Неокантианские корни контекстуализма

    

В то время как перенниализм склоняется к картезианству, контекстуализм соглашается с неокантианскими эпистемологическими допущениями относительно природы знания и реальности (13). Как мы уже видели, контекстуалисты убедительно доказывают, что духовное знание опосредуется и формируется культурными факторами, доктринальными убеждениями и сотериологическими ожиданиями. То, что мистики обычно переживают и описывают знание, которое культивируется в их традициях, безусловно верно, и то, что эти авторы подчёркивают радикальный плюрализм духовных притязаний, следует поставить им в заслугу.

Однако от этого обоснованного представления контекстуализм переходит к отрицанию или замалчиванию онтологического и метафизического значения человеческого соучастия в духовных реальностях (13). Например, по мнению Каппита (Cuppit, 1998): «Постсовременный мистицизм вторичности – это мистицизм без метафизики, мистицизм без каких‑либо притязаний на особое или привилегированное знание и мистицизм без любого другого мира кроме этого». Хотя, вероятно, было бы несправедливо обвинять всех авторов‑контекстуалистов в психологизме, субъективизме или редукционизме (14), на мой взгляд, можно сказать, что они зачарованы тем, что Поппер (Popper, 1970, 1994) называет Мифом Концептуальной Системы. В нашем теперешнем контексте этот Миф предполагал бы ту мысль, что мистики находятся в плену своих концептуальных систем и что духовное знание всегда создаётся, формируется и фильтруется посредством этих систем. Вот что пишет Гимелло (Gimello, 1983): «Мистическое переживание представляет собой просто психосоматическое усиление религиозных убеждений ценностей или убеждений и ценностей, которых придерживаются как “религии”». Эти религиозные понятия, убеждения, ценности и ожидания, добавляет он:

    

составляют суть мистического опыта. Они порождают его. Они формируют саму его тождественность. Если бы можно было вычесть из мистического опыта те убеждения, которые он, по мнению мистиков, подтверждал или иллюстрировал, остался бы только гедонический тон, паттерн психосоматических или нервных импульсов, не означающий ничего.

   

Следовательно, вопреки притязаниям мистиков, невозможно никакое непосредственное знание духовных реалий, и, по мнению некоторых контекстуалистов, не исключено, что они даже не существуют.

Как мы уже видели, один способ поставить под сомнение этот миф состоит в том, чтобы показать, что мистики сообщают о прозрениях, к которым их не могут готовить и которые им не позволяют конструировать, их верования и доктрины. Хотя мистицизм действительно склонён к консерватизму и повторному утверждению прежних доктринальных убеждений (Katz, 1983b), перенниалисты правы, отмечая возникновение новых и подлинно революционных мистических событий, которые невозможно объяснить обычными параметрами конструирования или усвоенными концептуальными схемами. Мы ещё вернёмся к этому важнейшему вопросу в следующем разделе. Здесь же вполне достаточно сказать, что это правомерное возражение вскрывает недостатки контекстуалистского «сильного тезиса опосредования». Однако существует ещё более роковой удар, который можно нанести Мифу Концептуальной Системы, – удар, на мой взгляд, открывающий естественный путь для возникновения точки зрения соучастия.

По моему мнению, важнейшим недостатком контекстуалистской логики следует считать не отрицание того, что мистики могут выходить за пределы своих концептуальных схем, а само постулирование дуализма концептуальной схемы и не интерпретированной реальности (15). Этот Дуализм Схемы и Реальности многие считают несостоятельным, особенно в свете знаменитого эссе Доналда Дэвидсона (Davidson, 1984) «О самой идее концептуальной схемы». Взяв в качестве парадигматического случая взаимную переводимость языков, Дэвидсон доказывает, что идея альтернативных концептуальных схем с необходимостью предполагает более широкую общую основу, которая делает эти системы подлинно альтернативными, а идею их существования – вразумительной: «Различные точки зрения имеют смысл только если есть общая система координат, в которую их можно поместить; однако существование общей системы опровергает утверждение о полной несопоставимости». По мнению Дэвидсона, ликвидация этой третьей догмы эмпиризма ставит под сомнение не только существование концептуальных схем (и связанных с ним самоопровергающих концептуальных релятивизмов), но и идею не интерпретированной реальности (Мифа Данности) (16). По его словам: «Отказываясь от этого поиска (общей не интерпретированной реальности), мы отказываемся от попытки понять метафору единого пространства, в котором каждая схема занимает определённое положение и обеспечивает определённую точку зрения».

