Мой первый и последний визит в Китай

Наши взаимоотношения с КПК и КНР до 1956 г. Приглашения из Китая, Кореи и Монголии. Странное происшествие в Корее: побег двух членов Политбюро в... Китай! Пономарёв берёт под защиту беглецов. Микоян и Пэн Дэхуай «настраивают» струны Ким Ир Сена. Встреча с Мао Цзэдуном: «Не ошибались ни югославы, ни вы», «Сталин допускал ошибки, ошибаться надо». Ли Лисань на VIII съезде КПК: «Призываю вас помочь мне, ведь я опять могу ошибаться». Разочарование и беспокойство по поводу VIII съезда КПК. Встречи в Пекине с Деж, Юговым, Чжоу Эньлаем и другими. Боднэраш посредничает с целью помирить нас с Тито.

Отношениям между нашей партией и Коммунистической партией Китая с 1949 по 1956 году и даже в период ещё нескольких лет позже как нельзя кстати подошёл бы термин «нормальные», более или менее в том смысле, в каком он употребляется на дипломатическом языке. Во всяком случае мы, со своей стороны, ещё в годы Национально-освободительной борьбы и особенно после освобождения нашей Родины с симпатией следили за справедливой борьбой братского китайского народа против японских фашистских агрессоров, чанкайшистской реакции и американского вмешательства и всеми силами поддерживали эту борьбу. Нас особенно радовал факт, что во главе этой борьбы, как говорили, стояла Коммунистическая партия, признанная Коминтерном и пользовавшаяся поддержкой Коммунистической партии Советского Союза, руководимой Сталиным.

Нам было известно также, что во главе Коммунистической партии Китая стоял Мао Цзэ-дун, о котором, как и о самой руководимой им партии, мы не имели никаких других данных, кроме тех, которые мы слышали от советских товарищей. Как в течение этого периода, так и после 1949 года нам не приходилось читать что-либо из произведений или выступлений Мао Цзэдуна, о котором говорили, что был и философом и что за ним числился целый ряд произведений. Победу 1 октября 1949 года мы приветствовали с радостью и всем сердцем, причём в числе первых стран мы признали новое китайское государство и установили с ним братские отношения. Хотя в то время стало больше возможностей и путей к более частым и тесным связям и контактам между двумя нашими странами, эти связи всё же оставались на уровне дружеского, культурного и торгового обмена, ограничивались направлением какой-либо второстепенной делегации, взаимной поддержкой, смотря по обстоятельствам, через публичные речи или заявления, обменом некоторыми телеграммами по случаю праздников и годовщин, и больше ничего.

Мы продолжали всеми силами поддерживали усилия китайского народа и его руководства к социалистическому строительству страны, однако мы ничего конкретного не знали о том, как происходил этот процесс и каков его размах. Говорили, что Мао проводил «интересный» курс на построение социализма в Китае при сотрудничестве с местной буржуазией и с другими партиями, которые они называли «демократическими» партиями, партиями «промышленников» и т.д., что там Коммунистическая партия допускала и поощряла совместные частно-государственные предприятия, что там поощряли и вознаграждали элементов из богатых классов, причём последних выдвигали на руководство предприятиями, провинциями и т.д. и т.п. Всё это для нас было совершенно непонятным, и как бы мы ни терялись в догадках, не находили никакого аргумента для того, чтобы считать это совместимым с марксизмом-ленинизмом. Во всяком случае, думали мы. Китай - огромная страна с многосотмиллионным населением, он только что вышел из тёмного помещичье-буржуазного прошлого, у него много забот и трудностей и со временем существующие неполадки будут устранены правильным, марксистско-ленинским путём.

Более или менее это всё, что мы знали о Коммунистической партии Китая и китайском государстве до 1956 года, когда в Центральный Комитет нашей партии поступило от Мао Цзэ-дуна приглашение послать партийную делегацию для участия в работе VIII съезда КП Китая. Этот съезд проходил с 16 по 27 сентября 1956 года. Приглашение мы приняли с удовольствием и радостью, ибо нам представился случай непосредственно и близко познакомиться с этой братской партией и этой братской социалистической страной. В тот же период к нам поступили приглашения и из Монгольской Народной Республики и Корейской Народно-Демократической Республики послать с дружественным визитом в эти страны партийно-правительственные делегации высшего уровня.

Мы обсудили в Политбюро приглашения друзей и решили, чтобы наша делегация высшего уровня, воспользовавшись случаем поездки в Китай на VIII съезд КП Китая, по дороге в Китай побывала и в Монголии и Корее.

В состав делегации, по решению Политбюро входили я, Мехмет Шеху и Рамиз Алия и тогдашний Министр иностранных дел Бехар Штюла. Мы подготовили всё необходимое и к конце августа 1956 года выехали.

