Освобождение Прометея. Туника Несса.

Костер Геракла

Чтобы уберечь себя от всплеска какого бы то ни было желания к Фетиде и не быть обманутым очередным из ее хитроумных перевоплощений, а также чтобы она не смогла соединиться с каким-нибудь другим богом, я поспешил выдать ее за смертного. И выбрал ей в супруги Пелея, царя Фессалии, которого Фетида, конечно, отвергла с крайним возмущением.

— Подумаешь! Возьми ее силой, — велел я передать Пелею.

Ему удалось загнать проворную Нереиду в какой-то морской грот. И там, на ложе из гальки, ей пришлось уступить. А когда этим несколько грубоватым образом союз был заключен, я приказал как можно пышнее отпраздновать свадьбу Фетиды и Пелея на Олимпе, созвав на нее всех богов. Будущему предстояло доказать, что пророчество Прометея оказалось весьма точным (о, насколько!) и ребенок, рожденный Фетидой, действительно стал сильнее и могущественнее своего отца. Сына, которого она носила, назовут Ахиллом. Представьте себе, что бы я делал со столь храбрым, обидчивым, вспыльчивым и буйным богом, как этот герой!

Тем временем Геракл вернулся из сада Гесперид. По пути он освободил Аравию от некоего злобного властителя Эматеона, который называл себя сыном зари, убил Бусириса, тщеславного и жестокого фараона, чье ненавистное правление навлекло на Египет сто лет голода и невзгод, задушил гиганта Антея среди Ливийских песков. От Атласа Геракл узнал науку о небе и светилах. И не стал бороться со змеями, охранявшими священные деревья. Теперь он был уверен в себе и попросту их усыпил.

И он принес золотые яблоки.

Плоды подоспели в подходящий момент и показались мне самым удачным даром для первой свадьбы богини и смертного. Но когда подносили корзину Фетиде, спутница Ареса Эрида, дух Раздора, схватила одно из яблок и бросила в гущу собравшихся, крикнув: «Прекраснейшей!» Она не уточнила, кого призывает к соревнованию — богинь, женщин или нации. Но из этого воспоследовало достаточно драм, о которых я догадывался с самого начала.

По моему знаку Афина поспешно собрала священные плоды. Я пообещал, что Гефест отольет из чистого золота точь-в-точь такое же яблоко, как то, что бросила Эрида, а спор повелел перенести на потом. Но мне кажется, что он все еще не закрыт и что трофей продолжает переходить из рук в руки, от народа к народу...

Я вручил корзину Гераклу и сказал ему:

— Отнеси эти плоды туда, где ты их взял.

Он нисколько не удивился, не ворчал, не выказал ни малейшего неудовольствия при мысли о том, что его великие усилия и великое путешествие оказались напрасными.

Двенадцатый подвиг был исполнен им лишь ради того, чтобы доказать, что это возможно. Это был подвиг в чистом виде, единственная цель которого — облагородить того, кто его свершал, кто исследовал и открывал границы возможного на путях к высшему знанию, которое не может быть использовано.

Более конкретные дела Геракл осуществил попутно.

— На обратном пути, — добавил я, — заверни на Кавказ, ибо время пришло.

Так что он отправился возвращать Гесперидам священные яблоки. Теперь это был безмятежный странник, которого повсюду встречали знаки всеобщего почитания. О приближении Геракла сообщали заранее, торопились ему навстречу, сопровождали его шаги фимиамом и восхвалениями, повсюду демонстрировали благодатные последствия его былых трудов.

На обратном пути он опять двинулся вдоль Черного моря и, медленнее, чем прежде, поскольку дышал тяжелее, начал преодолевать горные отроги Азии. Да, Геракл шел не так быстро, но смотрел шире, и никогда прежде мир не казался ему таким прекрасным. «Неужели это мой последний поход?» — думал он.

Вместе с зарей Геракл достиг вершины Эльбруса. Орел, пожиратель печени, как и каждое утро в течение стольких тысячелетий, уже спускался к Прометею, делая спокойные круги.

Геракл отбросил львиную шкуру за плечо, наложил стрелу на тетиву своего лука и убил птицу. Потом единственный смертный, способный разорвать сработанные богами оковы, уперся ногой в стену, напрягся и вырвал из скалы бронзовые цепи. Он не услышал ни слова благодарности, но увидел, как из-под иссушенных век его предка вытекли две тяжелые слезы, отразили на миг утреннее солнце и канули в глубь грузинских ущелий.