Но это ещё не все. Как полагает Тарнас (Tarnas, 1991), этот эпистемический дуализм фундаментальным образом способствует экзистенциальному отчуждению современной личности. Неумолимое помещение индивида вне контакта с реальным миром обеспечивает подтверждение и закрепление картезианского разрыва между субъектом и объектом: «Таким образом, космологическое отчуждение современного сознания, начатое Коперником, и онтологическое отчуждение, начатое Декартом, были довершены эпистемологическим отчуждением, начало которому положил Кант, – это три взаимоусиливающих составляющих тюрьмы современного отчуждения» (17). Анализ Тарнаса особенно актуален для наших целей, поскольку, по контрасту с другими критиками, он выводит на передний план пагубные следствия этого дуализма для человеческого соучастия в духовном знании:

    

Картезианско‑кантианская парадигма выражает и утверждает то состояние сознания, в котором опыт объединяющих нуминозных глубин реальности последовательно уничтожался, оставляя мир лишённым очарования, а человеческое эго – изолированным. Подобное мировоззрение представляет собой своего рода метафизическую и эпистемологическую клетку.

   

Однако, отказываясь от Дуализма Концептуальной Схемы и Реальности, мы можем, по словам Дэвидсона (1984), «восстанавливать непосредственный контакт с привычными объектами, своеобразие поведения которых делает наши высказывания истинными или ложными». На этом этапе чрезвычайно важно осознавать, что поскольку преодоление упомянутого дуализма подразумевает отказ не только от идей о концептуальных системах, но и от «понятия неинтерпретированной реальности» (Davidson, 1984), эти объекты больше нельзя считать означающими изначально данные объекты позитивизма, эмпиризма или наивного реализма. Напротив, отказ от этого дуализма требует от нас выхода за пределы объективизма и субъективизма и признания одновременно интерпретационной и непосредственной природы человеческого знания. И, по моему мнению, этот переход можно полностью соблюдать и последовательно проводить только на основе понимания знания и реальности с точки зрения соучастия. Как говорит Тарнас (1991), в эпистемологии соучастия

    

интерпретационный и конструктивный характер человеческого познания получает полное признание, однако тесная, взаимопроникающая и вездесущая связь природы с человеческим существом и человеческим умом позволяет полностью преодолевать кантианское следствие эпистемологического отчуждения (18).

   

Попросту говоря, преодоление дуализма Канта возрождает наше непосредственное взаимное отношение соучастия с реальностью и источником нашего бытия.

Рассматривая этот переход в контексте поворота к соучастию, мы можем ясно видеть природу его освобождающей силы. Бегство к внутреннему опыту в религиозных исследования было в значительной мере направлено на защиту религии со стороны критики Просвещения в адрес метафизики, особенно со стороны Декарта и Канта (19). Поэтому естественно, что освобождение духовности от картезианско‑кантианской «эпистемологической клетки», как её называет Тарнас, влечёт за собой не только отход от чрезмерного акцента на внутреннем опыте, но и восстановление метафизического значения духовного знания.

В завершение этого раздела, я бы хотел указать, что и перенниализм, и контекстуализм паразитируют на субъективно‑опытном понимании духовных феноменов. С одной стороны, мы видели, что ссылки на не интерпретированный мистический опыт имеют решающее значение для перенниалистской защиты универсальной природы человеческой духовности (напр., Evans, 1989; Forman, 1990а, 1998а; Shear, 1994). С другой стороны, контекстуалисты в своём анализе сосредоточиваются, главным образом, на том, как мистический опыт опосредуется, формируется, конструируется и сообщается. Хотя некоторые контекстуалисты уверяют нас, что их подход не следует смешивать с психологизмом или субъективизмом, в действительности, эти авторы, как правило, хранят молчание в отношении онтологического и метафизического значения мистических событий. Безусловно, при великодушном прочтении в этой позиции можно видеть здоровый агностицизм, но я полагаю, что мы теперь вправе рассматривать её как метафизический уклон, зависящий от неокантианских предубеждений, от которых можно и должно отказаться (20).