Это было время, когда современный ревизионизм, подбодрённый XX съездом Коммунистической партии Советского Союза, был не только распространён в Советском Союзе и в других народно-демократических странах, но выставлял напоказ всю свою органическую нечисть, раскол, распри, заговоры, контрреволюцию. В Польше давно кипевший котёл высасывал готовой продукцией пресловутого Гомулку, в Венгрии чёрная реакция орудовала как никогда раньше и лихорадочно подготавливала контрреволюцию. Тито в те дни был приглашён «на отдых» в Крым и сообща с Хрущёвым, Ешковичем и другими обрабатывал Герэ. Видно было, что ревизионисты различных стран включились в отвратительное соревнование: кто опередит другого в практическом проведении хрущевизма. В Европе, за исключением нашей партии и нашей страны, ревизионистское землетрясение всё расшатывало до основания.

3-4 дня нашего пребывания в Монголии прошли как-то незаметно. Мы ехали целыми часами, чтобы добраться до какого-нибудь населённого пункта, и везде тот же пейзаж: раскинутый, обнажённый, монотонный, скучный. Цеденбал, который суетился вокруг нас подвижным и круглолицым, наподобие резинового мяча, то и дело брался за единственную тему, за животноводство. Столько-то миллионов овец, столько-то кобыл, столько-то коней, столько-то верблюдов - вот это было единственное богатство, единственная отрасль, на которую опиралась эта социалистическая страна. Попили мы кобыльего молока, пожелали друг другу успехов и распрощались.

7 сентября мы прибыли в Пхеньян. Нас встретили хорошо - народом, гонгами, цветами и портретами Ким Ир Сена на каждой пяди. Надо было долго искать глазами, чтобы высмотреть в каком-нибудь затерянном уголке какой-нибудь портрет Ленина.

Мы осмотрели Пхеньян и некоторые другие города и деревни Кореи, где как народ, так и партийные и государственные руководители сердечно встречали нас. За всё время нашего пребывания там Ким Ир Сен показал себя благожелательным и близким с нами. Корейский народ только что вышел из кровопролитной войны с американскими агрессорами и уже включился в борьбу за восстановление и дальнейшее развитие страны. Это был трудолюбивый, чистосердечный и талантливый народ, который жаждал дальнейшего развития и преуспеяния; и мы всем сердцем пожелали ему непрерывных успехов на пути к социализму.

Однако ревизионистская оса начала и там вонзать своё ядовитое жало. Ким Ир Сен на переговорах с нами рассказал нам о событии, которое произошло у них на пленуме Центрального Комитета партии, состоявшемся после XX съезда.

- После того, как я зачитал доклад, - сказал нам Ким, - два члена Политбюро и некоторые другие члены Центрального Комитета заявили, что идеи XX съезда и вопрос о культе личности у нас, в Корее, не получили должной оценки, что не ведётся последовательная борьба против культа личности и т.д. «У нас, - сказали они на пленуме, - не отмечается экономических и политических результатов в соответствии с платформой XX съезда, Центральный Комитет окружён неспособными людьми».

Одним словом, - отметил дальше Ким Ир Сен, - они атаковывали линию руководства, его единство. Против них, - заключил он, - поднялся на ноги весь Центральный Комитет.

- Как вы обошлись с ними? - спросил я.

- Их раскритиковал пленум, и всё, - ответил Ким Ир Сен и добавил: - Сразу же после этого они сбежали в Китай.

- В Китай?! А что они там сделали?

- Наш Центральный Комитет объявил их антипартийными элементами, и мы направили китайскому руководству письмо, в котором требовали их немедленного возвращения нам. Помимо прочих ошибок, они совершили и тяжкий проступок - бегство. Китайские товарищи не вернули их нам. Они находятся там и по сей день.

Мы открыто сказали Ким Ир Сену, что «хотя мы и не в курсе вопросов, поднятых теми двумя членами Политбюро, и не нам судить о ваших делах, всё же, поскольку вы рассказали нам об этом вопросе, мы считаем, что событие является серьёзным».

- У нас тоже, - сказали мы ему, - после XX съезда КПСС антипартийными элементами была предпринята попытка составить заговор против нашей партии и её Центрального Комитета. Заговор был делом белградских ревизионистов, и мы, пронюхав о нём, сразу же разгромили его

Дальше мы рассказали ему о Тиранской городской партийной конференции, состоявшейся в апреле 1956 года, об оказанном на нас давлении и о твёрдой, непоколебимой позиции нашей партии в отношении внешних и внутренних врагов.