Потом, по-прежнему молча, но удивляясь, что еще не разучился ходить, Прометей, перекинув свои цепи через плечо, словно полу плаща, направился, шаг за шагом, к Олимпу. Он остановился предо мной. Его бок был перечеркнут длинным шрамом. Мы не произнесли ни слова. Я указал Прометею на его прежнее место, чтобы он сел. И я понял в тот миг, что мы никогда не переставали любить друг друга.

С равнины, щурясь, чтобы выдержать блеск нашего света, на нас смотрел Геракл. Он выполнил свое последнее задание.

Да, только ему и никому другому, ни Ясону, ни Тесею, ни даже Дедалу, а только Гераклу, герою двенадцати трудов, должна была выпасть честь и забота освобождения Прометея.

Не только потому, что он передал богам Прометеево послание, но также и потому, что каждый из его подвигов был для человека знаком, доказательством или обещанием освобождения.

Немейский лев, хоть и лев, конечно, был также олицетворением звериной жестокости, которая таится в вашей природе и толкает вас истреблять друг друга. В Лернейской гидре вы узнали, конечно, болотную лихорадку, но узнайте также в сотне ее голов лихорадки зависти, ревности, ненависти, которые вас иссушают и пожирают. Керинейская лань представляет вам вашу бегущую трусость, а Эриманфский вепрь — вашу неумеренную прожорливость. Коровы Гериона тащились неспешным шагом лени, а в полете Стимфалийских птиц вы могли различить образ ваших суетных амбиций и безумство гордыни.

Разлив по скудной земле навоз из Авгиевых конюшен, Геракл научил вас не только бороться с грязью и нерадением, но также жить плодами своих полей, а не грабежом соседских. Скормив Диомеда его коням, он научил вас избавляться от дурных царей, а похитив у амазонки Ипполиты подаренный Аресом пояс, отучил вас драться за обладание женщинами. Своей победой над Критским быком он вам показал, как уничтожать плохие или выродившиеся культы. А осилив в Преисподней пса Кербера, он на самом деле укротил страх смерти.

Геракл ведь и впрямь постоянно боролся с главными человеческими слабостями и пороками, вложенными в него. И важность его заслуги даже не в том, что он их победил, а в самом желании сразиться с ними. Он был настоящим Человеком — способным превозмочь судьбу.

Гераклу оставалось лишь достойно умереть, что было отнюдь не самым легким делом. Этот колосс, который противостоял великанам и чудовищам, стихиям и армиям, бедствиям и порокам, казался неистребимым — ножницы Атропос зазубривались о его нить.

Женщина производит мужчину на свет, она же приводит его к погибели, если он слишком сопротивляется смерти. Чтобы покончить с Гераклом, потребовалось вмешательство любви, или, скорее, ее дурной разновидности — любви эгоистичной, негативной, пустой, требовательной, собственнической, стесняющей. Такой любви, в которой как раз любви-то и нет, которая к настоящей любви имеет такое же отношение, как матрица к медали.

Мойрам помогла Деянира. Она была сестрой Мелеагра, с которым Геракл подружился среди мертвых, когда спускался в Преисподнюю.

— Когда вновь поднимешься на землю, передай от меня привет моей сестре. Сам увидишь, как она красива!

В самом деле, Деянира была так красива, что Геракл женился на ней. Но вот однажды, когда они переправлялись через реку Эвен, кентавр Несс, которого Геракл приставил к этой реке перевозчиком, захотел силой овладеть Деянирой. Геракл пронзил его стрелой. Несс, умирая, шепнул Деянире:

— Намочи ткань в моей крови. Если когда-нибудь Геракл захочет бросить тебя, дай ему надеть ее. И ты вновь обретешь всю его любовь.

По крайней мере, позже Деянира утверждала, что расслышала именно это.

Она собрала и бережно сохранила эту кровь, которая в ее глазах была доказательством любви. Ради нее, Деяниры, убили и умерли. И какой убитый, и какой убийца! Один — исполин, полуконь, получеловек; другой — герой, получеловек, полубог!

