Девяносто бесов хотят уничтожить людской род

 

 

Шайнархан собрала тогда,

Чтоб развеялась эта беда,

В деревянной надломленной чаше

Слезы женские, слезы мужские,

Скорби‑горести, муки людские.

Деревянную чашу крутя

С человеческими слезами,

Неподвижными глядя глазами,

К небу Запада их обратя,

Застывая, как изваяние,

Зашаманила заклинание:

 

«Поднимись, деревянная чаша,

О несчастной поведай земле,

Покрутись, покрутись на столе,

Чтоб тебя увидела наша

Дорогая Манзан‑Гурмэ,

Та, что в Западном горнем краю

Над пятьюдесятью пятью

Небесами глава‑владычица,

Та, что волю воздвигла свою,

Чтобы мудрость могла возвеличиться,

Та, что держит чашу добра,

Сотворенную из серебра».

 

Прокричав слова заклинания,

В распростертые небеса,

Вверх закинула чашу стенания,

Чашу слез, что светлы, как роса.

Облака насквозь пробивая,

Эта чаша, где скорбь живая,

Наконец на столе очутилась

Мудрой бабки Манзан‑Гурмэ

И внезапно пред ней закрутилась,

Закрутилась – остановилась.

И тогда‑то Манзан‑Гурмэ

Удивленьем большим удивилась:

Что еще за беда нагрянула?

Вот в волшебное зеркало глянула,–

В мире верхнем царил покой,

А на нижнем земном просторе,

Там, где род пребывал людской,

Увидала горькое горе.

 

Девяносто бесов‑уродцев,

Чьи противны крики и вопли,

Чьи носы вроде старых колодцев,

Толщиною в два пальца сопли,

Чьи грязны и черны котлы,

А еда – чернее смолы,

Чьи слюной наполнены рты,

Чьи унты не знают подошв,

Чьи без тульи шапки мохнатые,

Чьи бесхвосты кони горбатые,

Чьи глаза как затхлое гноище,

Чьи тела утратили тень,–

На земле устроив побоище,

Серой мглою окутали день.

 

На земной простор напустили

Черноцветные тучи пыли.

По земле расползаясь, как змеи,

Словно мухи, с жужжаньем летя,

Всех детей убивали злодеи

И закапывали дитя,

Если девочкой был ребенок,

Глубоко под грудой пеленок,

Если мальчиком был ребенок,

То закапывали дитя

Под замолкшей его колыбелью –

Лишь с одной‑единственной целью:

Чтоб земля зачахла во мгле,

Чтоб не стало людей на земле.

 

Язва страшная, моровая

Совершала свой путь жестокий,

Семигорный мир заставляя

Горьких слез проливать потоки.

Громким плачем сменялся крик

В трех державах земных владык.

Зашаталась жизни опора.

Все живое гибло от мора.

 

Там, где мертвые в прахе валялись,

Там, где правила смерть, веселясь,

Девяносто бесов, бахвалясь

И кривляясь, пускались в пляс.

Как былиночку круговерть,

Так людей уносила смерть.

Постепенно, как снег и лед,

В трех державах таял народ.

Только бесы одни ликовали

На равнине, на перевале,

И в степях, и на шумных морях,

У ручьев и в каждом ущелье,

И безумное это веселье

Всем внушало губительный страх.

 

И, узнав о язве‑чуме,

Рассердилась Манзан‑Гурмэ:

«Как на землю упал позвонок

Богатырской шеи Улана,

Что коварен был и жесток, –

Превратился тот позвонок

В завидущего Гал‑Нурман‑хана.

Из обмана и злого дурмана

Сотворил на земле чародей

Девяносто бесов‑грабителей,

Истребляющих бедных людей,

Разорителей‑погубителей,

Учиняющих всюду разбой,

Угрожающих язвой‑чумой

Трем большим сопредельным странам,

Трем земным тэгэшинским ханам.

И повальная эта беда

Так с людским воевала родом,

Что он стал убивать стада,

Табуны и отары с приплодом

И съедать загубленный скот:

Все равно, мол, скоро помрет,

Одолеть невозможно заразу!»

 

И тогда, сорвав с себя сразу

Два платка из разных шелков,

Опираясь на посох длиною

В девяносто широких шагов,

Рассердилась Манзан‑Гурмэ,

С низко согнутою спиною

Устремилась к отцу богов,

К Эсэгэ‑Малану пошла,

Чтоб найти спасенье от зла.

 

Но уже о бедствии этом

Знал отец Эсэгэ‑Малан,

Ибо разум служил ему светом.

К многомудрой Эхэ‑Юрен

Обратился он: «Слушай, жена,

Что скажу я, – по всем приметам,

На Хурмасе лежит вина.

Он Улана рассек на части,

Оттого и земли злосчастье.

Пусть Хурмас на землю сойдет,

Где людской терзается род,

Пусть врагов‑лиходеев раздавит,

Пусть людей от бедствий избавит».