- Правильно, правильно! - реагировал Ким Ир Сен, когда я говорил. По тому, как он говорил и как реагировал, я подметил в нём некоторую неуверенность и колебание, которые мучили его.

Я не ошибся в моих догадках. Несколько дней спустя, на встрече в Китае с Пономарёвым, членом советской делегации на VIII съезде КП Китая, я заговорил с ним и о проблеме корейских беглецов.

- Это нам известно, - ответил он мне, - и мы сделали внушение Ким Ир Сену.

- Сделали внушение? Почему? - спросил я.

- Товарищ Энвер, - сказал он мне, - у корейцев дела неважно. Они порядочно задрали нос, так что надо сбить спесь с них.

- Тут речь идёт не об их делах вообще, я не в курсе их, - сказал я Пономарёву, - а о конкретной проблеме. Два члена Политбюро выступают против Центрального Комитета своей партии, а затем бегут в другую социалистическую страну. В чём тут вина Ким Ир Сена?!

- Корейские товарищи допустили ошибки, - настаивал Пономарев. - Они не приняли мер в соответствии с курсом XX съезда, вот почему выступили два члена Политбюро. Китайские товарищи также возмущены подобным положением дел и говорили Ким Ир Сену, что, в случае непринятия мер, они не выдадут им двоих товарищей, укрытых в Китае.

- Удивительно! - сказал я ему.

- Нечего удивляться, - заметил он, - сам Ким Ир Сен отступает. В эти дни в Корее состоялся пленум Центрального Комитета партии, и корейцы согласились исправить ошибки.

Так и произошло. Оба беженца вернулись в Корею и заняли прежние места в Политбюро. Со сжатого в тиски Ким Ир Сена не только сбили спесь, но и заставили его склонить голову. Это была совместная акция советских и китайцев, в которой особая «заслуга» принадлежит Микояну. Он был послан в Китай в качестве главы советской делегации на VIII съезде КПК, и хрущёвский маоист, не дождавшись окончания китайского съезда, вместе с Пэн Дэ-хуаем, которого дал ему с собой Мао Цзэдун в качестве представителя Китая, поспешил в Корею с тем, чтобы на хрущёвский манер настроить расстроенные струны Ким Ир Сена. Впоследствии другие «настраивающие» поездки совершали в Корею советские, китайцы и другие, но это было делом будущего. Так что вернёмся опять к сентябрю 1956 года.

В Пекине, куда мы прибыли 13 сентября, нас встречали народом, музыкой, цветами и огромным множеством портретов Мао Цзэдуна.

На аэродроме встречали нас Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Дэн Сяопин и другие, имена которых не помню.

Мы поздоровались с ними, пожелали им успехов в работе съезда, который они должны были открыть через два дня, и едва мы выдержали натиск их стереотипных формулировок: «великая честь», «большая помощь», «братья с дальнего фронта Европы», «делайте нам замечания» и тому подобных выражений, которыми несколько лет спустя мы насытились по горло. Однако в те дни эти выражения, которые сопровождали нас на каждом шагу, не производили на нас дурного впечатления - считали их проявлениями китайской простоты и скромности.

Мао Цзэдун принял нас во время одного из перерывов между заседаниями в одном зале с соседнем с залом съезда. Эта была наша первая встреча с ним. Когда мы вошли в зал, встал, чуть-чуть поклонился, протянул руку и, оставаясь в таком положении, улыбаясь, подавал руку всем по очереди. Мы сели.

Слово взял Мао. Отметив, что они были рады друзьям из далёкой Албании, он несколько слов о нашем народе, назвав его доблестным и героическим народом. Мы питаем большую симпатию к вашему народу, - сказал он в частности, - ведь вы освободились раньше нас.

Сразу после этого он спросил меня:

- Каковы у вас отношения с Югославией?

- Натянутые, - ответил я и тут же заметил, что он открыто проявил своё удивление. «По-видимому, подумал я, он не хорошо в курсе наших отношений с югославами», поэтому я решил объяснить ему кое-что из длинной истории отношений нашей партии и нашей страны с югославской партией и с югославским государством. Я говорил кратко, останавливаясь на некоторых из ключевых моментов антиалбанской и антимарксистской деятельности югославского руководства и ожидая какого-либо реагирования с его стороны. Однако я замечал, что лицо Мао выражало только удивление, раз от разу он переглядывался с остальными китайскими товарищами.

- В этом деле, - сказал Мао, - ни вы, албанцы, не ошибались в отношении югославов, ни югославские товарищи не ошибались в отношении вас. Тут грубые ошибки допустило Информбюро.