В общем и целом, и перенниализм, и контекстуализм, в значительной степени зависят от Дуализма Концептуальной Схемы и Реальности. Перенниалистские подходы, как правило, акцентируют один полюс этого дуализма, цепляясь за идею не интерпретированной реальности, и делаясь жертвами проблем, присущих Мифу Данности. Контекстуалистские подходы склонны подчёркивать другой полюс, оказываясь в плену концептуальных карт и подпадая под чары Мифа Концептуальной Схемы (21). Однако, как мы увидели, это расщепление реальности на две половины является не только эпистемологически сомнительным, но также экзистенциально и духовно отчуждающим. Таким образом, программа ясна: нам необходима модель, которая соединяет в себе достоинства перенниализма и концептуализма, обеспечивая понимание духовности, свободное от картезианских и кантианских дуализмов и мифов. Остаток данной главы посвящён попытке предложить такого рода понимание.

    

​ Океан со многими берегами

    

Показав ограничения как перенниализма, так и контекстуализма, нам осталось предложить лучшее понимание природы духовного знания и разнообразия духовных притязаний. В оставшейся части этой главы я описываю точку зрения соучастия, которая соединяет в себе достоинства обоих упомянутых подходов с современными эпистемологическими догадками для достижения более удовлетворительно объяснения духовности.

Возьмём за исходную точку нашей истории классическое перенниалистское объяснение. Как мы уже видели, вечная философия постулирует единую высшую духовную реальность, которая может непосредственно познаваться с помощью внеконцептуальной и, предположительно, невыразимой метафизической интуиции. Как следует из объяснения, это прозрение даёт непосредственный доступ к «вещам, как они есть на самом деле», то есть к предельной природе реальности и нашей сокровенной самотождественности. Центральное место в этих представлениях занимает та идея, что как только мы поднимаем многослойную завесу культурных искажений, доктринальных убеждений, эгоических проекций, чувства отдельного существования и так далее, двери восприятия открываются и нам в ослепительном, освобождающем прозрении открывается подлинная природа реальности и нас самих. С классической точки зрения перенниализма, каждая духовная традиция на практике ведёт к этому единственному, тождественному видению. Или, если использовать одну из самых популярных метафор вечной философии, духовные традиции подобны рекам, текущим в один и тот же океан.

В главе 4 мы видели несостоятельность этой метафоры в её обычном употреблении (то есть применительно к межкультурно общей высшей духовной реальности). Однако здесь я хочу высказать предположение, что в этой метафоре, хотя и в искажённом виде, все же содержится скрытая истина. Я полагаю, что большинство традиций действительно ведут к одному и тому же океану, но не к тому, что изображают перенниалисты. Этот океан, общий для большинства традиций, соответствует не единому духовному референту, или «вещам, как они есть на самом деле», а, быть может, гораздо скромнее – преодолению эгоцентричности и, таким образом, освобождению от соответствующих ограничивающих точек зрения и понимания.

Таким образом, я согласен с перенниализмом в том, что большинство подлинных духовных путей связаны с постепенным преобразованием человека от узкой эгоцентричности к более полному соучастию в Тайне бытия (22). Эту эгоцентричность, несомненно, можно преодолевать различными способами (например, путём порождающего сострадание постижения взаимопроникновения всех феноменов в буддизме Махаяны, познания Брахмана в Адвайта‑Веданте, постоянного чувства любящего присутствия бога в христианстве, сохранения верности Богу в иудаизме или приверженности визионерскому служению и целительству во многих формах шаманизма) – и это лишь немногие из существующих возможностей. Однако во всех случаях мы неизменно наблюдаем освобождение от причиняемого себе страдания, раскрытие сердца и склонность к сострадательному и бескорыстному образу жизни (23). На мой взгляд, именно в этом духе понимает общий элемент религии Далай Лама (1988):

    

Если мы взглянем на мировые религии с самой широкой точки зрения и изучим их конечную цель, то обнаружим, что все главные религии мира… направлены на достижение постоянного человеческого счастья. Все они направлены к этой цели… Для этого различные мировые религии учат разным доктринам, помогающим преобразованию человека… В этом отношении все религии одинаковы, между ними нет никакого конфликта.

