Когда я прочел об этом в газете, я не поверил

 

В газете сообщалось, что командующие дивизиями, действовавшими в районе Черкасс, уже 22 февраля были приняты Гитлером в его ставке «Волчье логово», где им были вручены высокие награды за удачный выход из окружения. Я просто отказывался верить этому — ведь выход из окружения начался только 16 февраля. Вероятнее всего, они успели выскочить благодаря танкистам из частей СС и таким образом спастись. А остальные? Простые солдаты? Они просто бросили их в беде!

 

 

Из нацистского пропагандистского листка. Вторник, 22.02.1944

«Фюрер принял командующих вышедших из окружения войсковых частей. В знак признательности их заслуг им были вручены высокие награды.

После деблокирования оказавшихся в кольце окружения частей фюрер в воскресенье принял у себя в ставке следующих командующих:

— командующего передовыми частями генерал-лейтенанта Либа, возглавившего группу прорыва из кольца окружения противника;

— командующего танковой дивизией СС группенфюрера и генерал-лейтенанта Гилле, чья дивизия из добровольцев проявила героизм в тяжелейших боях;

— командующего бригадой добровольцев СС «Валлония»;

— гауптштурмфюрера Леона Дегреля, который после героической гибели командующего бригадой взял на себя командование и обеспечил выход соединения с боями из кольца окружения.

Фюрер лично вручил вышеназванным офицерам награды:

Генерал-лейтенанту Либу — дубовые листья к Рыцарскому кресту;

Генерал-лейтенанту Гилле — мечи и дубовые листья к Рыцарскому кресту;

Гауптштурмфюреру Дегрелю — Железный крест.

Многие другие бойцы и командиры также получили высокие награды за проявленные героизм и мужество при выходе из окружения, они были вручены им командирами частей по месту службы».

 

Обстановка в целом в кольце окружения

К середине января войска группы армий «Юг» стояли у города Канев, около 100 километров юго-восточнее Киева. Западнее находились русские войска, они были уже в Белой Церкви, то есть сумели прорваться южнее, создавая угрозу для находящейся восточнее нашей группировки. Кроме того, со стороны Кировограда на северо-запад наступали крупные танковые силы русских и потом соединялись под Звенигородкой.

В результате два немецких армейских корпуса в составе 9 дивизий, среди которых была и моя 112-я, а также множество небольших частей и подразделений оказались в окружении.

 

Передышка

 

Март 1944 года

По прибытии в Пшемысл первым делом нас отправили на дезинсекцию — избавлять от вшей. Мы не только психически дошли до ручки, но и физически находились в таком состоянии, которое и свинье не к лицу. После нескольких недель впервые горячая баня — это мы воспринимали как манну небесную. Потом нас перебросили на 25 километров южнее в деревню Добромил.

Штегер, Гутмайр и я стали на постой в польской семье железнодорожника. У них был десятилетний сын и шестнадцатилетняя дочь. Девушка ходила в Пшемысле в немецкую школу, так что языковых проблем практически не было. Наш войсковой рацион мы делили с хозяевами. Хозяйка часто готовила фасолевый суп с сушеными грибами, совсем как у меня дома.

Командовали остатками нашей батареи (156 человек) лейтенант по фамилии Шварцвальд и Шпис, вахмистр Шпис.

Каждый вечер в 20 часов у нас проходило построение, где нас распределяли в наряд. А вообще мы должны были приводить в порядок форму, себя самих и вообще отходить от перенесенных тягот войны.

Наконец выдалось достаточно времени написать домой. Ведь из котла письма не пошлешь. Разумеется, писать обо всем я не мог, не имел права — наши письма просматривались военной цензурой.

Вот что я написал:

 

Дорогие родители, дорогие братья и сестры!

Мне удалось целым и невредимым выйти из окружения под Черкассами. Правда, форма изорвалась, но ее после заменили на новую. За наши заслуги командование наградило нас медалями.

 

Я получил:

 

— от имени фюрера Алоису Цвайгеру (7-я батарея 86-го артиллерийского полка) «Крест за заслуги» второго класса с мечами.

Надеюсь, что вы все здоровы, и до скорой встречи!

ваш сын Лоис.

 

 

Нашему командиру батареи выпала действительно нелегкая задача — он был обязан лично письменно уведомить родных и близких всех своих погибших и пропавших без вести подчиненных.