- Мы, - сказал я ему, - хотя и не принимали участия в Информбюро, его известные анализы и позиции в отношении деятельности югославского руководства поддерживали, считали и считаем их правильными. Сами наши длительные отношения с югославским руководством убедили нас в том, что линия и позиция югославов не были и не являются марксистско-ленинскими. Тито является отпетым ренегатом.

Но, не дослушав до конца перевода моих слов, Мао спросил меня:

- Каково ваше мнение о Сталине? Я ответил ему, что наша партия высоко ценила и ценит Сталина, как вождя, за которым числятся огромные и всесторонние заслуги, как верного ученика и продолжателя дела Ленина, как...

- Вы, - перебил он меня, - опубликовали доклад, с которым выступил товарищ Хрущёв на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза?

- Нет, - ответил я. - Подобного мы не сделали и никогда не сделаем.

- Вы, товарищи албанцы, - сказал он, - поступили совершенно правильно, линия вашей партии правильная. И мы так же поступили. Покуда само советское руководство официально не опубликовало этого доклада, нам незачем было издавать его, как это сделали некоторые.

Помолчав маленько, он продолжил:

- Сталин допускал ошибки. Он допустил ошибки и по отношению к нам, в 1927 году (Мао Цзэдун считал ошибками правильные и принципиальные критические замечания Коминтерна и Сталина в адрес его и Коммунистической партии Китая после поражения китайской революции 1923-1927 годов. Эти критические замечания касались недооценки роли рабочего класса и переоценки стихийной борьбы крестьянства, либерального отношения к правому оппортунизму и колебаний в области тактики, переоценки путчей, увлечения террористическими методами борьбы и левыми фразами, недооценки профсоюзов и недостаточной работы с массами рабочих и крестьян), например. И в отношении югославских товарищей он допустил ошибки.

Затем, медленно и тихим голосом, он заметил:

- Без ошибок нельзя идти вперёд. - И он спросил меня:

- Допускала ли ошибки ваша партия?

- Нельзя сказать, что у нас не отмечались и ошибки, - сказал я ему, - но главное - мы боремся за то, чтобы допускать как можно меньше или совершенно не допускать ошибок, и, когда подобные раскрываются, мы боремся за их немедленное исправление.

Я «поторопился» с ответом. Ведь великий философ придерживался иного мнения:

- Ошибаться надо, - сказал он. - Воспитание партии невозможно, если она не привыкнет к ошибкам. Это имеет большой смысл.

Мы везде на практике встречали это «воспитание» на манер Мао Цзэдуна. Один китайский товарищ в дни съезда сказал нам:

- Люди у нас страшно боялись. Они старались не допускать ошибок, потому что опасались исключения из партии. Однако, благодаря правильной политике председателя Мао, эта боязнь уже преодолена, у членов партии растёт инициатива и творческий трудовой порыв.

- Вот, - сказал он нам, - видите выступающего сейчас товарища? Это Ли Лисань, один из основателей нашей Коммунистической партии. В своей жизни он допускал тяжкие ошибки, причём не один, а три раза подряд. Были такие товарищи, которые хотели исключить из партии этого старика, но по настоянию председателя Мао он продолжает оставаться членом Центрального Комитета партии и ныне работает в аппарате Центрального Комитета.

Тем временем Ли Лисань выступал перед VIII съездом с новой «самокритикой».

- Я, - говорил он, - допускал ошибки, однако партия помогала мне. Товарищи, - продолжал он, - прошу вас помогать мне и в дальнейшем, ведь я опять могу ошибаться...

Однако вернёмся к встрече с Мао Цзэ-дуном. После его философствований о «большом смысле допущения ошибок», я воспользовался случаем и к тому, что я говорил выше о югославах, добавил ещё агентурную деятельность белградских ревизионистов, пытавшихся осуществить заговор на Тиранской городской партийной конференции в апреле 1956 года.

- На наш взгляд, - сказал я ему, - они неисправимы.

Ответом Мао были слова в воздухе, на китайский манер:

- У вас правильная, марксистско-ленинская линия.

Настало время уйти. Я поблагодарил его за приглашение, за приём и за помощь, оказанную нам Китайской Народной Республикой.

- Нечего благодарить, - заметил Мао, - во-первых, потому, что наша помощь это нечто совершенно незначительное, - и он загнул один палец. - Во-вторых, - продолжал он и загнул следующий палец, - мы члены великой семьи социалистического лагеря, возглавляемого Советским Союзом, и это всё равно, что одна рука отдаёт что-нибудь другой руке, части одного и того же тела.

Мы ещё раз поблагодарили его и встали. Сделали несколько снимков, снова пожали друг другу руки и расстались.

