НЕУЧУ, КОТОРЫЙ ПОКУПАЛ МНОГО КНИГ

 

Перевод Н. П. Баранова

1. Право, твое нынешнее поведение прямо противоположно цели твоих желаний: ты думаешь прослыть человеком, который кое-что смыслит в науках, старательно скупая самые лучшие книги. Но выходит у тебя как раз обратное, и эти покупки лишь изобличают твое невежество.

И, главное, ты приобретаешь вовсе не самое лучшее, но доверяешься людям, которые расхваливают, что придется; ты являешься прямой находкой для этих книжных обманщиков и настоящим кладом для книготорговцев. Да и каким образом мог бы ты отличить старинную книгу и большой ценности от дрянного хлама? Разве только придешь к такому заключению на основании того, насколько книга изъедена и источена, и пригласишь моль на исследование в качестве советчика? Что же касается безошибочных и надежных признаков, то откуда и как ты можешь их распознать?

2. Допустим даже, я научу тебя отличать книги, с таким великолепием и со всяческой тщательностью изготовленные переписчиками самого Каллина или славного Аттика, — что за польза тебе, странный человек, приобрести такую рукопись, когда ты и красоты ее не понимаешь и не сумеешь никогда ее использовать, как слепец не сможет насладиться зрелищем прекрасного юношеского тела?

Ты во все глаза глядишь на свои книги, просто, Зевсом клянусь, объедаешься ими, а некоторые даже читаешь, хоть и слишком торопливо, так что глаза все время опережают язык. Но, по-моему, этого еще не достаточно, если ты не видишь достоинств и недостатков каждого сочинения, не понимаешь, каков общий смысл его, насколько стройна речь, чту удалось писателю, безукоризненно отвечая требованию образцового произведения, и чту является поддельным, незаконным, случайным.

3. Ну, что? Ты станешь уверять нас, что, и не изучавши, знаешь все это? Откуда? Неужели ты, как тот известный пастух, получил некогда лавровую ветвь из рук самих Муз? Но ведь о Геликоне, где, как говорят, пребывают богини, ты никогда и не слыхивал, я думаю, а, когда был мальчиком, по-иному проводил свое время: тебе и вспоминать-то о Музах было бы нечестиво. Они без колебания явились тому пастуху, худому волосатому человеку с телом, постоянно обожженным солнцем, к такому же, как ты (ради Афродиты Ливанской, прости мне, если сейчас я не все буду говорить с полной отчетливостью), я прекрасно знаю, они сочли бы недостойным даже подойти близко. Вместо лавра Музы отстегали бы тебя, пожалуй, колючим кустарником или листьями мальвы и прочь бы прогнали такого-сякого: не оскверняй священного ручья Ольмиона или Гиппокрену, что поят своей влагой томимые жаждой стада и чистые уста пастухов!

Впрочем, хотя ты до крайности бесстыден и дерзок в подобных случаях, ты все же никогда не отважишься сказать, будто ты получил образование или стремился когда-нибудь поближе познакомиться с книгами, ты не скажешь, что такой-то был твоим учителем, что к тому-то ты ходил в школу.

4. А теперь ты надеешься все это быстро наверстать одним лишь приобретением множества книг! Однако, владей ты даже собранием всех произведений Демосфена, написанных собственной рукой оратора, владей ты сочинением Фукидида, которое тоже оказалось у Демосфена прекрасно переписанным восемь раз, наконец обладай ты книгами, которые Сулла отправил из Азии в Италию, — какую получил бы ты от этого прибыль для своего развития, хотя бы ты подложил их под себя и лег на них спать или, склеив вместе, завернулся в них да так и разгуливал?

Ведь обезьяна есть обезьяна, гласит пословица, надень на нее хоть золотой ошейник. Так вот и ты: постоянно держишь в руках книгу и читаешь ее, но из прочитанного ничего не понимаешь и оказываешься тем ослом, который слушает игру на лире, хлопая ушами.

Если бы приобретение книги делало ее владельца ученым, поистине это было бы приобретение драгоценнейшее, доступное одним только вам, богачам; можно было бы, так сказать, покупать ученость на рынке, и вы бы одержали верх над бедняками.

Кто мог бы тогда поспорить ученостью с книготорговцами и книгоношами, владельцами и продавцами такого множества книг? А между тем стоит только пожелать, и ты изобличишь их, увидишь, что они и по части учености немногим сильнее тебя, и по разговору настоящие варвары, подобно тебе, и разумением слабы, как и подобает людям, никогда не понимавшим, чту безобразно и чту прекрасно. И однако ты владеешь какими-нибудь двумя-тремя книжками, купленными у этих самых людей, тогда как они день и ночь имеют книги в своих руках.