 

 

Канцелярия 26469В» 17 марта 1944 года

Добромил, 7-я батарея

 

Уважаемые члены семьи!

Мне выпала нелегкая задача сообщить Вам о том, что Ваш сын (супруг, далее звание, должность)… с 17.02.1944 числится пропавшим без вести. В тот день батарея с тяжелыми боями выходила из кольца окружения противника в районе Черкасс. Несмотря на предпринятые поиски, обнаружить Вашего сына (супруга, далее звание, должность)… не удалось. Если Вы не получите известие иного содержания, считайте его погибшим или попавшим в плен. Если же получите, просим незамедлительно поставить нас в известность.

С искренним соболезнованием,

Ваш оберлейтенант и командир батареи (…).

 

 

После трехнедельного отдыха мы снова были в Пшемысле. Из остатков частей и подразделений там формировались новые лолки. Моим новым назначением стал 157-й артиллерийский полк. Вахмистр Шмидт, Александр Кляйн и я попали в 7-ю батарею. Штегер и Гутмайр — в 8-ю. Увы, но нас разлучили. Вечером мы собрались на нашей квартире и были очень удручены этим обстоятельством. Ведь мы понимали, что вскоре вновь окажемся на передовой. На сей раз на центральном участке — южный участок перешел к русским. Нас снова гнали на убой. И приходилось ожидать повторения уже пережитого, если не худшего. И когда же все-таки кончится это безумие?

 

Апрель 1944 года

1 апреля во время обеда Шмидт объявил: «После еды построение!» На построении объявили: «Двенадцать человек едут в отпуск». Мы с Кляйном оказались в их числе. Сначала мы даже не поверили, что нас перед отправкой на фронт отпустят домой. В канцелярии у нас потребовали указать точный адрес пребывания в отпуске. Шпис предупредил: «Если ваш полк решат перебросить на фронт раньше, вас тут же известят об этом и отзовут. И никаких отговорок».

На следующий день мы поездом из Добромила через Чехию отправились на родину.

 

Отпуск

 

4 апреля, как раз в Страстной четверг[7] я прибыл домой. Мои родители, сестры Роза и Ветти были на седьмом небе — я свалился как снег на голову! Но радость омрачалась тем, что мой брат Берт до сих пор не давал о себе знать. Считалось, что он пропал без вести под Сталинградом. Но мы опасались и худшего.

Я отдыхал, но пришлось и поработать. Отец мой был лесничим, поэтому всю неделю отсутствовал дома. Ночевал он обычно в домике в лесу. Мы держали корову, двух коз, свинью и кур. Надо было повозиться и в небольшом саду. Сено мы приобретали на окрестных подворьях или же косили сами на лугах, принадлежавших лесничеству. За сено полагалось отработать. Денег хватало лишь на пропитание — отцу платили всего ничего, хотя тогда приходилось работать по 60 часов в неделю. Кроме того, продукты питания из-за войны были по карточкам. Если ты забивал, например, свинью, то должен был сообщить властям — часть мяса полагалось сдать государству. Если же ты задумал тайно забить кабана, за это вполне можно было загреметь в концлагерь.

В понедельник после Пасхи меня пригласили на встречу в ресторанчик местные фюреры НСДАП Брандль и Хазельбауэр. Чтобы не прослыть противником режима, пришлось пойти. Нас было 15 человек отпускников, и нас вознамерились угостить на славу. Но, несмотря ни на что, настроение у меня было ни к черту, потому что я понимал, что уже очень скоро снова в окопы. Кроме того, я был всерьез обеспокоен судьбой брата.

Зашел я и к своему работодателю Марбахлеру в Бруннбахе. Надо было сходить — кто знает, может, больше и не свидимся.

Это было в пятницу 19 апреля. В Родельсбах приехала почтальонша передать мне телеграмму, в которой говорилось, чтобы я немедленно возвращался в войска. Прибыть надлежало в местечко Миллек под Краков.

Отец еще не вернулся с работы, он приехал только вечером в субботу — так что я и попрощаться с ним не смог. Мать была сама не своя — еще бы: один сын неизвестно, жив или погиб, другой отправляется на верную смерть.