Когда Геракл вернулся к своим трудам и Деянира стала видеть его долгими часами в задумчивости, молчаливым, отрешенным от всего, казалось, даже от удовольствий, она почувствовала себя обиженной, заброшенной, недооцененной. А ведь она так надеялась на это время возвращения, надеялась, что муж наконец будет полностью принадлежать ей одной! Она не знала, что герои не у дел редко бывают веселы. Геракл был при ней, но казался отсутствующим. Быть может, он горевал, что больше ему не с кем сражаться? Быть может, сожалел о прекрасной статуе, которую Дедал когда-то вылепил с него? Геракл испугался своего собственного изображения, опасаясь, что оно принесет ему несчастье, и разбил статую. Быть может, думал о Мегаре, об Омфале, о своих первых женах, о своих бессчетных любовницах... Порой он бросал на Иолу, прекрасную пленницу, привезенную из походов, такой взгляд, который Деянира не могла стерпеть. Но могла ли она стерпеть хоть один взгляд, обращенный не на нее?

Однажды, собираясь посвятить мне жертвенник, Геракл попросил новую одежду. Деянира дала ему тунику, которую вымочила в крови Несса. Едва надев эту тунику, он ощутил по всему телу ужасное жжение. Геракл хотел было сорвать ее с себя, но ткань прилипла к коже и срослась с ней; вместе с тканью он сдирал и лоскутья кожи.

Ни вода, ни масло, ни мази — ничто не помогало; ничто не могло исцелить раны Геракла или хотя бы умерить его страдания. Любое прикосновение заставляло его стонать; делать он ничего не мог, лежать тоже не мог — это становилось пыткой; сон был ему заказан. Боль истощала его силы, он уже не думал ни о чем, кроме нее.

Кровь Несса была отравлена, и яд проник в кровь самого Геракла. Но, как я вам уже неоднократно говорил, вещи существуют не только сами по себе, они также являются значением других вещей в других разрядах. Ужасная туника воплощала собою также угрызения совести. Деянира облачила убийцу кровью его жертвы. Для Геракла это было искуплением вины. Он помнил всех, кого сразил, уничтожил — иногда по необходимости, но часто без всякого проку. И теперь все эти прерванные жизни осаждали и пожирали его.

Когда Деянира поняла, что помогла уничтожить того, кого любила, она потеряла рассудок и покончила с собой.

Но Геракл по-прежнему невыносимо страдал и знал, что не может прекратить эти страдания. Туника Несса была также кое-чем третьим: старостью, ужасной мукой оттого, что жизнь прожита, — этой проказой, что наиболее болезненно разъедает тех, кто был самым активным и сильным.

Чтобы покончить со своими муками, а также чтобы остаться верным самому себе, Геракл покинул свое жилище и ушел в горы. Его сопровождали только племянник Иолай и друг Филоктет. Они поднялись на гору Эта, что между Фессалией и Македонией, неподалеку от Фермопил. Добравшись до вершины, Геракл терпеливо сложил огромный костер и лег на него. От дружбы он ждал последней услуги: попросил Филоктета разжечь огонь.

Могучий Геракл умер добровольно, не из страха перед жизнью, но из отказа слабеть. Это была его последняя победа.

Дорогие сыновья, я ждал его там! Когда его охватило пламя, я бросился к нему, вырвал из огня его тяжелое постаревшее тело и отнес на Олимп. И я даровал ему зрелость вместе с бессмертием. В вашей памяти Гераклу всегда будет сорок лет.

Благодаря Гераклу та эра была отмечена примирениями. Я смог убедить Геру оставить враждебность по отношению к моему чудесному незаконному сыну. Представил его как исполнителя пророчества, сделанного ею во время войны с гигантами, и сказал, что он и есть тот сын от смертной, который должен был помочь нам очистить землю от напастей. Я даже добился от Геры, чтобы она согласилась дать Гераклу в божественные супруги нашу дочь Гебу.

Таким образом, Геракл в бессмертии соединился с вечной Юностью. Этот брак стал его наградой и как будто окончательным искуплением. Разве способность сохранять молодость не есть ваша самая главная надежда и ваше самое чудесное завоевание?

Опираясь на палицу, склонив на львиную шкуру свою рыжую бороду, Геракл взирает на вас с высот Олимпа и времени — на вас, люди, на вас, его братья — и улыбается вашим свершениям. Обычно он держится рядом с Прометеем; их объединяет молчаливая вечная дружба. В память о своем наказании и избавлении Прометей носит на пальце кольцо, сделанное из бронзового звена его цепи, в которое вставлен камень с Кавказа.