5. Итак, какой толк в этих твоих покупках, если только ты не считаешь учеными и самые книгохранилища за то, что они вмещают столько сочинений древних писателей? Отвечай мне, если хочешь. А еще лучше, поскольку ты на это не способен, головой кивай на мои вопросы утвердительно, покачивай ею в знак несогласия.

Итак, допустим, что человек, не умеющий играть на флейте, приобретет флейту Тимофея или флейту Исмения, которую последний за семь талантов купил в Коринфе, — что же? Тем самым такой человек играть на ней окажется в состоянии? Или же без пользы останется у него приобретенная вещь, раз он не умеет ею пользоваться, как приказывает искусство? Ага, ты трясешь головой? Правильно, конечно, потому что, завладев покупщик флейтами самого Марсия или Олимпа, — все равно он не заиграет, если не научился. Ну, а если кто-нибудь приобретет лук Геракла, не будучи, однако, Филоктетом, чтобы оказаться в силах натянуть его и метко пустить стрелу, — каково твое мнение об этом человеке? Неужели он сможет явить нашим взорам какой-нибудь подвиг, достойный стрелка из лука? Отрицательный ты сделал знак и на этот вопрос. Точно так же, конечно, и не умеющий управлять кораблем и верховой ездой не занимавшийся, если получит первый из них в свои руки корабль, всем наилучший образом снаряженный и для красоты и для безопасности, а второй конем обзаведется персидским лицо кобылицей, землячкой кентавров или несущей в тавре коринфский знак, — оба, я полагаю, будут уличены в неумении использовать каждый свое приобретение. И это ты подтверждаешь? Итак, прими мои доводы и согласись также со следующим: если какой-нибудь неуч, подобный тебе, накупит множество книг, — разве это не будет с его стороны издевательством над своим собственным невежеством? Что же ты медлишь ответить и на это кивком согласия? Ведь доказательство мое, я полагаю, неопровержимо, и каждому, кто на тебя посмотрит, тотчас просится на язык поговорка: "На что собаке баня?"

6. Жил не так давно в Азии один богатый человек, у которого, по несчастью, отняты были обе ноги: отморозил он их, кажется, когда однажды ему пришлось совершить путешествие пешком по снегу. Так вот этот несчастный, испытавший такую участь, изготовил себе, в попечении о своем теле, деревянные ноги и, подвязывая их, бродил, опираясь в то же время на рабов. Но вот что было забавно в его поведении: полусапожки он покупал себе самые красивые, всегда только что от сапожника, и величайшую проявлял о них заботливость, чтобы в наилучшей обуви красовались его полешки. Ну, а не то же ли самое и ты делаешь? Разум у тебя хромает и дубоват — сапожки ты покупаешь себе золоченые, в которых было бы только впору прогуливаться крепконогому юноше.

7. Поскольку среди прочих книг ты нередко покупаешь Гомера, пусть кто-нибудь возьмет и прочтет тебе вторую песнь Илиады. То есть всю, с начала до конца, ее не стоит просматривать: ничего там нет к тебе относящегося. Но в ней выведен поэтом один вития, презабавный человек, с исковерканным и изувеченным телом. Так вот, если бы он, этот самый Терсит, с его телосложением, взял доспехи Ахилла, — что же, стал бы разом и прекрасен, и силен? Терсит перепрыгнул бы через поток, замутил бы его струи кровью убитых фригийцев, сразил бы Гектора, и предварительно Ликаона и Астеропея, он, которому и древко копья нести на плечах было не под силу? Пожалуй, ты не станешь этого утверждать. Напротив, еще и насмешки заслужил бы Терсит, ковыляя под щитом, падая под его тяжестью носом вниз, запрокидывая по временам голову и показывая из-под шлема свои замечательные косые глаза, и панцирь возлагая на свой горбатый хребет, и волоча по земле поножи — словом, покрывая позором обоих: и мастера, создавшего доспехи, и хозяина их. Ты не видишь, что то же самое, конечно, происходит и с тобой, когда ты держишь в руках прекраснейшую книгу, облеченную в пурпурную кожу, с золотой застежкой, а читаешь ее, позорно коверкая слова, так что люди образованные потешаются над тобой, состоящие же при тебе льстецы славословят, а про себя, отвернувшись, также смеются немало.

8. А теперь я хочу рассказать тебе одно происшествие, случившееся в Дельфах. Некий тарентинец, Евангел по имени, человек в Таренте небезызвестный, возымел желание одержать победу на Пифийских играх. И вот добиться этого на состязаниях, где победу дает освобожденное от одежд тело, сразу же оказалось ему невозможным, так как ни силой, ни быстротой ног он от природы отнюдь не отличался, но что он легко одержал бы верх в игре на лире и в пении — в этом его убедили негодные людишки, которыми он себя окружил и которые во весь голос принимались хвалить Евангела, стоило ему лишь чуть-чуть ударить по струнам.