На следующий день было горестное прощание с матерью и сестрами, они перекрестили меня на дорогу и наказали быть поосторожнее, чтобы вернуться домой живым и здоровым. С тяжелым сердцем я дневным поездом из Гросраминга через Чехию отправился в Польшу с отпускным свидетельством, дававшим мне право отдыхать еще целую неделю. Можно было, конечно, остаться и догулять эти дни, но местные наци наверняка были в курсе всего и тут же настучали бы на меня куда следует. Что-что, а язык у этих господ был подвешен хорошо, они готовы были вступить в любую человеконенавистническую организацию, тем более, что они палец о палец не ударяли, только вопили лозунги, призывы, да следили за своими односельчанами. А потом, как это обычно бывает, били себя в грудь — мол, мы что, мы ничего, мы — порядочные бюргеры.

 

Назад в безумие

В воскресенье в 10 утра я прибыл в Краков. Вскоре я встретил Кляйна и еще нескольких отпускников.

В вокзальной комендатуре нам было сказано, что 7-я батарея вчера отправилась куда-то на центральный участок. На военном грузовике мы добрались до Миллека, там располагался полигон. Штабная батарея как раз занималась разгрузкой всего необходимого. Шпис велел нам ехать вечером в направлении Минска. Меня и еще одного бойца отрядили охранять вагон — и здесь вовсю орудовали партизаны. Но отъехали мы по расписанию и добрались без происшествий.

Неподалеку от Минска мы остановились на какой-то станции. Я решил сходить забрать полагавшийся мне сухой паек. Но, выйдя из станционного здания, окаменел — поезд, оказывается, уже отправился! Без меня! Я стоял с этим пайком в руках, без оружия, без всего — все осталось в вагоне. Я всерьез испугался — я понимал, что ожидает тех нерадивых солдат, которые теряют оружие, — штрафная рота! А там шансы выжить — нуль! Несколько русских женщин, глядя на меня, от души потешались. «Ну и кретин же я!» — мелькнуло у меня в голове.

Примерно час спустя пришел поезд — паровоз, с прицепленными к нему вагонами. Я к машинисту, он оказался русским, направлялся в Минск и согласился подбросить меня. Вагоны были заняты отпускниками. Я рассказал им о своем приключении. Когда мы прибыли на следующую товарную станцию, я выскочил из поезда и увидел на соседних путях наш вагон, с разместившейся в нем штабной батареей. Бегом бросился к нему, вскочил в вагон и сразу же к себе в купе. Оружие, слава богу, на месте. У меня гора с плеч свалилась. Мои товарищи хохотали надо мной — мол, растяпа. Но все были довольны, потому что эта история, на мое счастье, закончилась благополучно.

26 апреля мы прибыли в Оршу. 7-я батарея как раз разгружалась. Мы с Кляйном доложили о возвращении из отпуска, и нас сразу же подключили к работе — разгружать снаряды. Работали мы несколько часов.

В 4 часа пополудни вдруг объявили воздушную тревогу. Появились русские самолеты и стали бомбить станцию. Но наши зенитчики открыли по ним огонь из 8,8-см орудий и прогнали их.

Когда стемнело, мы маршем отправились в Горки, это примерно в 40 километрах от Орши.

Несмотря на то что стоял конец апреля, погода была ужасная. Постоянный дождь, иногда и снег. Дороги в ужасном состоянии, понятно, что со всем этим мы сталкивались не впервые, но есть вещи, к которым просто невозможно привыкнуть. Вокруг были леса, откуда партизаны внезапно атаковали нас. Поэтому мы получили приказ открывать огонь без разбору и по гражданским лицам, приблизившимся менее чем на 20 километров к линии фронта. Мол, такие тоже считаются партизанами. В своих деревнях им не разрешалось покидать жилища с наступлением темноты.

Одолев за две ночи путь, мы в три часа утра прибыли в Горки.

Неделю я выполнял обязанности выдвинутого корректировщика огня. Времени не хватало даже на сон — в мою задачу входило изучить район предстоящих стрельб перед нашими позициями. Всегда наготове, постоянно следить, чтобы враг не захватил тебя врасплох, ведь до его позиций два шага, и ко всему иному и прочему дождь, этот нескончаемый дождь, и ты промок до костей, и нервы на пределе. По ночам время от времени открывали заградительный огонь. Из-за участившихся атак партизан приходилось утраивать посты боевого охранения.

На какое-то время на всем Восточном фронте наступило затишье. Но мы-то не знали, что Красная Армия воспользовалась им для подготовки крупномасштабных операций с целью полного разгрома группы армий «Центр».