 

 

Ганимед. Время Водолея

Столь решительно удалив Фетиду, я не испытывал от своего отказа меньше горечи. Столь обдуманно отдав Гебу Гераклу, я не испытывал меньше грусти. Замужняя дочь, неудавшаяся любовница; у меня стало пустовато на сердце. Любовь, которой отдаешься, или которой сопротивляешься, или которой хотя бы благоприятствуешь перед прочими — всегда причина для беспокойства.

Признаюсь, меня донимало беспокойство. Разве риск, открывшийся в том, что касалось Фетиды, не таился во множестве других нимф или богинь?

И я также ломал себе голову, кого призвать отныне к столу богов, чтобы разливать амброзию и одаривать улыбкой вечной юности. Кто, не слишком похожий на Гебу, но очень напоминающий ее, незаметно окружит меня своими заботами и как отца, и как любовника?

Ответ я, в который раз, нашел среди людей.

Ганимед, потомок Электры Самофракийской через Дардана, и, стало быть, один из моих прапраправнуков, пас в Троаде стада своего отца-царя. За исключением фригийского колпака, из-под которого выбивались его золотистые кудри, ничто больше не скрывало его наготу. Ему было восемнадцать лет. Ни один смертный никогда не будет столь же красив. Совершенство черт, поступи и тела, блеск глаз под опушенными загнутыми ресницами, линия губ, соразмерность плеч и бедер, стройность длинных мускулистых ног, упругая кожа, гладкая и нежная как шелк — нет, никогда ни один смертный не сможет сравниться с ним.

Свою пастушью работу он выполнял довольно рассеянно. Другие мечты, столь же властные, сколь и смутные, обитали в нем. Он грезил о лазури и высоте, о лучезарной славе, но еще не знал в себе ни призвания, ни особых дарований. И трепетал от желания, общего у всех юношей: жить в вечной высоте, избежав заурядностей человеческого удела. Он с восхищением смотрел на орлов, круживших над холмами Троады.

Однажды один из этих долго паривших орлов опустился рядом с Ганимедом. Молодой пастушок ничуть не испугался. Он приблизился к огромной птице, которая сама наблюдала за ним своим грозным глазом, склонив голову набок, погладил орлиные перья, блестящие, словно клинки, запустил пальцы в пух на шее. Расслабился, прижавшись к его спине. Мы приручали друг друга.

Так же, как я быком похитил Европу, я царственным орлом похитил Ганимеда, и, громко хлопая крыльями, клювом разрывая облака, гордо отнес мальчика на Олимп. Его юное сердце, каждое биение которого я ощущал, стучало от восторга и гордости гораздо больше, чем от страха.

Царю Тросу, отцу Ганимеда, я поднес в дар золотую виноградную лозу — произведение Гефеста, а также двух великолепных коней для его колесницы. Царь Трос не оплакивал своего сына. Он был тщеславен и любил покрасоваться в колеснице.

Я сделал Ганимеда кравчим богов. И часто приглашал его разделить со мной мои ночи.

Тут вы, сыны мои, сразу же начинаете насмехаться, злословить, дескать, наш-то отец Зевс со своей полуседой бородой, тяжелыми плечами, округлившимся брюшком был отъявленный негодяй и гадкий растлитель, скатившийся в зрелом возрасте к отвратительным порокам. Ни одно из моих увлечений не доставляло вам повода изрекать столько глупостей.

Во-первых, напомню вам, что гнусность происходит не столько от самих поступков, сколько от того, как их совершать. Совершая на двух ложах одни и те же движения, с одного вы встанете облагороженным, а с другого — перепачканным грязью.

И потом, поймите, я ведь только что безвозвратно распрощался с юностью, с собственной юностью, и мне было приятно, утешительно любоваться ее образом в своем потомке. Да и устал я, той усталостью, которая вам хорошо знакома. Устал от гневных выходок Геры, от ее попреков и так дорого стоивших мне мщений, устал от гордости и требований богинь и нимф, устал от своих смертных любовниц и их глупостей, устал вечно внимать одним и те же жалобам и рыданиям после того, как выслушивал одни и те же признания и иллюзии. Настает момент, когда само разнообразие становится однообразным. От какой новой любовницы я мог ожидать, что она не будет похожа ни на Метиду, ни на Фемиду, ни на Майю, ни на Плуто, ни на Лето, ни на Леду, ни на Ио, ни на Европу? Какая хоть одной своей стороной не будет похожа на Память?