   

Ради краткости и памятуя об ограничениях этой метафоры, я буду называть этот общий элемент Океаном Освобождения, поскольку большинство традиций считают главным в таком преобразовании освобождение от эгоцентричности. (24)

Кроме того, я согласен с мнением перенниализма, что вхождение в Океан Освобождения может сопровождаться, или быть предпосылкой, внеконцептуального раскрытия реальности. Вследствие радикального взаимопроникновения между познающей самостью и познаваемым миром мир, открывающийся нам в результате разрушения понятия «познающего “Я”, может выходить за пределы концептуализации.

Тем не менее, и здесь мы радикально отходим от перенниализма, я полагаю, что существует множественность внеконцептуальных раскрытий реальности. Решительно придерживаясь Мифа Данности, перенниалисты ошибочно допускают, что такое внеконцептуальное раскрытие реальности обязательно должно быть Одним. Иными словами, перенниалисты обычно считают, что множественность возникает из понятий и интерпретаций и что прекращение умножения понятий должно приводить к единому постижению «вещей, как они есть на самом деле» (25).

Такое приравнивание внеконцептуальности к единому прозрению как цели всех созерцательных традиций следует считать не только необоснованным, но и неправильным, по меньшей мере, по трём следующим причинам. Во‑первых, разнообразие происходит не просто от наложения понятий на целостную реальность. Реальность сама по себе множественна. Разнообразие существует не только на концептуальном, но также на неконцептуальном и надконцептуальном уровнях. Возможно, здесь будет полезно привести несколько примеров неконцептуального разнообразия из нашей повседневной жизни. Сильные запахи горчицы, сыра и шоколада не похожи друг на друга не потому, что мы считаем их разными, в силу собственных соопределяемых презентативных качеств. И то же самое можно сказать в отношении многообразных цветов, форм, звуков, текстур и запахов, которые делают нашу жизнь такой богатой и интересной. Например, экспериментальная психология более полувека назад показала, что люди могут различать цвета, не имея концептуальных терминов, которые, якобы, должны обеспечивать возможность таких суждений. И значит приравнивать неконцептуальность к единичности – это все равно, что утверждать, будто все эти качества тождественны и становятся различными только в результате концептуализации.[61] Во‑вторых, отсутствие концептуального содержания не эквивалентно феноменологической тождественности. Как указывает Уильям Джеймс в своей книге «Принципы психологии»: «существуют бесчисленные формы сознания пустоты, ни одна из который, сама по себе, не имеет названия, но все они отличаются друг от друга. Обычно считается, что все они представляют собой пустоту сознания, и, потому, одно и то же состояние. Но чувство отсутствия полностью отличается от отсутствия чувства – это сильное чувство» (цит. в Barnard, 1977). И то же самое можно сказать о так называемых невыразимых состояниях: невыразимость не гарантирует феноменологическую или онтологическую тождественность (Fenton, 1995). Наконец, мне следует здесь добавить, что внеконцептуальное раскрытие может не обязательно быть целью многих духовных традиций или вершиной человеческой духовности. Хотя соображения места не позволяют мне документально обосновать здесь это утверждение, мне бы хотелось здесь указать, что вхождение в Океан Освобождения и доступ к внеконцептуальному познанию не всегда бывают концом подлинного духовного исследования, и в некоторых случаях могут быть его исходной точкой. Таким образом, перенниализм делает из истин Океана Освобождения и внеконцептуального познания неверный вывод о том, что внеконцептуальное раскрытие реальности с необходимостью должно быть одним и тем же для всех традиций (26).