 

Май 1944 года

Когда меня перестали использовать как корректировщика огня, наш лейтенант отправил меня наводчиком на второе орудие. Командиром расчета был 16-летний кандидат в офицеры, только что из военного училища.

Внезапно весь наш дивизион срочно отправили в тыловой район на борьбу с партизанами. Целые сутки мы подвергали беспрерывному обстрелу обширный участок леса. Пехота также участвовала в этой операции. Она прочесывала местность. Целью операции было предотвращение окружения нас врагом в Орше и ликвидация партизан в нашем тылу.

После этого неожиданного рейда нас снова бросили на передовую. Мы обстреливали стратегически важные цели — мосты, участки дорог, чтобы замедлить передвижение войск противника.

До 20 июня мы еще удерживали линию обороны, но потом контратаки русских участились.

В ночь на 17 июня создалась угроза прорыва русских танков на наш правый фланг. Мы оказались втянуты в ожесточенные оборонительные бои. Весь дивизион не отходил от орудий — мы стреляли и стреляли. Руководимые страхом, мы творили немыслимое. И нам все же удалось совладать с натиском русских, хотя мы понимали, что предприми они еще одну такую попытку, и нам не удержаться.

После этого началось отступление нашей 157-й дивизии. По ночам мы сменяли позиции, отходя в тыл, а днем кипели оборонительные бои. Мы не давали русским подойти к нам вплотную, чтобы всегда иметь возможность отхода.

 

Группа армий «Центр»

 

Июнь 1944 года

В кровавом четырехугольнике между Минском, Витебском, Оршей и Бобруйском кроме моей 157-й дивизии сражались еще тридцать семь общей численностью в 37 ООО человек. Нам же противостояли 180 советских дивизий.

Кроме того, в распоряжении Советов имелось:

6000 танков.

5000 артиллерийских орудий.

7000 самолетов.

 

В то время, как у нас:

1500 танков.

1500 артиллерийских орудий.

1200 самолетов.

В общей сложности Красная Армия бросила в бой около 2 миллионов солдат. Наше поражение было предопределено.

Русские с 22 июня по начало июля 1944 года сумели продвинуться на запад более чем на 300 километров. Мы оказались полностью отрезанными. Потери группы армий «Центр» к этому времени равнялись почти удвоенным потерям во время катастрофы под Сталинградом. А там было разгромлено 28 дивизий общей численностью 350 000 человек.

Гиммлер, в речи перед гауляйтерами в Познани 3 августа 1944 года, заявил следующее:

 

«Мы должны уяснить, что подобный разгром имеет под собой абсолютно невероятную причину — нет и не может быть внятного объяснения тому, что группа армий такой величины просто бесследно исчезает!»

 

Прибегая к вот таким сомнительным доводам, виновники гибели миллионов и миллионов людей пытались снять с себя ответственность.

Задним числом вынужден констатировать, что нами правил режим, для которого было совершенно безразлично, к какой расе ты относился, к «нашей» или же к «чужой». К этому следует добавить, что эти безумцы не имели ни малейшего представления ни о военной стратегии, ни о ведении войны вообще. В своей мании величия они были склонны к неверной оценке любой ситуации. Не говоря уже о том, что привело к гибели огромного числа солдат, о миллионах погибших в концлагерях и в результате варварских бомбардировок обеих сторон.

22 июня Советы перешли в наступление. Размах этой операции далеко превосходил все, что предпринималось до сих пор в ходе Второй мировой войны.

Для нас же, солдат 7-й батареи, это снова означало безнадежное отступление с боями, новый этап гонок со смертью. Ни о капитуляции, ни о добровольной сдаче в плен никто и не помышлял. К тому же нам постоянно втемяшивали в голову: «Русский плен — гибель!» Соответственно, русского плена страшились пуще чумы, вот поэтому и выбирали бегство как наименьшее из зол.

И мы по непроезжим дорогам отступали, отходили с боями. Чаще всего ночью. Мимо Орши, превращенной бомбежками и артобстрелами в сплошные руины.

Занимался день. Мы до сих пор так и не вышли к рокадному шоссе, тому, которое на протяжении всей кампании в России служило основной транспортной артерией, по которой осуществлялся войсковой подвоз.