Итак, Евангел прибыл в Дельфы со всякой пышностью и платье себе, конечно, сделал шитое золотом и великолепный венок из золотой лавровой ветви, причем плоды лавра были представлены смарагдами соответствующей величины. Что же касается самой лиры, то по красоте и роскоши это было что-то сверхъестественное: лира была из червонного золота, всевозможными драгоценностями и камнями разноцветными украшенная, и на ней Музы были вычеканены, среди прочих изображений Аполлон и Орфей, и эта лира великое изумление вызывала в зрителях.

9. Когда пришел, наконец, день состязания, выступило трое соперников, причем Евангелу досталось по жребию петь вторым, между двух остальных и после фиванца Феспида, выступившего не без успеха.

И вот Евангел вышел, весь сияя золотом, смарагдами, бериллами и сапфирами; и тем красивее выделялся пурпур его одежды, проглядывая между золотыми украшениями. Всем этим Евангел наперед уже поразил присутствующих и наполнил зрителей необыкновенной надеждой. Но наконец пришло все-таки время запеть и заиграть. Он, Евангел, ударяет по струнам, извлекая из них что-то нестройное и ни с чем не сообразное, и обрывает разом три струны, крепче, нежели следовало, обрушившись на лиру; затем он начинает петь нечто до такой степени нескладное и жиденькое, что общий смех поднялся среди слушателей, а судьи, возмущенные такой дерзостью, бичами выгнали Евангела вон из театра.

Вот тут-то всего забавнее было смотреть на заливающегося слезами золотого Евангела, которого служители волокли прочь через всю сцену, с бедрами, окровавленными ударами бичей, подбирающего по пути рассыпавшиеся камни свой лиры, — украшения, естественно, выпали, так как вместе с хозяином и лире досталось от бичей.

10. А немного спустя после него выступает некий Евмел из Элей; лира была у него старая, деревянными колками снабженная, а одежда, вместе с венком, ценой едва ли в десять драхм. Но именно он, пропевши умело и сыграв сообразно законам искусства, одержал верх, был провозглашен победителем и посмеялся над Евангелом, напрасно совершившим торжественный выход со своей лирой и всеми драгоценностями. Говорят, Евмел сказал Евангелу: "Ты, Евангел, золотую ветвь лавра возложил на себя, потому что ты богат, я же, бедняк, — дельфийскую. Впрочем, твое убранство сослужило тебе лишь ту службу, что ты уходишь отсюда, не только сожаления к себе не вызвав своей неудачей, но еще и ненависть возбудив всей этой безумной и совершенно ненужной роскошью".

Так вот, ты и этот Евангел — два сапога пара, поскольку тебе ни малейшего нет дела до смеха, который ты возбуждаешь в зрителях.

11. Не будет, пожалуй, неуместным рассказать тебе еще одно лесбосское предание о том, что случилось в старину. Когда фракиянки растерзали Орфея, то, говорят, голова певца, брошенная вместе с лирой в Эбр, была вынесена потоком в Черный залив. Плыла эта голова, лежа на лире, и пела некий Плач по Орфею, так гласит предание, и лира сама вторила ей, когда ветры, налетая, трогали струны; и с этой песнью были они принесены волнами к Лесбосу. Тамошние жители подняли приплывшее, голову схоронили как раз на том месте, где ныне стоит у них храм Вакха, а лиру положили в святилище Аполлона, в дар богу, и долго ее там сберегали.

12. Позднее Неанф, сын тирана Питтака, слыша рассказ о лире, о том, что она зачаровывала животных, растения и камни и звучала даже после беды, постигшей Орфея, хотя никто не касался ее струн, проникся страстным желанием обладать лирой и, подкупивши жреца большими деньгами, убедил его подложить вместо той другую — похожую — лиру, а лиру Орфея отдать ему. Получив ее, Неанф счел небезопасным использовать свое приобретение днем, в городе; ночью же, скрыв лиру под плащем, вышел один в предместье, взял лиру и стал бить как попало по струнам, невежественный и бездарный юноша, надеясь, что лира ответит ему какой-нибудь божественной песнью, которой он всех заворожит и очарует и станет блаженным, унаследовав искусство Орфея. А между тем на шум сбежались собаки — их было в том месте немало — и разорвали музыканта на части, так что в этом отношении он действительно разделил участь Орфея, привлекая к себе хотя бы одних собак.

Тут-то и обнаружилось с очевидностью, что не в лире было очарование, а в искусстве и в песне, которыми владел Орфей с исключительным совершенством, унаследовав их от матери. Лира же сама по себе была для своего хозяина вещью ничуть не лучшей, чем всякий другой струнный инструмент.