Да, я устал вновь находить в каждой из них повторение нрава Великой праматери: желание быть центром Вселенной, влажное умиление, вздорное бешенство, вечную ненависть к тому, кто ее оплодотворяет, и при этом требование беспрестанного оплодотворения. Я устал от яйца ночи.

Почему бы, в самом деле, не уделить тот же интерес, то же внимание, те же порывы мужскому началу и лучше познать себя, любя себя в нем? Ведь вы, единственные среди других существ, можете отделить любовь от продолжения рода, так почему же вы налагаете запрет на мужские склонности? Это дело выбора, а не закона и особая область вашей свободы. Какая разница, что тело больше не самоцель, если оно становится подпоркой ума! Рядом с мужским началом вы порождаете мысли. Перед вами уже не противоположный, темный, смутный и всегда более-менее враждебный элемент, но тождественный вам и отличный от вас ровно настолько, чтобы вы почувствовали себя дополненным, совершенным. Это согласие между ухом и устами, между словом услышанным и высказанным, между тем ответом, которого вы желали, и тем, который получили; и вот так, от звука к звуку, от слова к слову, идеально воссоздается вселенная на двоих. Боги, сыны мои, как и вы — натуры творческие и, подобно вам, нуждаются в зеркалах.

В общем, я любил Ганимеда. Я был для него и любовником, и отцом, и учителем одновременно, как он сам был для меня любовником, сыном и учеником. Мой блестящий Аполлон и мой тяжеловесный Геракл предшествовали мне на этом пути, а за мной последовало сквозь всю вашу историю немало тех, кем вы восхищаетесь за подвиги или гениальность. Ахилл, Сократ, Платон, божественный Александр и божественный Цезарь тоже знали эту дополняющую любовь. Настоящие цари, завоеватели, стратеги, поэты, философы, зодчие — у скольких из них имелся собственный Ганимед! Всех перьев орла не хватит, чтобы пересчитать. Одно перо, с шеи, для Микеланджело, другое, маховое, для Леонардо... Если богиням и женщинам я являлся в обличье змеи, быка, козла, победоносного полководца или дождя из золотых монет, то одному лишь Ганимеду я явил себя в облике царственной птицы, родственной солнечному ястребу.

Ганимед с алебастровой амфорой в руке подносит богам питье, которое позволяет им сознавать, что они боги. Он божественный кравчий, божественный Водолей. Я отдал в его ведение один из месяцев зодиака.

Однако вы сами, дети мои, скоро вступите в эру Водолея, эру Ганимеда. Эта эра, в которой торжествуют воздух и свет, прочит вам открытия, приключения ума, полеты в пространствах, исследование обратной стороны вещей, примирение через понимание и взаимное оплодотворение мужских умов.

Вот, дети мои, какие времена вас ждут, если вы выйдете невредимыми из завершающейся эры Рыб, этого века колебаний, нерешительности, неустойчивости, тонущего духа, слепоты в мутных водах бессознательного, жестокости — того века, в течение которого вы меня забыли. Именно в эре Водолея, завтра, вы по-настоящему узнаете, что божественны.

 

 

Последние влюбленности.

Олимпия. Александр Великий.

Юпитерианцы

Были у меня и другие влюбленности, но вызванные скорее ностальгией, чем новизной. Не буду вам рассказывать обо всех. Когда подходишь к концу длинного любовного списка, нет уже ни лиц, ни обстоятельств, которые не напоминали бы лица и обстоятельства прошлого; часто даже сами имена повторяются.

Расскажу вам только о Кирке-волшебнице, чародейке, дочери Гекаты и Гермеса. Эта царственная обольстительница обитала на побережье Лация, у подножия большой серебристой скалы, которая сохранила ее имя. Жилище ее, белое и безмятежное с виду, но все прорезанное тайными проходами и извилистыми лестницами, ломилось от богатств. Длинные золотые занавеси колыхались на окнах. Порог был из мрамора. Влажный песок, бархатный под нашими шагами, принимал в лунном свете медовый оттенок; море искрилось там, где терялись наши взгляды. Смех Кирки рассыпался жемчугом в ночи. Ах! Этот смех, ясный, неисчерпаемый, лившийся как песнь, омолаживая мир! Голос чаровницы был подобен золотым каплям.