Вдруг нам было приказано: немедленно занять позиции в открытом поле — рокадное шоссе уже в руках Красной Армии. В тот день нас непрерывно поливала снарядами русская артиллерия, включая знаменитые «катюши». Земля содрогалась, вокруг грохотало до боли в ушах. В воздух швыряло и технику, и людей. Впряженные в телеги лошади, обезумев, носились повсюду. Многие погибли от прямых попаданий. Мы оказались в безвыходной ситуации. Кое-кто, кто еще мог, пытался укрыться и даже окопаться в свежих воронках. Ни о каком отпоре неприятелю речи не было. В любую минуту можно было ожидать, что и в тебя угодит снаряд. Вот тогда сразу все бы и кончилось. Немецкая сторона уже была не в состоянии организовать воздушную оборону. Часть наших «тигров» и мы вместе с нашими пушками обороняли восточные подходы, откуда на нас неумолимо надвигались русские танки.

Я вообще не представлял, как вырваться живым из этой мясорубки. Русские «тридцатьчетверки» обложили нас со всех сторон.

И солнце палило страшно. Насколько свирепыми были здесь, в России, зимы, настолько жарким лето. Густой дым, валивший, казалось, отовсюду, смрад гари едва ли не лишали нас рассудка.

Во второй половине дня наш командир расчета сказал мне: «Если до вечера не погибнем, тогда уйдем с этой позиции». Никто в ответ и слова не промолвил, но каждый думал: скорее всего, конец наш близок.

Когда начало смеркаться, артиллерийская канонада чуть утихла. Вероятно, русские подумали, что, дескать, всех нас перемолотили. Поэтому нашим танкам и нескольким орудиям удалось через неширокую просеку все же пробиться поближе к рокадному шоссе. И когда мы уже подумали, что вырвались, неожиданно из кустов справа загремел пулемет. На моих глазах несколько моих товарищей упали и больше не поднялись. Одного унтер-офицера из нашей группы пули в считаные секунды превратили в решето. Я, обезумев от ужаса, стал подгонять лошадей. Как мы вырвались из этого ада тогда, мне до сих пор непонятно.

В конце концов мы вышли к шоссе и почти до полуночи вместе с другими отбившимися от своих частей пробивались к Минску. На какой-то длинной-предлинной просеке решено было сделать привал. Выставив посты боевого охранения, мы впервые за несколько ночей немного поспали и даже поели из прихваченных с собой запасов провианта.

На следующее утро отход продолжился. Мы шли лесами, полями, оставляя в стороне горящие села. Время от времени случались стычки с врагом. Больше всего потерь происходило от атаковавших нас на бреющем штурмовиков и истребителей. Эти всегда выныривали откуда-то и посыпали нас бомбами и обстреливали из пулеметов и пушек. После таких атак мы всегда недосчитывались повозок или грузовиков, не говоря уже о наших товарищах. От тех, кто получал пулю в голову, говорили, что им, мол, «повезло» — потому что другие бойцы погибали в страшных муках от полученных тяжелых ранений, призывая смерть как избавление.

29 июня 1944 года мы, едва забрезжил рассвет, добрались до реки у Борисова. Метрах в двухстах от деревянного моста мы остановились. Через равные интервалы мост подвергался атакам русских с воздуха — штурмовики противника без устали бомбили его. Бойцы саперного батальона к полудню каким-то образом ухитрились кое-как восстановить его, и мы сломя голову переправились на другой берег. Едва оказавшись там, мы замаскировали орудия в прибрежных кустах. Восточный берег уже вовсю обстреливали русские. Окопавшись на берегу, мы рассчитывали, что нас никто не заметит. Несмотря на страшную усталость, спать никто не мог. Только к ночи мы смогли продолжить отступление.

На следующий день утром, увидев недалеко от дороги кукурузное поле, мы решили укрыться на нем и отдохнуть. Внезапно с того места, где мы оставили третье и четвертое орудия, защелкали выстрелы, послышались крики. Над нашими головами засвистели пули. Русские, заметив нас, неслышно подкрались и, обстреляв несколько наших орудийных расчетов, наповал убили нескольких наших солдат. Счастье, что я находился у первого и второго орудия, которые попались на глаза русским уже потом. Но тут мы не выдержали. Взявшись за оружие, мы стали обороняться. Русские были удивлены не на шутку. Поскольку на подкрепление им, судя по всему, рассчитывать не приходилось, они были вынуждены отступить. В этом бою 16-летний кандидат в офицеры получил ранение в живот. Мы с несколькими товарищами оттащили его к шоссе, а там погрузили на чудом подвернувшийся санитарный грузовик. Но мальчишка вряд ли выжил. И не только по причине серьезности ранения, но еще и потому, что и грузовик этот мог спокойно не доехать до места назначения. А остальные шестеро так и остались лежать на том кукурузном поле. Пришлось оставить и два орудия.