13. Впрочем, для чего я рассказываю тебе про Орфея или про Неанфа, когда и в наше время был — да, я думаю, и сейчас еще здравствует — человек, который купил светильник стоика Эпиктета — простой глиняный светильник — за три тысячи драхм? Ибо и он, полагаю, надеялся, что если будет по ночам читать при этом светильнике, тотчас же, конечно, и мудрость Эпиктета предстанет ему во сне, и подобен он сделается этому старцу.

14. А совсем на этих днях нашелся и еще один: киника Протея палку купил он, которую тот оставил, когда прыгнул в огонь, — купил за шесть тысяч драхм и владеет своим сокровищем, и показывает его, как тегсаты — шкуру калидонского вепря, фиванцы — кости Гериона, а жители Мемфиса — локоны Изиды. А сам владелец этого удивительного имущества, что касается невежества и бесстыдства, еще дальше тебя метнул свой дротик. Видишь теперь, во власти какого злого демона он находился? Воистину, по голове бы его следовало этой палкой!

15. Говорят, и Дионисий трагедию сочинял, очень плохую и смешную, так что Филоксен не раз из-за нее попадал в каменоломни, не в силах будучи удержаться от смеха. Так вот, узнав, что над ним смеются, Дионисий с великим трудом приобрел дощечку Эсхила, на которой писал поэт, и думал, что теперь на него снизойдет вдохновенье из этой дощечки и бог овладеет им. И тем не менее на ней как раз Дионисий начал писать стихи еще того забавнее, как это, например:

 

Дионисия жена, Доридочка пришла!

 

Или:

 

Ах, ах! Жену отличную я потерял!

 

Да, да! И это стояло на Эсхиловой дощечке!

Или еще:

 

Глупцы сами себя оставят в дураках.

 

Впрочем, последнее в применении к себе было, пожалуй, чрезвычайно метко сказано Дионисием, и за этот стих стоило тут же позолотить его дощечку!

16. Действительно, какие надежды ты сам возлагаешь на свои книги, развертывая их то и дело, склеивая и обрезая их, и умащая шафраном или кедром, и кожей их одевая, и застежки приделывая, как будто ты и впрямь собираешься что-то из них извлечь? О, конечно, ты уже гораздо совершеннее стал благодаря своим покупкам, ты, который так владеешь речью… или, лучше сказать, самих рыб безгласнее оказываешься! А живешь ты так, что и говорить об этом нехорошо, и ненависть дикую, по слухам, во всех возбуждаешь своими гнусностями. И если таких людей вырабатывают книги, то бегом бежать надлежало бы от них как можно дальше.

17. Две вещи есть, которые может приобрести человек от древних писателей: уменье, во-первых, говорить, а во-вторых — действовать надлежащим образом, стремясь к лучшему и убегая от худшего. И когда оказывается, что некто ни в том, ни в другом отношении не умеет ими пользоваться, — что он, собственно, тогда покупает? Не книги, конечно, а развлечение для мышей, жилище для моли и побои для рабов за мнимо небрежное обращение с книгами.

18. А вот такой случай разве не будет для тебя позором: допустим, кто-нибудь увидит тебя с книгой, — а ты ведь всегда, при всяких обстоятельствах держишь какую-нибудь в руках, — и спросит, что это за сочинение, какого оратора, историка или поэта? Ты же на этот вопрос еще ответишь со спокойным видом, что знаешь из заглавия, но когда в дальнейшем, поскольку подобные рассуждения бывают очень непрочь растянуться в долгую беседу, этот человек станет одобрять или, напротив, порицать что-нибудь в содержании книги, а ты придешь в замешательство и не найдешься сказать ни одного слова, — что тогда? Разве не взмолишься ты, да расступится под тобой земля, ты, новый Беллерофонт, на свою голову носящий с собой книгу?

19. Димитрий-киник, будучи в Коринфе, увидел, как один невежественный человек читал прекраснейшую книгу, — а именно «Вакханки» Еврипида, — дойдя как раз до того места, когда вестник рассказывает о страданиях Пенфея и поступке, совершенном Агавой. Димитрий вырвал у него книгу и разорвал ее, заявив: "Лучше Пенфею быть однажды растерзанным мной, чем тобой — многажды".

Я все время задаю себе вопрос, но и по сию пору еще не мог найти на него ответа: чего ради ты с таким усердием хлопочешь над покупкой книг? Чтобы извлечь пользу из их употребления? Однако ни одному человеку, хоть немного тебя знающему, и в голову не придет такого предположения. Ведь это то же самое, как если бы лысый вздумал покупать себе гребень, а слепой зеркало, или глухой — флейтистку, скопец — наложницу, горец — весло, а корабельщик — соху! Так не о том ли ты хлопочешь, чтобы выставить на вид свое богатство? Не хочешь ли показать всем, что от великих прибытков своих ты можешь тратиться даже на вещи, совершенно тебе не нужные? Однако, насколько мне, по крайней мере, известно, — я ведь тоже родом из Сирии, — если бы ты ловко не вписал себя самого в завещание известного тебе старца, ты давно бы уже погиб от голода и на рынок снес бы свои книги.