Опасная Кирка, опасная для слабых мужчин! От хитроумного Одиссея, который тоже был ее любовником, но не стал рабом, вы знаете, каким скотом она заполняла свои стойла. На самом деле там были всегда лишь потерпевшие внутренне кораблекрушение, те, что искали в дурной супруге или жестокой любовнице оправдания своим неудачам и падениям, причиной которых были сами.

Упомяну вам только вторую Леду, царицу Спарты, которая мечтала на берегу Эврота о небе и воде, о мягкости и мощи, о похищении и объятии, о свете и ночи.

Говорят, какой-то моряк проходил там и застал ее в этих мечтаниях. Скорее всего, у него была походка вразвалку, как у птиц и людей моря, а полы его белого плаща, отброшенные назад, развевались, словно крылья.

Вторая Леда произвела на свет Елену, прекраснейшую из всех гречанок, супругу Менелая, любовницу Париса, Елену с пламенным лоном, но с пустой головой, которая от тщеславного глупца перешла к тщеславному трусу, Елену, которая стала причиной или поводом для Троянской войны. Но не слишком клеймите своим презрением ни ее, ни ее нелепого мужа, ни самовлюбленного и самодовольного любовника. Вы обязаны им Гомером... и начиная отсюда вы знаете почти все.

Наконец, была Олимпия.

Под листвой моего святилища в Додоне, там же, где я повстречал Ниобу, мою первую смертную возлюбленную, я встретил и последнюю.

Эпирская царевна и священная танцовщица, Олимпия была отправлена, подобно Электре, на остров Самофракию, где я соединился с ней после двойного танца огня и змеи.

Она произвела на свет Александра Великого. Имя Александр означает «защищенный человек» или «защитник человека».

Как Эпаф, как Минос и столько других моих божественных бастардов, Александр имел земного отца, Филиппа Македонского. Как мой сын Дионис и мой внук Асклепий были обучены Гермесом-Тотом, Александр был обучен Аристотелем. Как царь Аргос, Александр объединил под своей властью все города Греции; как Дардан, вступил в Троаду; как Дионис, углубился в Азию и дошел до реки Инд, повсюду сражаясь, пьянствуя и торжествуя. Как Аполлон, любил и женщин, и мужчин и никогда не был удовлетворен. Как Геракл, носил львиную шкуру, совершил тысячу подвигов, наметил своими походами через весь свет очертания будущих цивилизаций, но так и не успокоился. Он убивал, в гневе или опьянении, своих самых дорогих товарищей и оставался безутешен. Александр умер, сожженный лихорадкой, словно туникой Несса. Перед этим он повелел воздвигнуть свою статую среди олимпийских богов.

Александр был итогом, слиянием всех моих прочих сыновей, моим самым человеческим проявлением, Зевсом-человеком для окончания эры Овна. Идя в храм, он надевал тиару с двумя спиральными рогами. Он был завоевателем и законодателем, жрецом и царем. В течение двенадцати лет, то есть один мой оборот в небе, он осуществлял среди вас мою власть и за это время основал дважды двенадцать городов. В самом прекрасном, в Александрии Египетской, было собрано все древнее знание людей, оттуда вышло и ваше нынешнее знание.

Даже спустя двадцать четыре века память об Александре-Боге все еще не забылась; его судьба восхищает вас и остается несравненной. Он был моим последним прямым потомком, и уж насчет его-то вы не можете сомневаться: он существовал.

Что не означает, будто моя порода иссякла. По-прежнему рождаются люди, похожие на меня, потомки моих любовниц или моих тайных бастардов, которые происходят из моей сути, из моего начала; они будут рождаться, пока длится ваш род и блистает светило, носящее мое имя.

Эти люди возглавляют ваши восстания, поднимаются на ваши трибуны, направляют ваши битвы; и когда старому Крону не удается их пожрать, вы принимаете их за царей. Они дают вам династии или устои ваших обществ.

Они родились, чтобы основывать и строить — города, законы, империи.

Или же они берутся воспроизвести человека и его вселенную в пропорциях здания, в тысяче книжных страниц, в мраморе, вырванном у Матери-Земли, в бронзе, добытой у Плутона. Они родились, чтобы создавать и воссоздавать.

Они гневливы, прожорливы, часто невоздержанны и хвастливы, обладают всеми теми недостатками, которые происходят от слишком сильного воодушевления. Но они влюблены в счастье и справедливость.

Самая большая опасность, которая им угрожает, таится в их стремлении объять необъятное.