 

Июль 1944 года

Наше отступление продолжалось, нам ничего не оставалось, как отходить. Мы как могли пытались срезать путь, потому что продвигаться непосредственно по шоссе было весьма рискованно — русские не оставляли его в покое. Иногда, чтобы укрыться от вездесущих штурмовиков, мы выбирали полуразрушенные деревни. Но они настигали нас и там. Жуть, да и только — повсюду у обочин трупы, часть из них обезображены до неузнаваемости. Никто из водителей даже не соглашался увезти их. Впрочем, и наши командиры руки опустили, короче говоря, мы медленно скатывались к хаосу, анархии. Каждый спасал только себя, и нечего было рассчитывать на чью-то помощь. Царило всеобщее отчаяние.

Вот я пишу сейчас об этом, восстанавливая в памяти пережитое, и у меня не укладывается в голове, как подобное безумие вообще стало возможным. Мы в буквальном смысле слова оказались брошенными на произвол судьбы. И кошмарные события тех дней запечатлелись в памяти на всю оставшуюся жизнь. Это был такой кошмар, что я до сих пор не могу понять, как я вообще остался жив. Скольких же ангелов-хранителей нужно иметь, чтобы вырваться из такого ада? А тысячи моих товарищей, похоже, и одного-то не имели. Нет, словами этого не описать. Да и никакому кинофильму не под силу передать тех ужасов.

Под вечер, добравшись до какой-то полянки, мы решили стать на привал. Легкие орудия мы уничтожили — они только обуза при отступлении. Боеприпасы пришлось зарыть в землю — чтоб враг не воспользовался.

Внезапно появился лейтенант, командир батареи. Последние два дня о нем не было ни слуху ни духу. Он явился с приказом, поступившим по радио: «Пробиваться на запад на свой страх и риск». Этот приказ и послужил окончательным подтверждением тому, что группа армий «Центр» перестала существовать.

Мы быстро разобрали целый грузовик с провиантом. Я тоже запасся впрок консервами и хлебом. Прихватил и патронов. Теперь у каждого оставалось лишь одно оружие — винтовка.

От нашей батареи осталось всего 50 с небольшим человек. Где были остальные, обозные, например, или из подразделения боепитания — то ли погибли, то ли отправились другим путем, мы не знали.

Решено было разделиться на группы по шесть человек с унтер-офицером во главе. «Когда стемнеет, выходим, если кого-то ранит, его обязательно забрать с собой, а группу ни в коем случае не разбивать» — таков был приказ. Мы прихватили с собой пулемет и трассирующие пули. Через лес мы к десяти часам вечера благополучно добрались до шоссе.

Там нашим взорам предстала ставшая обычной картина разрушения и уничтожения. На многие километры протянулись подожженные или сгоревшие грузовики. Исправные машины приходилось все равно бросать — большинство были с пустыми баками, но будь даже они с полными, толку от этой техники было мало: дорога была сплошь изрыта воронками, да и партизаны не дремали — заваливали шоссе спиленными деревьями. Вдруг непонятно откуда ударил пулемет. Мы бросились врассыпную, пытаясь укрыться за полусгоревшими машинами. «Нет, лучше уж отсидеться и не терять надежды!» — сказал я себе, а другие попытались пробежать дальше. Наша крохотная группа моментально рассеялась. Когда стрельба прекратилась, я решил бежать дальше. К четырем утра я вышел к речке и там наткнулся на наших. Мост через эту речку оказался взорван, но мы по оставшимся балкам кое-как перебрались на противоположный берег. Там мы первым делом вдоволь напились и наполнили фляжки, в которых уже ни капли не осталось. Потом все утро топали через равнину, пока не добрались до железнодорожного полотна. Это была линия Борисов — Минск. Пару дней назад здесь кипел бой — повсюду валялись трупы, в том числе и русских.