Правду говоря, наши впечатления от этой встречи не оправдали наших ожиданий, и, выйдя оттуда, мы побеседовали друг с другом об услышанном. Из беседы с Мао мы не научились чему-нибудь конструктивному, что могло бы пригодиться нам, и встреча показалась нам скорее знаком вежливости. Мы особенно разочаровались в том, что мы услышали из уст Мао об Информбюро, Сталине и югославском вопросе.

Но ещё больше нас удивлял и беспокоил ход работы их VIII съезда. В основе всей платформы этого съезда лежали положения XX съезда Коммунистической партии Советского Союза, причём в некоторых отношениях тезисы Хрущёва ещё дальше были развиты Мао Цзэдуном, Лю Шаоци и другими главными китайскими руководителями.

Мы почувствовали, что эпидемия современного ревизионизма уже заразила и Китай. Тогда мы ещё не могли судить о размахе этой болезни, однако то, что произошло и происходит в Китае, доказывает, что тогда китайские руководители поторапливались не плестись в обозе и даже захватить разноцветный флаг хрущёвцев.

Помимо всего прочего, в докладах, которые на VIII съезде зачитали один за другим, Лю Шаоци, Дэн Сяопин и Чжоу Эньлай отстаивали и дальше углубляли неизменный курс Коммунистической партии Китая на широкое сотрудничество с буржуазией и кулачеством, они «доказывали», какие огромные выгоды имел «социализм» от хорошего обращения с капиталистами, купцами и буржуазной интеллигентщиной и от выдвижения их на высокие руководящие посты, во всеуслышание пропагандировали необходимость сотрудничества рабочего класса с местной буржуазией, Коммунистической партии - с другими партиями - демократической и национальной в условиях социализма, и т.д. и т.п. «100 цветов» и «100 школ» Мао Цзэдуна, которые расцветали и соперничали на заседаниях съезда, фактически расцветали и соперничали во всей партии и во всём государстве Китая. Эта маоцзэдуновская теория 100 флагов, широковещательно провозглашённая в мае 1956 года кандидатом в члены Политбюро ЦК КП Китая Лю Дини, составляла китайский вариант буржуазно-ревизионистской теории и практики «свободного движения идей и людей», сосуществования всякого рода идеологий, течений, школ и школок при социализме (Позднее, помимо всего прочего, оказалось, что и насквозь ревизионистский декалог Мао Цзэдуна «О десяти основных отношениях» относится именно к этому периоду «весны» современного ревизионизма. (Примечание автора).

Позднее я многократно возвращался к этому периоду истории Коммунистической партии Китая, желая выяснить, почему впоследствии создалось впечатление, что глубоко ревизионистская линия 1956 года изменила русло и на некоторое время стала «чистой», «антиревизионистской», «марксистско-ленинской». Это факт, например, что в 1960 году Коммунистическая партия Китая, казалось, решительно противопоставилась ревизионистским положениям Никиты Хрущёва, подтвердила, что она «отстаивает марксизм-ленинизм» от извращений. Именно потому, что Китай в 1960 году выступил против современного ревизионизма и занял (для видимости) марксистско-ленинскую позицию, наша партия оказалась на одной и той же с ним баррикаде в начатой нами борьбе против хрущёвцев.

Однако время подтвердило - и это широко отражается в документах нашей партии, что Коммунистическая партия Китая как в 1956 году, так и в 60-ые годы ни в одном случае не исходила и не действовала с позиций марксизма-ленинизма.

В 1956 году, она поторопилась захватить флаг ревизионизма и подставить ножку Хрущёву с целью самой выступать в роли лидера в коммунистическом и рабочем движении. Однако, увидев, что в ревизионистском соревновании им нелегко справиться с патриархом современного ревизионизма, Хрущёвым, Мао Цзэдун и компания изменили тактику, сделали вид, будто они выбросили прочь первый флаг, стали выступать «марксистами-ленинцами чистой воды», пытаясь завоевать, таким образом, те позиции, которых им не удалось завоевать с помощью прежней тактики. Когда и эта вторая их тактика пошла насмарку, они «выбросили прочь» и второй, якобы марксистско-ленинский флаг и выступили на арену такими, какими они были всю жизнь - оппортунистами, верными поборниками примиренческой и капитулянтской линии в отношении капитала и реакции. Всё это впоследствии мы увидели и подтвердили в жизнь в процессе длительной, трудной, но славной борьбы, которую наша партия вела в защиту марксизма-ленинизма.