20. Итак, остается лишь одно объяснение: убежденный твоими льстецами в том, что ты не только прекрасен и обворожителен, но и философ, и оратор, и историк, каких еще не было, — ты скупаешь книги, чтобы оправдать похвалы этих людей. Говорят, что ты даже речи перед ними произносишь во время обеда, и они, томясь от жажды, как лягушки на сухом берегу, квакают изо всей мочи, но пить не смеют, пока не лопнут от хвалебных криков. И я просто не знаю, до чего легко ты позволяешь водить себя за нос! Ты веришь каждому их слову и однажды поверил даже тому, что ты похож с виду на одного из царей, совсем будто Лже-александр или Лже-филипп, этот суконщик, или появившийся при наших дедах Лже-нерон, и все прочие Лже-такие-то.

21. Да и что удивительного, если случилось это с тобой, человеком неразумным и невежественным, что ты шествуешь, гордо выпятив грудь, подражая поступью, осанкой и взглядом тому мужу, сходством с которым ты себя тешишь, — когда даже Пирр Эпирский, во всех отношениях достойный удивления человек, был, говорят, однажды подобным же образом развращен льстецами до того, что поверил в свое сходство со знаменитым Александром! И все-таки, говоря словами музыкантов, две полные октавы отделяли их друг от друга! Говорю это потому, что я сам видел изображение Пирра. И тем не менее Пирр был убежден, что его наружность — точный слепок с образа Александра! Однако этим сравнением я оскорбил Пирра, уподобив тебя в этом отношении ему.

Но то, что вслед за этим произошло, даже очень к тебе подошло бы, а именно: когда Пирр оказался настроенным таким образом и возомнил о себе, не находилось никого, кто бы не соглашался с ним и не потакал ослеплению, пока наконец в Лариссе одна совершенно посторонняя старушка не сказала ему, Пирру, правды и тем не исцелила его от этого притупившего чувства насморка! Дело было так. Пирр показал ей изображение Филиппа, Пердикки, Александра, Касандра и других царей и спросил: "На кого я похож" — совершенно убежденный, что она укажет на Александра. Та долго молчала, потом сказала: "На повара Батрахиона", — был в Лариссе такой повар Батрахион, похожий на Пирра.22. На кого из срамников, живущих с плясунами, ты похож, — я не скажу, пожалуй; но что, по общему мнению, ты и до сих пор охвачен крепким безумием в твоей безумной погоне за мнимым сходством — это я знаю отлично. Не удивительно поэтому, если, невзирая на такую неубедительность создаваемого тобой образа, ты все же стремишься уподобиться людям образованным, доверяя тем, кто за это тебя расхваливает. Впрочем, к чему вся эта болтовня? Ведь наперед ясна была причина твоего книжного рвения, хотя я по невнимательности раньше ее не замечал: да, ты уверен, конечно, что мудро придумал все это, и немалые возлагаешь надежды на тот случай, если узнает об этом император, человек ученый и высоко ценящий образование. Если бы дошли до него о тебе известия, как ты покупаешь книги и составляешь большое собрание их, — тотчас же, по твоим соображениям, ты получишь от него все, что угодно.

23. Но, неуч ты мой, зады изучающий, неужто ты думаешь, что такое уже сонное зелье разлито вокруг императора и он об одном услышит, а о другом и знать не будет: что за жизнь ты ведешь, едва начинается день, какие попойки устраиваешь, как проходят твои ночи, кто и в каких летах разделяет с тобой ложе? Или ты не знаешь, что много ушей и глаз у императора? А твои дела настолько явны, что даже слепые и глухие знают про них. Ведь стоит только тебе заговорить, стоит в банях скинуть одежду, — да что там: не раздевайся, если не хочешь, а пусть только разденутся твои рабы, и что же? Ты думаешь, не выступят тотчас же наружу все молчанием запечатленные гнусности твоих ночей? Скажи-ка мне еще вот что: если бы этот знаменитый учитель ваш Басе или Батал, флейтист, или распутник Гемитеон из Сибариса, составивший для вас достойные удивления законы о том, как следует лощить свою кожу и выщипывать на ней волосы, как отдаваться и как действовать в ваших утехах, — так вот, если бы один из них вздумал сейчас разгуливать в накинутой на плечи львиной шкуре, с палицей в руках, за кого бы, по-твоему, приняли его зрители? Решили бы, что это — Геракл? Конечно, нет, разве только на глазах у них ячмени бы повскакивали величиной с добрый горшок. Ибо бесчисленные признаки говорили бы против наряда: и походка, и взгляд, и голос, и вытянутая шея, и белила, и смола, и румяна, которым вы себя прикрашиваете, и вообще, как говорит пословица, легче пять слонов спрятать подмышкой, чем одного распутника! Так что же? Львиная шкура не скрыла бы такого человечка, а ты надеешься остаться незаметным, загораживаясь книжкой? Но не удастся это тебе: ибо выдадут и откроют тебя другие ваши приметы.