 

Лишь замолкло слово Малана,

Как явилась Манзан‑Гурмэ,

Перед ним предстала нежданно

С чашей разума и добра,

Сотворенной из серебра.

Говорит ей чета седая:

«Вы займите место повыше,

Вы откушайте нашего чая».

И, напитком ее угощая

Из серебряного кувшина,

Перед бабкой стоят они чинно.

И, отведав того напитка,

Успокоилась бабка немного

И сказала, какая тревога

Семигорную землю гнетет:

 

«Сиротлив человеческий род,

А терзают наших сирот

Девяносто бесов тлетворных,

Желтоцветных, синих и черных:

Ежедневно грабят и губят,

Еженощно режут и рубят.

То сломают людей, как камыш,

То их скрутят, как тонкую нитку.

Как на муки земли поглядишь,

Так не сможешь терпеть эту пытку.

Убивают седых домоседов,

Убивают и юных в пути.

Говорю я, горе изведав:

Где виновника нам найти?

На тебе, на тебе вина,

И на детях твоих, и на внуках!

Искупи ее: разве должна

Жизнь земная погибнуть в муках?»

 

Словно туча, лицо нахмуря,

И грозна, как осенняя буря,

И темна, как ночная мгла,

Негодуя, она ушла.

И, ее проводив с почетом,

Приказал Эсэгэ‑Малан,

Чтоб гонцы, десять сотен счетом,

Чтоб гонцы, двадцать тысяч счетом,

Полетели на север и юг:

«Созовите богов и бурханов,

Повелителей бурь и туманов!

Соберем небожителей в круг.

Мы над звездами дело обсудим,

Как помочь страдающим людям,

В круг собравшись над светом луны,

Будем правдою вдохновлены!»

 

Повинуясь ему, гонцы

Устремились во все концы

По заоблачным весям и странам –

К властелинам, богам и бурханам.

 

 

Надзвездное собрание богатырей посылает Бухэ‑Бэлигтэ на землю

 

 

Пятьдесят и пять небожителей,

Рати западной предводителей,

Самым старшим приглашены,

Над сияньем звезд и луны

Собрались, мудры и воинственны,

Ради правды, во имя истины.

Эсэгэ‑Малан, всех старей,

Много лет не ходил из‑за старости

На собрания богатырей,

Но теперь, забыв об усталости,

На собранье явился надзвездном,

На собранье надлунном и грозном.

Прислонившись к спинке сиденья,

Окруженный бурханами важными,

Он глазами дымчато‑влажными

Озирал их и ждал их сужденья.

 

Здесь теснились небесные воины,

Что победами были прославлены,–

Богатейшие чем‑то расстроены,

И нойоны чем‑то подавлены.

Есть у всех владенье‑имущество,

Только нет былого могущества.

 

Шум летит из конца в конец,

Различаются в шуме слова:

«Эсэгэ‑Малан, наш отец,

Наш великий, верховный глава,

Чтоб свои передать права,

Чтобы нам пожаловать милость,

И величье, и власть, и достоинство,

Повелел, чтоб сюда явилось

Небожителей славное воинство!»

 

Хан‑Хурмас, обдумав заранее,

Предстоящее трудное дело,

Открывает это собрание

И ведет его властно, умело.

И, созвездьями окружена,

Там, внизу, сверкает луна.

Каждый бес на земле – убийца,

Расплодилось их девяносто,

Нет охотников с ними биться,

Нет охотников с неба спуститься,

Потому что это не просто.

Небожители говорят:

«Если спустимся мы на землю,

Никогда не вернемся назад.

Если мы в болоте застрянем,

Никогда уже ввысь не прянем,

Мы погибнем в тине земной.

Никогда не собраться собраньем

Нам над звездами и луной».

 

Слушал их Эсэгэ‑Малан,

Слушал, взвешивал каждое слово

И смотрел на них гневно, сурово.

Он сказал: «Вашим возгласам внемлю,

А душа моя скорби полна.

На Хурмасе лежит вина.

Пусть же сам он сойдет на землю,

Пусть искупит свою вину,

Против бесов начнет войну».

 

И старик удалился домой,

Опираясь на посох владыки,

В девяносто саженей длиной,

И опять послышались крики…

Многомощны и белолики

И сошедшие с каждой звезды,

Эти воины храбро сражались,

Но теперь они не решались

Землю вызволить из беды.

Приводили разные доводы

Молодые и старики,

И ревели они, как быки,

Будто их искусали оводы:

 

«Если бесы бесчинства творят,

Если в этом Хурмас виноват,

Пусть он сам на землю сойдет,

Пусть спасет человеческий род.

Неужель по вине чужой

Будем жертвовать нашей душой?

Почему вины своей бремя

Порешил он свалить на нас?»

 

Расшумелось небесное племя.

Хочет слово сказать Хурмас –

Не дают ему говорить.

Гул становится громче, сильнее,

И нойоны и богатеи

Не дают ему рта раскрыть.

 

Возмущение умножалось,

И к отцу почувствовал жалость

Средний сын, Бухэ‑Бэлигтэ.