После окончания работы съезда нас повезли в некоторые города и народные коммуны, как в Пекин, Шанхай, Тяньцзинь, Нанкин, Порт-Артур и т.д., где мы непосредственно ознакомились с жизнью и трудом великого китайского народа. Это были простые и прилежные, трудолюбивые люди, довольствовавшиеся скромными требованиями; они были внимательными к гостям. Из того, что сказали нам китайские руководители и те, кто сопровождал нас, и из того, что нам удалось увидеть самим, было ясно, что был достигнут ряд положительных преобразований и сдвигов. Однако это не соответствовало той степени, в какой их рекламировали, тем более, если учесть чрезвычайно большой людской потенциал китайского континента, прилежность и трудолюбие китайских людей.

В Китае удалось ликвидировать массовый голод, который был постоянной язвой для этой страны; были построены заводы и фабрики, организовались народные коммуны, однако видно было, что уровень жизни был ещё низок, далёк от уровня жизни не только развитых социалистических стран, но и нашей страны. Во время поездки по этой огромной стране и встреч с людьми из масс, мы замечали, что они вели себя действительно хорошо, корректно, однако бросалась в глаза также некоторая застенчивость по отношению к нам и к тем, кто сопровождал нас. В их словах, в их отношении к кадрам, видно, сквозило кое-что из прошлого. Было ясно, что многовековое прошлое, абсолютная власть императоров, китайских феодалов и капиталистов, иноземные японские, американские, английские и другие эксплуататоры, буддизм и все другие реакционные философии, начиная с древнейших и вплоть до «современнейших», всё это не только обрекло этот народ на страшную экономическую отсталость, но и укоренило в его мировоззрении, в его образе поведения, в его манере говорить умонастроение холопства, покорности, слепого доверия, беспрекословного повиновения авторитетам всякого уровня. Однако этого, естественно, нельзя было сразу преодолеть, и это мы считали атавизмом, который будет преодолён в сознании этого народа, который, благодаря своим положительным качествам и при правильном руководстве, мог бы совершать чудеса.

Помимо Мао Цзэдуна и других китайских руководителей, в дни нашего пребывания в Китае нам представился случай встретиться и с рядом делегаций коммунистических и рабочих партий, принимавших участие в VIII съезде КП Китая.

Всё то и дело с энтузиазмом отзывались о «новой линии» периода после XX съезда.

Болгары называли её «апрельской линией», поскольку в апреле они провели пленум Центрального Комитета, на котором они поставили крест на позициях Благоева и Димитрова, и восприняли хрущёвскую линию.

- Трайчо Костова (Этот агент титовцев, осуждённый в декабре 1949 года, был реабилитирован на пленуме ЦК Болгарской компартии, состоявшемся в сентябре 1956 года) мы реабилитировали, - сказал нам Антон Югов, - потому что мы не нашли ни малейшего доказательства его виновности.

Он говорил как-то вяло. По-видимому, он чувствовал, что рано или поздно и ему подставят ножку с тем, чтобы до конца вкусить ревизионистскую линию, выработанную в Болгарии по велению Хрущёва. Член «Информбюро» Деж, который за несколько лет до этого зачитал доклад Информационного Бюро, осуждавший деятельность белградских ревизионистов, уже помирился с Тито в Бухаресте и предвкушал приятность лобзания с ним и в Белграде.

- Поеду в Белград встретиться с Тито, - сказал он нам, как только мы встретились с ним в Пекине, куда он также приехал для участия в работе съезда. - Тито, - отметил он, - хороший, положительный товарищ, не то, что Кардель и Попович. (Ведь надо же было нам услышать и на румынском языке эти соображения, которые три месяца назад мы услышали на русском!) Когда Тито выехал в Москву, в июне, - продолжал Деж, - мы пригласили его остановиться в Бухаресте, чтобы побеседовать с ним, но он не согласился. И что мы тогда сделали? Мы собрались всем партийным и государственным руководством и выехали ему навстречу на вокзал. Что делать Тито? Ему некуда было деваться! И заставили мы его остановиться на отдых не 45 минут, как он намеревался, а целых два часа! (Ну и «заставили» вы Тито, нечего сказать, сказал я про себя.) Накануне возвращения из Советского Союза, - продолжал Деж, - товарищ Тито сообщил нам, что ему хотелось бы остановиться в Бухаресте на переговоры. Мы с удовольствием приняли его просьбу, встретились, переговорили с ним... - И Деж точь-в-точь рассказал нам, что и как они убаюкивались с Тито.

- Нынче, когда я поеду в Белград, говорить ли ему и о вас? - спросил он меня.

- Если вам хочется говорить о нас, - сказал я Георгиу-Деж, - то скажите ему, пусть они откажутся от агентурной и заговорщицкой деятельности против Народной Республики Албании и Албанской партии Труда. Скажите ему, что на Тиранской партийной конференции, до и после неё, югославские дипломаты занимались низкопробной деятельностью..., - и я кратко рассказал ему, что произошло в нашей стране после XX съезда.