24. В целом, мне кажется, ты не понимаешь, что надежды на лучшее следует не разыскивать у книготорговцев, но находить в себе самом, в своей повседневной жизни. А ты думаешь, что всенародными защитниками и свидетелями в твою пользу будут книгоиздатели Аттик и Каллин? Не будут! Напротив, с дикой суровостью эти люди в порошок тебя сотрут, если боги того пожелают, и ввергнут тебя в крайнюю бедность. Еще есть время одуматься и сейчас же продать какому-нибудь образованному человеку все эти книги и вместе с ними этот заново построенный дом и заплатить работорговцам хотя бы часть твоих огромных долгов.

25. Дело в том, что предметом твоего необычайного рвения всегда были две вещи: приобретение роскошных книг и покупка мальчиков, какие постарше и в полной силе, — ты и до сих пор с чрезвычайным усердием охотишься за этой добычей. Но, раз ты беден, не может у тебя хватить средств и на то, и на другое.

Итак, поразмысли над моими словами — святое дело совет. Я считаю для тебя необходимым отказаться от того, что тебе совсем не к лицу, и угождать второму своему недугу, покупая себе необходимых сотрудников, чтобы, за недостатком домашних, не приходилось тебе приглашать разных безобразников со стороны из числа свободных, которым, если они не получат всего сполна, ничего не стоит, уходя, разболтать о вас после попойки. Так на днях и было: самые гнусные вещи о тебе рассказывал вышедший от тебя продажный распутник, да еще и укусы показывал. Но я, конечно, — люди, при этом присутствовавшие, подтвердить могут мои слова, — я возмутился и едва не всыпал ему, как следует, в гневе за тебя, а особенно когда он в доказательство то на одного, то на другого ссылаться начал, что они — де подобному подверглись и то же самое рассказать могут. А кроме того, дорогой мой, веди счет денежкам и береги их, чтобы можно было дома в полной безопасности получать удовольствие. Ибо перестать этим делом заниматься кто был бы в состоянии тебя уговорить? Научилась собака кожу грызть — никогда не перестанет!

26. Ну, а второе — гораздо легче: не покупать себе больше книг. Достаточно уже ты стал образован, хватит с тебя учености! Чуть что не на зубок ты выучил все творения древних, всю историю знаешь, все тонкости в искусстве слова: и красоту его, и недостатки, и применение аттических речений. Чудом премудрости, вершиной учености сделался ты благодаря множеству книг! Почему бы, в самом деле, и мне не поразвлечься с тобой, если тебе нравится, когда тебя обманывают?

27. Охотно бы я спросил тебя также: столько книг имея, какие из них ты больше всего читаешь? Творения Платона? Антисфена? Архилоха? Гиппонакта? Или на них ты свысока смотришь и чаще всего у тебя в руках ораторы? Скажи мне, речь Эсхина против Тимарха ты тоже почитываешь? Или это уже все ты знаешь, и каждое произведение их тебе известно? Тогда, вероятно, ты погружен в Аристофана и Евполида? И с начала до конца прочел комедию «Ныряльщики»? Ну, и как? Ничего в ней не подошло к тебе, и ты не покраснел, узнав дела, тебе знакомые? Но вот что всего больше способно вызвать удивление: в каком душевном расположении ты хватаешься за книгу, какими руками их разворачиваешь? И когда ты читаешь? Днем? Но никто никогда не видел тебя за этим делом. Так, значит, ночью? Когда же именно? Уже отдав распоряжения соучастникам или до того? Нет! Во имя самой Котитто: больше никогда ни на что не отваживайся в этом роде.

28. Оставь в покое книги и только своим занимайся делом. Правда, и его следовало тоже оставить, постыдиться хотя бы еврипидовой Федры, которая, негодуя на женщин, говорит:

 

И не трепещут тьмы, сообщницы их дел,

Покоев, что когда-нибудь заговорят!

 

Но если ты все же решил пребывать неизменно в своем недуге, то иди, покупай книги, держи их дома под замком и пожинай лавры владельца. Довольно с тебя и этого. Но не прикасайся к ним никогда, не читай, не унижай своим языком слов, сказанных мужами древности, и их творений, которые тебе ничего плохого не сделали. Но я знаю: все мои слова — напрасная болтовня, и, по пословице, я стараюсь с эфиопа черноту согнать. Ибо ты будешь покупать книги и пользоваться без всякого толку и подвергаться насмешкам людей образованных, для которых, чтобы извлечь пользу, довольно было бы содержания и смысла написанного в книге, без внешней красоты и роскоши издания их.