Но вхождение в Океан Освобождения не обязательно привязывает нас к конкретному раскрытию реальности, даже если оно носит внеконцептуальный характер. Напротив, свидетельства мистицизма дают основания полагать, что существует множество возможных духовных прозрений и высших реалий (Дао, Брахман, шуньята,   Бог, kaivalyam и т. д.), внеконцептуальные качества которых, хотя временами и перекрываются, чаще бывают не сводимыми друг другу и даже несовместимыми (личностными в противовес безличным, непостоянными в противовес вечным, двойственными в противовес недвойственным и т. д.). Типичный перенниалистский подход к объяснению всех этих противоречивых свидетельств состоит в допущении, что все эти качества соответствуют разным интерпретациям, перспективам, измерениям или уровням единой предельной реальности. Однако, как мы уже видели, этот подход не обоснован и чреват проблемами. Более убедительным способом объяснения разнообразия духовных притязаний – и именно здесь может быть полезен подход контекстуализма – является предположение о том, что различные традиции ведут к становлению разных высших духовных реалий и/или внеконцептуальных раскрытий реальности. Хотя с виду эти духовные реалии могут иметь некоторые общие качества (например, недвойственность шуньята и Брахмаджняна),   они представляют собой независимые религиозные цели, соединение которых может оказаться серьёзной ошибкой. И значит, используя нашу метафору, мы могли бы сказать, что у Океана Освобождения много берегов (27).

Идея разных духовных «берегов» находит поддержку в одном из немногих строгих межкультурных сравнительных исследований медитативных путей. После подробного анализа Йога Сутр Патанджали, Вишудхимагга Будхагосы и тибетской Махамудры Браун (Brown, 1986) указывает, что:

    

Выдвигаемые здесь выводы почти противоположны стереотипному понятию вечной философии, согласно которому утверждается, что многие духовные пути ведут к одной и той же цели. Основываясь на тщательном сопоставлении традиций, мы должны сделать следующее заключение: есть только один путь, но он имеет несколько исходов. Существует несколько видов просветления, хотя все они освобождают осознание от психологической структуры и избавляют от страдания.

   

В то время как Браун, Уилбер и другие трансперсоналисты справедливо указали на некоторые параллели между созерцательными путями, контекстуалисты правильно указали, что для установления различных духовных прозрений и высших реалий требуются конкретные мистические учения, способы подготовки и практики. Или, говоря традиционным языком, чтобы приплыть к конкретным духовным «берегам», нужны конкретные «лодки». Если вы хотите достичь берега нирваны , то вам нужна лодка буддийской дхармы,   а не та, которую даёт христианская практика. А если вы хотите обрести знание Брахмана, вам нужно следовать адвайтистскому пути изучения Вед и медитации, а не практике тантрического буддизма, молитвенного танца суфиев или психоделического шаманизма. И так далее. В этом отношении Далай Лама (1988) высказывается совершенно однозначно:

    

Освобождение, при котором «ум, который понимает сферу реальности, уничтожает все загрязнения в сфере реальности», представляет собой состояние, которого могут достигать только буддисты. Этот вид мокша или нирваны объясняется только в буддистских писаниях и достигается только посредством буддистской практики.

   

Более того, различные виды освобождённого осознания и высших духовных реалий можно встретить не только в разных религиозных традициях, но и внутри самой отдельной традиции. Обратимся снова к мнению Далай Ламы:

    

Вопрос:   Итак, если кто‑то является последователем Веданты и достигает состояния сатчитананда,   разве это не должно считаться окончательным освобождением?

Его Святейшество: Опять же, это зависит от того, как вы истолковываете слова «окончательное освобождение». Состояние мокша,   которое описывается в буддистской религии, может достигаться только посредством практики пустоты. И этого вида нирваны или освобождения, как я определил его выше, не могут достигать даже последователи школ Сватантрика Мадхьямика, Читтаматра, Саутрантика или Вайбхасика. Последователи этих школ, хотя и будучи буддистами, не понимают действительной доктрины пустоты. Поскольку они не способны постигать пустоту, или реальность, они не могут достичь того вида освобождения, который я определил выше.

   

По существу, Далай Лама здесь утверждает, что разные духовные традиции и школы ищут и достигают разных созерцательных целей. Он твёрдо подчёркивает, что приверженцы других религий и даже других школ буддизма не могут достигать духовного освобождения того типа, который является целью его собственной школы. Даже среди различных школ буддизма существуют альтернативные понимания и осознания пустоты: – от pudgala‑sunyata (пустотность личности; существование совокупностей) в Тераваде до dharma‑sunyata (пустотность личности и совокупностей) в Махаяне, и sunyata‑sunyata (пустотность пустоты) в Мадхьямике.[62] И от Природы Будды как Непостоянства у Догена, до отождествления понятия sunyata с pratiya‑samutpada у Нагарджуны, и более эссенциалистского понимания в качестве Чистого Ума, Сияющего Присутствия, или Буддовости (Татхагатагарбха ) в учениях Йогачары, Дзогчена и Хуа‑Йена. (28). Объединение этих разных осознаний в одно духовное освобождение или одну высшую реальность, достигаемую всеми традициями, может быть глубоким искажением. Каждый духовный берег обладает независимым статусом, и для его достижения нужно использовать соответствующую лодку.

Я должен подчеркнуть, что моя защита многих жизнеспособных духовных путей и целей вовсе не исключает возможности наличия в них эквивалентных или общих элементов. Иными словами, хотя разные мистические традиции устанавливают и раскрывают разные духовные вселенные, пути и/или цели двух или более традиций могут иметь определённые общие элементы (например, веру в личностного Бога, тренировку внимания, этические нормы и т. п.). В этом контексте заслуживает серьёзного рассмотрения предложенная Врумом (Vroom, 1989) «многофокусная точка зрения на религию», согласно которой традиции демонстрируют многообразие независимых, но потенциально перекрывающихся точек сосредоточения:

    

Тогда разные религии больше не пересекались бы в одной точке – вере в Творца. Было бы много пересечений. Все сходства относятся к таким измерениям религии, как этические предписания, способы переживания общности, интерпретация базовых переживаний и содержание веры (29).

   

На мой взгляд, эта модель не только показывает не упрощенческий и ошибочный характер всего поиска общей основы, но и избегает опасностей строгого понимания несоизмеримости традиций, таким образом открывая путь для разных форм сравнительного изучения (30).

Резюмируя, можно сказать, что общий океан, к которому ведут большинство духовных традиций, – это не изначально данная высшая духовная реальность, а Океан Освобождения, радикальное изменение перспективы, которое включает в себя разрушение картезианского эго, искоренение причиняемого себе страдания и развитие бескорыстного восприятия, мышления и действия. Однако вхождение в Океан Освобождения не обязательно знаменует вершину духовного развития, но, напротив, может быть исходной точкой подлинного духовного поиска. Кроме того, хотя это вхождение может быть отмечено возникновением внеконцептуального познания, существует множество разных внеконцептуальных раскрытий реальности, одни из которых могут достигаться средствами духовных традиций, а другие требовать для своего установления более творческого соучастия. Иными словами, у Океана Освобождения много духовных берегов; некоторые из них устанавливаются мировыми духовными традициями, а другие, как подчёркивает последний раздел этой главы, возможно, пока ещё не появились.

    

   

  ​ Объяснение исследований сознания Грофа с точки зрения соучастия

    

Прежде чем двигаться дальше, я должен упомянуть здесь важное исключение из общего правила контекст‑зависимого установления духовных берегов. Современные исследования сознания показали, что традиционные духовные берега могут становиться доступными в особых состояниях сознания, в частности вызываемых энтеогенами, работой с дыханием и другими технологиями работы с сознанием (31). Как показывают новаторские исследования Станислава Грофа (Grof, 1985, 1988, 1998), человеческие существа могут представлять и понимать духовные прозрения и космологии, принадлежащие конкретным религиям, даже не будучи предварительно знакомы с этими религиями. По словам Грофа (1988):

    

В неординарных состояниях, в переживаниях людей, ранее не интересовавшихся мистицизмом или резко отрицательно относившихся ко всему эзотерическому, могут играть важную роль видения различных универсальных символов. Как правило, эти видения передают внезапное интуитивное понимание смысла таких символов.