- Да, да! - говорил он, и я заметил, что он надул губы. Ему было не по нутру, что я изобличал у него Тито. То же самое сделал Деж и впоследствии, когда я встретился с ним после того, как он уже совершил в Белград желанный визит примирения и поладил с Тито. Несколько месяцев спустя после этого визита я проездом остановился в Бухаресте, где встретился и переговорил с Деж и Боднэрашем.

В ходе беседы Боднэраш (старший, Эмиль) повёл речь и сказал мне, что они побывали у Тито и что в беседе с ним зашла речь и об Албании. «Тито, сказал Боднэраш, - хорошо и с симпатией отзывался о вашей стране, о вашем героическом народе и высказался за хорошие отношения с вами» и т.п. Другими словами, этот «рупор» титизма пытался помирить нас с Тито, старался осуществить то, в чём Хрущёв провалился.

Я указал место Боднэрашу, сказав ему, что с Тито и с титизмом мы будем вести борьбу до конца, потому что он является ренегатом марксизма-ленинизма.

- Примирения с Тито с нашей стороны не будет, - наотрез сказал я Боднэрашу.

Между тем как я пускал в Боднэраша эти стрелы относительно Тито, я замечал, что Деж чертил рогульки на белой бумаге, понятно, от раздражения, но он не уронил ни слова; видимо, мои слова крапивой обожгли его.

Но давайте вернёмся в Китай, к встречам, которые мы имели в те дни с другими товарищами из братских партий.

Интересно: кого бы мы ни встречали, у всех на устах были реабилитация и Тито. Даже и Чжоу Эньлай на встрече с нами сказал:

- Меня пригласил Тито поехать в Югославию, и я принял его приглашение. По этому случаю, если вы согласны, я могу заехать и в Албанию.

- Мы вполне согласны, чтобы вы приехали в Албанию, - сказали мы ему и поблагодарили его за изъявленное желание, хотя оно прозвучало совершенно нехорошо - премьер-министр Китая поездку в Албанию связывал «со случаем», со своей поездкой в Югославию.

Однако, как я писал и выше, это было время, когда лихорадка ревизионизма заразила всех и каждый спешил как можно скорее съездить в Белград для благословения и перенятия «опыта» ветерана современного ревизионизма. Однажды подошёл ко мне М. Скоччи-Марро и выразил сожаление по поводу того, что Тольятти съездил в Белград, но не совсем поладил с Тито.

- Как? - спросил я его не без иронии. - Поссорились?

- Нет, - ответил он, - но они не обо всём договорились. Тем не менее, продолжал он, - мы пошлём делегацию в Белград для изучения их опыта.

- В каком отношении? - спросил я.

- Югославские товарищи, - ответил он, - вели действенную борьбу с бюрократизмом, так что теперь в Югославии нет больше бюрократизма.

- Откуда вы знаете, что там нет бюрократизма? - спросил я его.

- Да ведь там и рабочие получают прибыли, - ответил он. Я рассказал ему о том, как наша партия подходит к этой проблеме, но у итальянца всё Тито был на уме. Спрашиваем его:

- А почему вы хотите послать людей только в Югославию для «перенятия опыта»? Почему вы не посылали подобных делегаций и в страны народной демократии, как в Албанию и т.д.?!

Тот смутился на миг, а затем нашёлся что сказать:

- Пошлём, - сказал он. - Вот, например, опыт Китая относительно сотрудничества рабочего класса с буржуазией и Коммунистической партии - с другими демократическими партиями слишком ценен для нас. Мы изучим его…

Ему действительно было за что ухватиться. Да и не только в Югославию и в Китай, отныне итальянские ревизионисты могли выезжать куда угодно с целью перенимать и передавать опыт измены делу пролетариата, революции и социализма. Только в нашу страну они не приезжали, да и никак не могли приезжать, ибо у нас проводился только марксизм-ленинизм; а этот опыт им совсем не мог пригодиться.

3 октября 1956 года мы выехали на Родину. Вся эта поездка ещё больше убедила нас в том, что хрущёвский современный ревизионизм принял крупные и опасные размеры.

В Будапеште мы должны были увидеть одно из ужасных порождений хрущёвско-титовской «новой линии» - контрреволюцию. Она давно кипела, а теперь разражалась.