29. Но ты надеешься исцелиться от невежества, покрыть его этой славой и поразить людей огромным собранием книг. Ты не знаешь, что совершенно одинаково с тобой поступают и самые невежественные врачи: они делают себе ларчики из слоновой кости, серебряные банки и золотом оправленные ланцеты; когда же приходится применить их к делу, то они не знают даже, как приступиться. И тогда вмешивается какой-нибудь сведущий врач, с ножом, лезвие которого прекрасно отточено, хотя рукоятка покрыта ржавчиной, — и больного избавляет от страдания.

Но мне хочется подыскать для тебя еще более смешное сравнение. Итак, погляди на цирюльников — ты увидишь, что искусные среди них имеют бритву, ножички, зеркало надлежащих размеров, в нужном количестве, тогда как неучи и невежды выставляют огромное количество и большущие зеркала, но скрыть этим правду никак не могут. Напротив, — и это всего смешнее в их положении, — большинство ходит стричься к их соседям, а перед их зеркалами, подойдя, только оправляют прическу!

30. Так вот и ты: ты мог бы с пользой ссудить твои книги другому, кому они нужны, а сам их использовать не сумеешь. Однако ты даже и одолжить кому-нибудь книгу не пожелал никогда, но поступаешь, как собака на сене, что лежит в яслях: и сама не ест, и лошади, которая могла бы есть, не дает.

Вот что, на этот хотя бы раз, я хотел сказать тебе с полной откровенностью, но только о книгах; а о всем остальном твоем поведении, мерзком и позорном, ты в другой раз — и не раз еще — услышишь.

 

ЛЖЕЦ, ИЛИ ЧТО ЗНАЧИТ "ПАГУБНЫЙ"

 

Перевод Н. П. Баранова

 

Слово против Тимарха

 

1. Да! Что тебе неведомо выражение: "день пагубный", — это, пожалуй, всякому ясно. Иначе как мог бы ты обвинить меня в варварском строе моей речи за то, что я, говоря, сравнил тебя с «пагубным» днем. Я помню, ты, действительно, Зевсом клянусь, обнаружил в себе черты, присущие такому "дню", — как мог бы ты это сделать, если бы самое слово ты совершенно никогда не слыхал? Чту это выражение, собственно, значит, я объясню тебе несколько позже. А сейчас я напомню тебе слова Архилоха: "кузнечика ты схватил за крылышки", если, конечно, ты вообще слыхал о таком ямбическом поэте Архилохе с Пароса родом, человеке высшего благородства и прирожденной откровенности, который нисколько не стеснялся браниться, как бы ни огорчительны должны были оказаться его желчные ямбы для тех, кому предстояло на себе испытать их силу. Так вот, этот Архилох, услышав от одного из подобных людей оскорбительное замечание, сказал, что тот "кузнечика за крылышки схватил", — сравнивая себя самого с кузнечиком, который по природе болтлив, действует без всякого принуждения и начинает издавать звуки еще сильнее, если его схватить за крылышки. "Так-то и ты, злополучный человек, — заметил Архилох. — Чего ты хочешь, сам против себя возбуждая словоохотливого поэта, ищущего лишь повода и содержания для своих стихов?"

2. Этим же и я тебе пригрожу, не себя уподобляя Архилоху, — клянусь Зевсом, нет, куда там, далеко мне до него! — но зная за тобою многие тысячи поступков, достойных ямбического стиха. И мне кажется, что у самого Архилоха, пусть он прибег бы даже к сотрудничеству Семонида и Гиппонакта, не достало бы сил воспеть хотя бы один из присущих тебе пороков. До такой степени младенцами оказались перед тобой во всяких гнусностях и Ородикид, и Ликамб, и Бупал, прославленные ямбами этих поэтов. Должно быть, кто-нибудь из бессмертных скривил тогда твои губы усмешкой по поводу произнесенного мною слова «пагубный», чтобы яснее ясного стало, что ты — совершенно невежествен, невежественнее самих скифов, раз ты не знаешь всем известного и доступного, и чтобы это послужило разумным основанием выступить против тебя с речью человеку свободному и с детства тебя безукоризненно изучившему, который никогда не станет избегать высказать все или даже более того: во всеуслышание объявить обо всем, чем ты занят по ночам, да и днем, с рассвета, дополняя нынешними своими делами прежние.