Едва мы перешли через насыпь, как на нас вновь обрушились снаряды неприятеля. Один из них разорвался метрах в десяти позади меня. Взрывной волной меня отбросило в сторону, осколки провизжали у самого уха. У меня дыхание перехватило. Липкая от крови спина словно огнем горела — меня полоснуло осколками. Но времени опомниться не было. Нужно было уходить из опасной зоны. И мы снова побрели на запад.

День уже клонился к вечеру, когда мы, теперь уже семеро, причем никого из этой группы я не знал, остановились заночевать в небольшом лесочке. Один из бойцов наскоро обработал мои раны и перевязал их. Слава богу, они оказались неопасными. Я разделил остававшиеся у меня хлеб и консервы на всех. Мы валились с ног от усталости и выпавших на нашу долю нечеловеческих испытаний и не надеялись на лучшее. Никто представления не имел, как действовать дальше. Мы были на пределе сил, натертые сапогами ноги распухли — вот мы и свалились там, где стояли. Но я все же решил предупредить: давайте хоть одного выставим в охранение. Выставили. И каждый час сменялись. Вот так мы сумели урвать несколько часов на отдых.

 

4 июля 1944 года

В 3 часа утра мы поднялись и снова зашагали вперед. Добрались до пригородов Минска. Оказывается, русские еще дня два назад захватили город. Мы решили обогнуть Минск с юга через кустарник. Но тут снова раздался ставший хорошо знакомым вой самолетов. Русские подвергали участок, где мы оказались, постоянной бомбежке. Небо заволокли клубы черного дыма. Повсюду убитые лошади, расщепленные снарядами и бомбами деревья. В знойном воздухе стоял смрад разлагающейся плоти. При угрозе с воздуха приходилось укрываться за корневищами выкорчеванных взрывами деревьев. На нас градом сыпались осколки. И никто тогда не решался загадывать дальше, чем на минуту вперед.

Страх не покидал нас ни на минуту. Страх оказаться раненым и мучительно умирать. Страх быть убитым или плененным. Один кошмарный день сменялся другим таким же, я даже не утруждал себя тем, чтобы спросить, какое сегодня число. Время утратило значение.

В неглубоком овражке собралось около полутора сотен наших бойцов. Присутствовали и офицеры. В распоряжении этой группы имелось даже вполне исправное штурмовое орудие. И, к моему изумлению, я обнаружил вахмистра Шмидта и Александра Кляйна. Шмидт тут же ввел меня в курс обстановки: «Русские заняли всю западную часть города, мы с Кляйном тихонько проберемся туда и узнаем, в чем дело». Вероятно, это было ошибкой, при условии, что к подобным ситуациям вообще применимо такое понятие, как ошибка — тут уж приходится целиком и полностью полагаться на чутье. Я долго прождал их обоих на опушке леса. Но тщетно. Больше я ни Шмидта, ни Кляйна не видел.

Некоторое время спустя послышался зловещий гул танковых двигателей. И вот показался первый. Мы в панике стали разбегаться. Кто-то из офицеров крикнул: «Ложись!» А один лейтенант все же подбил танк из фаустпатрона.

Когда стемнело, на нас стала надвигаться еще парочка танков. Они как раз и занимались поиском и отстрелом вот таких отбившихся от своих частей горемык, как мы. Расчет штурмового орудия тут же занял оборону. Последовала непродолжительная схватка. Скорее всего, русские никак не рассчитывали, что им дадут отпор, в противном случае они действовали бы по-другому. Нашим удалось поджечь обе вражеских машины. Никто из экипажей и сопровождавших танки русских пехотинцев не выжил.

Мы возобновили путь на запад. Но далеко уйти не удалось — вдруг мы набрели на вражеские позиции, преодолеть которые не было никакой возможности. В общем и целом нас обложили со всех сторон, так что нечего было и думать выбраться из кольца окружения незамеченными.

В конце концов офицеры, посовещавшись, решили: «Если хотим все же выйти к нашим позициям на западе, русских все равно не обойти, так что ночью придется прорываться с боем. Иного выхода нет». Война есть война, а приказ есть приказ. Все понимали, что они — реальные кандидаты в покойники. Записали для порядка номера наших прежних дивизий, а для нас, 150 человек, это означало, что ночью, улучив момент, предстоит вступить в открытую схватку с врагом. Плен? