дочь, которая не боится меня и не врет мне. Я способен это оценить.

– Он молод, – сказал Локруст, – красив и прекрасно воспитан. Что еще нужно девушке?

– Двадцать поколений предков, подтвержденных документально. Ленное владение, доход с которого позволяет содержать жену в подобающей ей чести.

– Скажите с ним два слова, монсеньор, и вы поймете, что все это где‑то есть.

– Локруст, – вымолвил герцог д’Орбуа, – ты – самый умный человек из всех встреченных мною в жизни.

– Ваши слова ко многому обязывают, монсеньор.

– Разумеется.

Под его взглядом Локруст цепенел, как птица перед змеей, но герцог испытывал человеческие чувства, а стало быть, на них можно было играть. Однако Локруст никогда не пользовался чужими слабостями себе во благо. Не умел.

– Власер говорит о том же, – заметил д’Орбуа, испытующе глядя на белесого, словно ночной мотылек, чернокнижника. – Он утверждает, будто парень – воин, обучен рыцарскому бою. И еще черт‑те какому. Старый вояка опасается сказать, но понимает, что этот молодчик управился бы с ним самим, со всеми его искусством и опытом, меньше чем в минуту. Марк может заменить его при мне. Доброжелателей, таким образом, кроме Агнес, у него нет.

Он так беззащитен, когда спит, – добавил он после продолжительной паузы. – Я испытываю сильнейшее искушение избавиться от него, как от проблемы, самым испытанным способом.

– Что ж, – отозвался Локруст, – ничто не мешает вам сделать это.

– Ты не прав, – сказал д’Орбуа после минутного размышления. – Во‑первых, я потеряю дочь. Во‑вторых… есть вещи, которые я не делаю.

Он вновь погрузился в молчание.

– Я думаю о том, – выговорил он наконец, – что если бы ко мне явился вот такой парень, назвал какое угодно имя и преподнес какую угодно историю, мне бы и в голову не пришло его проверять. Я бы ему поверил.

– Мне кажется, монсеньор, вы не должны опасаться за честь мадемуазель Агнес.

– Только не говори мне о стойкости юных дев!

– Нет, монсеньор, об их стойкости я вам твердить не стану. Агнес действительно любит его, и в этом, как вы изволили убедиться, нет секрета. Но дело – или беда! – в том, что Марк не любит Агнес. И не пытается притвориться.

– В то время как любой мало‑мальски расчетливый негодяй не преминул бы воспользоваться своим преимуществом, чтобы вместе с рыцарской дочерью заполучить положение в обществе.

– И тогда ничто не мешало бы вам избавиться от него так, как вы бы того хотели?

– О, я уже высказал свое мнение о твоем уме.

– Благодарю, монсеньор, однако глупцы несут в ад более легкую ношу. Мадемуазель Агнес – умная, а более того – чуткая девочка. Видя равнодушие мужчины, она никогда не потребует его любви. Это тот редкостный случай, монсеньор, когда оба они выше любой грязной сплетни и неприкосновенны для нее. Лишь упорное бездействие способно заставить замолчать злые языки, в то время как любое предпринятое вами действие способно только дать им новую пищу. Если вы поступите с Марком правильно, то будете иметь его пре<