Их отношения с дочерьми Великой праматери — всегда битвы. Они обманывают своих жен, бросают любовниц. Женщины, чтобы польстить им, чтобы польстить себе, величают их полубогами, пока считают, что могут удержать, но затем, оказавшись брошенными, обнаруживают в них сотни недостатков и тысячи низостей, чтобы утолить свою досаду.

Они сеют детей, которых тоже отличает общая черта: ощущение жизни как дара. А потому им требуется оправдать этот дар своими поступками.

Именно их вы называете Юпитеровым потомством.

 

 

Возвращение на Олимп

После смерти моего сына Александра я еще несколько раз спускался к вам. Тогдашние люди могли заметить меня на улицах в сопровождении Гермеса или же Ганимеда; их взору представал путешественник крепкого сложения, благородно одетый, с виду лет пятидесяти, в полном расцвете лет, идущий, положив руку на плечо молодого человека. Я смотрел на прилавки, вдыхал с былым чревоугодием запах мяса и потрохов, жарящихся прямо на ветру, отвечал отеческой улыбкой на приглашения гетер с порогов домов удовольствий, но особенно медлил у подмостей скульпторов и перед прениями в общественных собраниях. Многие прохожие приветствовали меня, без уверенности в том, что мы знакомы, но с чувством, что где-то меня уже видели. Однако не осмеливались заговорить, наверняка из-за печали, читавшейся в моих глазах.

Да, я был печален. Каждое свое путешествие я видел, как мельчают ваши лучшие цивилизации; видел, как затемняется в вас непосредственность ваших отношений с Вселенной. Конечно, вы еще продолжали приносить жертвы богам, но уже не понимали по-настоящему, зачем вы это делаете. Ваши жрецы, внимательные лишь к буквальному соблюдению обрядов, теряли свое достоинство деятельных посвященных. В Египте я был свидетелем закрытия храмов; Имхотеп-Асклепий давно предрекал это. Я наблюдал, как Греция и вся империя моего сына Александра перешла в руки Рима. Я посетил Рим и встретил там людей предприимчивых, дельных, способных на высокие добродетели, но не на истинное знание. Несмотря на процессии и жертвоприношения, связь между вами и богами распадалась.

Все это было давно предсказано оракулами; но из-за того, что событие известно, объявлено, ожидаемо, оно не становится менее болезненным, когда происходит.

Я побывал в Афинах, чтобы послушать философов, основавших свою школу под сенью Портика.[10]

— О чем ты беспокоишься? — спрашивал меня Ганимед. — Ты же слышишь, они поют тебе хвалу и делают тебя центром своего учения.

— Мне не нравится, — отвечал я, — эта их манера обозначать меня родительным падежом от моего имени, называть меня Диос... от Зевс... Что мне делать с этой частицей? Зачем меня заставляют происходить от самого себя? Они еще знают, что говорят, но посмотри, как реагируют слушатели. Те принимают меня за некую идею. Скоро они меня примут за идола.

Гермес вмешался, стараясь меня успокоить.

— Отец, будут еще государи, которые произойдут от тебя; будут императоры, которые повелят чеканить твое изображение на золотых монетах.

— Знаю, знаю; и будут также поэты, которые попытаются вложить слова в мои уста. Все это также предречено. И все же истинное знание надолго затемнится, люди в самих себе будут портить мои и свои труды. Идемте, дети мои, пора возвращаться.

Итак, в один из летних дней, в самом конце эры Овна, я в последний раз пересекал Фессалийскую равнину среди сжатых полей, серебристых олив и виноградников, отягощенных черными гроздьями. Я сохранил для этой последней прогулки человеческое обличье, то, в котором обитает сознание. Греки, мои дорогие греки приветствовали меня при встрече: чашкой молока, каким-нибудь плодом, поклоном.

— Куда идешь, странник? — интересовались они.

— Возвращаюсь домой.

Хотя благодаря пророчеству Прометея я и остался царем, требовалось удовлетворить Судьбы и дать вселенскому равновесию какое-нибудь возмещение. Я не был свергнут, но мне надлежало укрыться на некоторое время, сделать вид, будто меня нет.

— Отец, — обратился ко мне Гермес, — что будет с людьми?