3. Впрочем, пустым, пожалуй, и совершенно излишним делом было бы говорить с тобой откровенно в целях назидания: ведь ты сам никогда не исправишься под влиянием упреков, совершенно так же, как жук не согласится перестать катать свои навозные шарики, свыкшись с этим занятием. Другого же человека не найдется, по-моему, такого, чтоб он не знал еще о твоих подвигах, о тех беззакониях, которыми ты, старый человек, сам себя позоришь. Не столь уж осторожно и тайно от посторонних взоров совершаешь ты свои бесстыдства. Нет никакой надобности, чтобы кто-то снял с тебя львиную шкуру с целью обнаружить, что ты просто большой осел. Разве уж какой-нибудь новоприезжий от гипербореев или завзятый житель Кум не признают в тебе сразу, с первого же взгляда, осла, из всех ослов самого наглого, не дожидаясь, пока услышат твой ослиный рев. Таким образом давно уже и я, и все остальные по несколько раз хорошо осведомлены о твоих делах, и немалую ты благодаря им приобрел славу, превыше Арифрада, превыше сибарита Гемитеона, превыше знаменитого Басты с острова Хиоса, искусного в подобных же художествах. И все же я должен говорить, хотя бы слова мои показались кушаньем не первой свежести, чтобы не быть по крайней мере обвиненным, будто я один только ни о чем не знаю.

4. Но лучше пригласим на помощь одного из Менандровых Прологов — друга Истины и Откровенности — Доказательство — божество не неизвестное среди выступающих на сцене и только вам одним враждебное, вам, которые боитесь уст его, обо всем знающего и отчетливо излагающего все, что ему про нас ведомо. Итак, куда как приятнее будет, если это божество пожелает само выступить перед вами, мои слушатели, и изложить зрителям весь смысл нашего представления. Что же? Давай, любезнейшее Доказательство, ты, достойнейший из Прологов и божеств, разъясни предварительно — да, смотри, поточнее — нашим слушателям, что не попусту, не из простой сварливости, не гостями незваными, — "ног не умыв", по пословице, — выступили мы с нашим словом, но отчасти и самих себя кое от чего защищая, а отчасти и за всех негодуя на гнусность этого человека. Только это скажи и изложи с полной ясностью, а потом благосклонно отступи в сторону: остальное уж — наше дело. Мы последуем твоему примеру и все постараемся изобличить, чтобы ни малейшего не досталось тебе укора во имя прямодушия и истины. Но не расхваливай меня слушателям, любезный Пролог, и не выкладывай им так, прямо, все качества, присущие этому человеку: ибо не подобает твоим устам, устам божественным, вещать о таких оплеванных поступках.

5. "Выдавая себя за ученого ритора, — так уже говорит мой Пролог, — человек этот явился однажды в Олимпию, намереваясь выступить перед участниками праздника с одним своим произведением, написанным задолго перед тем. Это было сочинение на задание: "Пифагор отстраняемый", то есть отстраняемый, я полагаю, кем-то из афинян от участия в элевсинских таинствах, как варвар, поскольку сам Пифагор утверждал, что раньше когда-то был он, между прочим, и Евфорбом. Самое произведение оказалось составленным, по примеру галки Эзоповой, из пестрых, отовсюду собранных, чужих перьев. Не желая, однако, показать, что слово его уже несколько позалежалось, а, напротив, стремясь произвести впечатление, будто он тут же слагает речь… из книжки, — наш ритор уговорился с одним из приятелей, — тот был из Патр, известный ходатай по делам, что последний, когда оратор попросит слушателей дать несколько заданий для речи, предложит ему Пифагора. Так и сделал этот приятель и склонил присутствующих послушать упомянутую речь о Пифагоре.

6. К тому же это представление оратор разыграл крайне неправдоподобно, гладко нанизывая слова и выдавая тем, что все это давно подготовлено и заучено, хотя бесстыдство приятеля, насколько можно, защищало его, протягивало ему руку и помогало в этом состязании. Присутствующие дружно смеялись. Одни, пока тот говорил, поглядывали на патрасского ходатая, давая понять, что от них не укрылось его участие в мошенничестве; другие, узнавая знакомые слова оратора, как давно им известные, во время чтения только и занимались тем, что испытывали друг друга, у кого лучше память, чтобы распознать, откуда взято то или иное выражение, у кого из ораторов, незадолго до нашего времени стяжавших славу своими так называемыми "упражнениями".

7. Среди прочих слушателей был и сочинитель настоящего слова; вместе с другими смеялся и он. Да и как было ему не смеяться над столь явной, никого не убеждающей, бесстыдной дерзостью подобного выступления? Могло ли случиться иначе? Он не привык сдерживать свой смех! И вот один, превратив речь в сплошное пение, разливался флейтой, воображая, что очень жалобно оплакивает Пифагора, другой же, вот этот мой поэт, видя перед собою осла известной поговорки, пытающегося играть на кифаре, рассмеялся от все<