Он сказал: «К чему наши споры?

Если нам на земные просторы

Надо с горней сойти синевы,

Есть для этого две головы.

Если старший мой брат откажется,

Если младший робким окажется,

Средний сын, я на землю сойду,

Я развею людскую беду!»

 

Так сказал он немногословно,

И Хурмас на среднего сына,

Красноцветного исполина,

Посмотрел по‑отцовски любовно.

«Верно!» – возгласы были слышны

Над сиянием звезд и луны.

 

И тогда небожитель Хурмас

Посылает отцовский наказ

Сильнорукому старшему сыну,

Что в своей скалистой, стране

Обиталищем сделал вершину,

Что на сером, как ястреб, коне

Обгонял и буран и ветер,

Что в сраженьях был впереди:

«Ты на нижнюю землю сойди!»

Но Заса‑Мэргэн так ответил:

 

«Разве этому есть причина,

Что вы гоните старшего сына,

Чтобы я на земле изнемог,

Под дождем семидневным промок?

Мне, по правде сказать, недосуг

Наблюдать, как пронзят меня вдруг

Оперенных семьдесят стрел.

Ваш наказ не могу принять я.

У меня есть младшие братья –

Их пошлите в земной предел!»

 

С гневом Хан‑Хурмас посмотрел,

И за младшим послал он сыном,

Мол, на землю сойди, помоги нам.

Но сказал Хабата‑Гэрэл:

«Что случилось, отец? На меня

Посмотрите с любовью в очах:

Я рожден быть стражем огня

И поддерживать ваш очаг!»

 

Огорченный речью такою,

Обратился к Бухэ‑Бэлигтэ

Хан‑Хурмас с великой тоскою:

«Я печалью печалюсь людскою,

Я повинен в ужасном зле –

Гибнет род людской на земле.

Смерть приблизилась к старым и юным.

Как мне быть? С надзвездным, надлунным

Мне собранием спорить нельзя.

Если помощи людям не будет,

То меня наш отец осудит,

Мне позором вечным грозя!»

 

Наступила тогда

Наверху тишина.

Речь Бухэ‑Бэлигтэ

Стала ясно слышна:

«Все, что я попрошу,

Мне дадите ль сполна?»

А Хурмас: «Все отдам –

На погибель врагам!»

 

Средний сын говорит:

«Правда в сердце горит,

Ваш приказ я приемлю,

А раз так – то на землю

Мне придется сойти.

Не страшусь я пути,

Но, отец мой, сперва

Мне скажите слова.

 

Отдадите ли мне

Брата, старшего брата,

Что летит на коне,

Чья порода крылата?

Старший брат мой Заса –

Богатырства краса,

Он бесстрашен в бою».

Отвечает Хурмас: «Отдаю! Отдаю!»

 

«Отдадите ли мне

Трех красавиц небесных,

Трех сестер, всем известных

В нашем звездном краю?»

А Хурмас: «Отдаю».

 

«Отдадите ли мне,

Под седлом и в броне,

Вы Бэльгэна гнедого,

Скакуна удалого,

Мощь, опору свою?»

А Хурмас: «Отдаю!»

 

«Мне четыре волшебных

Отдадите ли посоха,

Мне на море потребных,

Чтоб ходил, будто посуху,

С пеной синею споря,

Беспредельного моря

Побеждая струю?»

А Хурмас: «Отдаю!»

 

«Мне аркан отдадите ли,

Чтоб на поприще брани

Оказались воители

В этом крепком аркане,

Видя силу мою?»

А Хурмас: «Отдаю!»

 

«Отдадите ли мне

Вы частичку сандала,

Чтоб в чужой стороне

Боль мою исцеляла,–

Отдадите иль нет?»

«Отдаю!» – был ответ.

 

«Отдадите ли сыну

Красный камень вождей,

Что прольет на долину

Десять тысяч дождей.

Отдадите иль нет?»

«Отдаю!» – был ответ.

 

«Мне, отец, отдадите ль

Вы царевну Наран?

К ней придя как спаситель,

Я развеял дурман,

Исцелил от недуга –

Ближе нет у ней друга.

Отдадите иль нет

Дочь могучего Солнца,

Что нежна, как рассвет?»

«Отдаю!» – был ответ.

 

Получив обещанье отца,

Был Бухэ‑Бэлигтэ готов

Долг исполнить свой до конца,

Мир земной спасти от врагов.

Порешило собранье надзвездное

Небожителей‑богатырей:

«Предстоит сражение грозное.

Пусть на землю сойдет поскорей

Сын Хурмаса с небесных высот.

Пусть людей от смерти спасет.

 

На земле он вкусит земного,

На земле он родится снова.

Чтобы долю познать бедняка,

В самой бедной семье он родится

У старухи и старика,

И тогда‑то он воплотится,

Человеческий ум обретя,

В человеческое дитя».

Так в надзвездном, надлунном чертоге

Порешили воители‑боги,

И, решеньем своим успокоены,

По домам разъехались воины.