Черти» вне контроля

Контрреволюция в действии в Венгрии и Польше. Матиас Ракоиш. Кто заварил «кашу» в Будапеште. Беседа с венгерскими руководителями. Спор с Сусловым в Москве. «Самокритика» Имре Надя. Низвержение Ракоши. Разгул реакции. Хрущёв, Тито и Герэ в Крыму. Андропов: «повстанцев нельзя называть контрреволюционерами». Советское руководство колеблется. Ликвидация Венгерской партии трудящихся. Надь провозглашает выход из Варшавского Договора. Часть закулисной сделки: переписка между Тито и Хрущёвым. Польша 1956 г. - Гомулка на престоле. Ретроспективный взгляд: Берут. Контрреволюционная программа Гомулки. Наши уроки из событий 1956 г. Переговоры в Москве, декабрь 1956 г.

Отвратительный дух XX съезда поощрял всех контрреволюционеров в социалистических странах, коммунистических и рабочих партиях, подбодрил тех, кто притаивался и выжидал подходящий момент свергнуть социализм там, где он уже победил.

Контрреволюционеры в Венгрии, Польше, Болгарии, Чехословакии и других странах, изменники марксизма-ленинизма в коммунистических партиях Италии и Франции и югославские титовцы с огромной радостью встретили пресловутые тезисы Хрущёва о «демократизации», о «культе Сталина», о реабилитации осуждённых врагов, о «мирном сосуществовании», о «мирном переходе» от капитализма в социализм, и т.д. Эти тезисы и лозунги с восторгом и надеждой были восприняты ревизионистами, как теми, кто стоял у власти, так и теми, кто был ниспровержен, социал-демократией, реакционной буржуазной интеллигенцией.

События в Венгрии и Польше явились явным прологом к контрреволюции, которая должна была развернуться ещё шире - и глубже не только в этих странах, но и в Болгарии, в Восточной Германии, Чехословакии, Китае и особенно в Советском Союзе.

Кое-как обеспечив свои позиции в Болгарии, Румынии, Чехословакии и т.д., хрущёвская клика набросилась на Венгрию, руководство которой не показывало себя в нужной мере послушным советскому курсу. Однако в Венгрию стремились и Тито, и американцы.

В Венгрии, как показывали дела, было много слабых мест; там была создана партия во главе с Ракоши, вокруг которого сплотились некоторые старые товарищи-коммунисты, такие как Герэ, Мюнних, а также и молодые, вновь пришедшие, которые нашли стол уже накрытым Красной армией и Сталиным. В Венгрии начали «строить социализм», однако реформы не были радикальными. Покровительствовали пролетариату, но не очень обижая также и мелкую буржуазию. Венгерская партия трудящихся была объединением якобы подпольной коммунистической партии (венгерские военнопленные, захваченные в Советском Союзе), старых коммунистов Бела Куна и социал-демократической партии. Итак, объединение это явилось болезненным скрещиванием, которое никогда не вылечилось, пока контрреволюция и Кадар, заодно с Хрущёвым и Микояном, не издали указ о полной ликвидации Венгерской партии трудящихся.

Ракоши я знал непосредственно и любил его. Часто беседовал с ним, так как и по делу, но и в семейном порядке вместе с Неджмие, мы несколько раз бывали у него. Ракоши был честным человеком, старым коммунистом, руководящим деятелем в Коминтерне. Он преследовал добрые цели, но его работу саботировали изнутри и извне. При жизни Сталина, казалось, всё шло хорошо, но после его смерти стали появляться слабости в Венгрии.

Однажды во время беседы со мною Ракоши заговорил о венгерской армии и спросил меня о нашей.

- Армия у нас слабая, нет кадров, офицеры - старые, хортистской армии, поэтому мы вербуем рядовых рабочих с фабрик Чепели и одеваем их в офицерский мундир, - сказал он мне.

- Без сильной армии, - сказал я Ракоши, - нельзя защищать социализм. Вам надо убрать хортистов. Вы хорошо сделали, что взяли рабочих, только надо придавать значение их надлежащему воспитанию.

Во время нашей беседы на даче Ракоши зашёл Кадар, который вернулся из Москвы, где он находился для лечения глаз. Ракоши представил его мне, спросил его как теперь его здоровье и разрешил ему поехать домой. Когда мы остались наедине, Ракоши говорит мне:

- Вот Кадар, молодой работник, мы сделали его министром внутренних дел.

Правду говоря, он, как министр внутренних дел, показался мне не ко двору.

В другой раз мы беседовали об экономике. Он мне говорил об экономике Венгрии, особенно о сельском хозяйстве, которое так шло на лад, что народ ел досыта и они не знали, куда девать свинину, колбасу, пиво, вина! Я вытаращил глаза, ибо знал, что не только у нас, но и во всех социалистических странах, в том числе и в Венгрии, не было такого положения. У Ракоши был недостаток: он был экспансивным и преувеличивал результаты труда. Но, несмотря на этот недостаток, Матиас, на мой взгляд, отличал<