В результате такого рода переживаний у испытуемых может появляться точное понимание различных сложных эзотерических учений. В некоторых случаях у людей, не знакомых с Каббалой, были переживания, которые описаны в книгах Зохар и Сефер Йетзирах, и появлялись удивительные догадки о смысле Каббалистических символов. Другие были способны описывать значение и функцию замысловатых мандал, используемых в тибетской Ваджраяне и других тантрических системах.

   

На мой взгляд, данные Грофа не только показывают ограничения контекстуалистской парадигмы в изучении духовности, но и могут считаться эмпирическим опровержением «сильного тезиса опосредования». Вспомним, что, по мнению контекстуалистов, любые духовное знание и опыт всегда опосредуются доктринальными убеждениями, целенаправленными практиками и сотериологическими ожиданиями. Например, как пишет учёный‑контекстуалист Мур (Moore, 1978): «отсутствие доктринальных предпосылок могло не позволять мистику не только понимать и описывать мистические состояния, но даже вообще переживать их во всей полноте». Пока неясно, переживают ли испытуемые Грофа мистические состояния во всей полноте и обретают ли они полное понимание традиционных духовных смыслов. Но даже если бы это было не так, на мой взгляд, данных исследований Грофа вполне достаточно для того, чтобы считать «сильный тезис опосредования» контекстуализма эмпирически опровергнутым. Испытуемые Грофа сообщают о переживаниях, которые не должны были бы происходить, если бы этот тезис был верен.

В контексте точки зрения соучастия опытные данные Грофа показывают, что коль скоро тот или иной духовный берег задействован, он становится потенциально доступным – в определённой степени и в особых обстоятельствах – всему человеческому виду (32). Но тогда опытные данные Грофа нет нужды интерпретировать в поддержку перспективистского объяснения вечной философии (33). Вместо того, чтобы считать различные высшие духовные реалии, воспринимаемые в особых состояниях сознания, различными способами переживания одного и того же Абсолютного Сознания – чем негласно устанавливается иерархия духовных традиций с монистическими и недвойственными, вроде Адвайта Веданты, на самом верху, – можно рассматривать их как независимо достоверные случаи задействования динамичной и неопределённой духовной силы. Должно быть очевидно, что любое иерархическое ранжирование духовных прозрений или традиций с необходимостью предполагает изначально данную высшую духовную реальность, по отношению к которой могут выноситься подобные суждения. Однако, как только мы отказываемся от Мифа Данности в духовой герменевтике, сама идея ранжирования традиций согласно парадигматической точке зрения становится не только сомнительной, но также ошибочной и излишней (34).[63]

    

  

​ Разрушение чар картезианства и кантианства в духовных исследованиях

    

Хотя метафора океана со многими берегами помогает иллюстрировать частичные истины перенниализма и контекстуализма, должно быть очевидно, что в конечном счёте, она не способна адекватно передавать выдвигаемую здесь идею сопричастной и устанавливающей природы духовного познания. Как и в случае любых географических метафор, легко может сложиться неправильное впечатление, что эти берега представляют собой нечто заранее данное, что они в каком‑то смысле ожидают, чтобы их достигли или открыли. Разумеется, такая точка зрения автоматически отбрасывала бы нас обратно к модифицированному перспективному перенниализму, преследуемому проблемами Мифа Данности.

Таким образом, точку зрения соучастия не следует путать с идеей о том, что мистики разных времён и традиций просто получают доступ к разным измерениям или перспективам одной готовой предельной реальности. Это представление, очевидно, остаётся в плену Мифа Данности и просто признает, что к этому изначально данному предмету духовного познания можно подходить с разных сторон. По контрасту с этим точка зрения, которую я здесь выдвигаю, состоит в том, что на самом деле никакой изначально данной предельной реальности не существует и что посредством намеренного или спонтанного творческого соучастия в неопределённой духовной силе или Тайне могут устанавливаться или задействоваться различные высшие духовные реальности (35).