Мы покинули жаркую равнину; нас уже окружали зеленой прохладой густые леса, где со всех сторон журчали и искрились ручьи. Мы поднялись над зоной лесов и оказались среди луговых цветов, чья яркость оживлена холодом вечной и трудной весны: карликовых чертополохов с глубоким фиолетовым цветом, золотых лютиков, душицы, маргариток. Последними, что цвели на склонах Олимпа, последними, что сопротивлялись ледяному ветру высоты, были крошечные сиреневые анютины глазки, жмущиеся у скалы, — хрупкие цветы, чей венчик с двумя глазками, словно нарисованными на лепестках, так похож на человеческое лицо.

— Отец, — повторил Гермес, — что с ними будет?

— Ты сам хорошо знаешь, учитель предсказателей, — ответил я.

— Они поместят божественное вне мира.

— Именно так; и они будут истреблять друг друга. А потом настанет день, когда их взор уже не будет застилаться кровью. Тогда они признают, что у мира нет понятий «снаружи» и «внутри»; они заметят снова, что нет ошибки и истины, но что истин много, и что они просто дополняют друг друга, и что худшая ошибка — считать истину единой. И они примирятся для совместных свершений.

— Когда же это произойдет, отец? — спросил в свою очередь Ганимед.

— В начале следующей эры, твоей эры, господин Водолей. А если не в этой, то в следующей. Ибо люди будут способны разрушить свое настоящее, но не свой род. Земля — планета людей, и люди еще не готовы исчезнуть. Но они могут прийти к слабости, убожеству, сократиться в числе, а могут достигнуть могущества и славы. Они вечно будут перед прометеевым выбором, а тот включает и имитацию свободы.

Мы поднялись еще выше и пошли сквозь белые туманы, похожие на клочья шерсти, выскользнувшие из пальцев невидимого стригаля.

— Отец, — продолжал Гермес, — может ли твое знание быть передано людям?

— Да, когда один из моих потомков взберется по этому склону, чтобы подняться ко мне.

И я достиг вершины моего прекрасного Олимпа, моей мраморной горы с аспидной крышей, высотой в девять тысяч локтей. Олимп, мой заоблачный престол, увенчанный девятью вершинами и окруженный зеркалами никогда полностью не тающего снега. С него я так долго видел и еще так долго буду видеть встающее подо мной солнце.

И там я заснул на две тысячи ваших лет, на время Рыб, и это было ночью богов.

Вот, дети мои, рассказ и завершен. Однажды, быть может, вы узнаете слова, что были сказаны под соснами Олимпа в день, близкий к моему пробуждению. Узнаете, как Прометей, Гермес, Ганимед и я, позаимствовав четыре человеческих голоса, обсуждали близ моего древнего святилища ваше ближайшее тысячелетие.

Пока же я хочу, чтобы вы услышали то, что может вам оказаться полезным:

Мифы — память мира.

Во всем, что кажется новым, стоит отмерять часть забвения.

Лучше мыслить, чем верить.

Воображать себя носителями некоей миссии — значит пребывать в большой самонадеянности и одновременно в опасном невежестве. Но отрицать предназначение собственной жизни — значит доказывать еще большее высокомерие и еще большую слепоту. Родиться — значит получить предназначение; жить — значит исполнить его.

Один — понятие деления и противопоставления, но не совокупности. Утрата этой очевидной мысли или ведет человека к массовым убийствам, или загоняет его в пустыню.

Неважно, как вы обозначаете Зевса; главное, чтобы он присутствовал среди постоянных величин вашего сознания.

Ведь я не что иное, дети мои, как упорядочение бесконечного.

 

Ираклион, июль 1962

Тезе-ла-Ромен, сентябрь 1967

 

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe.Net

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Трубчатые железы желудка позвоночных, расположенные в области перехода желудка в двенадцатиперстную кишку.

 

[2] Клепсидры — прибор для измерения времени у древних.

 

[3] Внутренняя часть Коринфского залива.

 

[4] Архонт — высшее должностное лицо в древнегреческих полисах (городах-государствах).

 

[5] Горные вершины в Фессалии; Осса располагается между Олимпом и Пелионом.

 

[6] В полном варианте: «Quos vult perdere Jupiter dementat» — «Кого Юпитер хочет погубить, того лишает разума».

 

[7] Систр — металлическая погремушка.

 

[8] Обол — мелкая медная монета в Древней Греции.

 

[9] Дионисии — в Древней Греции празднества в честь бога Дионисия.

 

[10] Имеются в виду стоики, последователи Зенона Китайского, учившего в так называемом Расписном Портике (Стоа Пойкиле), который и дал название течению.