Безусловно, как показывают исследования Грофа, духовные берега, будучи однажды установлены, становятся более легко доступными и, в известном смысле, в какой‑то мере «данными» для соучастия индивидуального сознания. Когда мы входим в Океан Освобождения, трансперсональные формы, которые были установлены или задействованы до сих пор (от мудр до визионерских ландшафтов, от освобождающих прозрений до экстатических типов сознания и т. д.) становятся более легко доступными и, как правило, возникают более естественно. Но тот факт, что установленные берега становятся более доступными, не означает, что они являются предопределёнными, что их число ограничено или что посредством намеренного и творческого соучастия не могут устанавливаться никакие другие берега. Подобно просекам, прорубленным в густом лесу, духовные пути, по которым прошли другие, дают возможность более лёгкого продвижения, однако это не значит, что мы не можем открывать новые пути и встречаться с новыми чудесами (и новыми опасностями) во всегда неисчерпаемой Тайне бытия.

Я полагаю, что именно такую точку зрения имеет в виду Херон (Heron, 1988), когда справедливо критикует некоторые авторитарные тенденции многих духовных традиций. Как только мы соглашаемся с возможностью установления новых берегов, традиционные духовные пути и цели, хотя и остаются богатым источником вдохновения, руководства и мудрости, однако более уже не могут считаться обязательными или образцовыми для всякого индивидуального духовного развития (Heron, 1998). Каждый отдельный человек сталкивается со сложным набором духовных склонностей, вариантов и выборов, для которых традиционные пути могут быть или не быть адекватным ответом. Более того, вполне возможно, что имеется множество подлинных духовных потенциалов, проявление и выражение которых не поощряют или не развивают традиционные духовные практики. По‑видимому, так обстоит дело, например, с духовным преобразованием тех человеческих измерений, которые исторически оставались без внимания или маргинализировались в традиционных системах – таких, как первичные инстинкты, сексуальность, межличностная близость, сознательное родительство, эмоциональный разум, творческое воображение или, быть может, духовные потенциалы, специфичные для расы, пола или сексуальной ориентации[64]. В этом свете, растущий духовный эклектизм, который сегодня можно наблюдать в Европе и Америке, хотя он и не лишён серьёзных опасностей и потенциальных злоупотреблений, однако может рассматриваться как авангард нового осознания, стремящегося включить эти другие измерения в более целостное понимание духовности.

Крайне важно ясно отличать нашу позицию не только от перспективного перенниализма, но и от духовного релятивизма и анархии. Угрозу духовной анархии ликвидирует тот факт, что на природу духовно устанавливаемых реальностей налагаются определённые трансцендентальные ограничения. Иными словами, духовная сила Тайны, из которой возникает все сущее, хотя и носит неопределённый характер, но все же налагает ограничение на творческое соучастие человека.

Как полагают Варела, Томпсон и Рош (Varela, Thompson, & Rosch, 1991), ключевым шагом является «переход от предписательной логики к запретительной, то есть от идеи “что не разрешено, то запрещено” к идее “что не запрещено, то разрешено”». В нашем контексте можно было бы сказать, что хотя и существуют ограничения, которые делают определённые установления несостоятельными, в рамках этих параметров может быть возможно бесконечное число установлений.

И значит, главная задача философии религии и межрелигиозного диалога состоит в выявлении этих параметров или ограничивающих условий для установления законных духовных реальностей. Я отважусь высказать предположение, что природа этих параметров может иметь отношение не столько к конкретному содержанию визионерских миров (хотя не исключено, что некоторые ограничения применимы и к ним), сколько к возникающим из них моральным ценностям, например святым добродетелям в христианстве, совершенствам (парамитам ) в буддизме и так далее. В этой связи стоит отметить, что хотя между разными религиями и существуют важные области конфликта, они обычно всегда были способны находить больше общего в своих этических предписаниях, нежели в доктринальных или метафизических вопросах (36). В любом случае, регулирующее действие подобных параметров не только предохраняет нас от впадения в духовную анархию, но также, как мы увидим в следующей главе, открывает возможность для проведения качественных различий между духовными прозрениями и традициями.

Конечно, предположение о том, что человеческие интенциональность и творческая способность могут влиять на природу Божественного – которая здесь понимается как источник бытия – или даже формировать её, может звучать несколько еретически, самонадеянно или даже напыщенно. Э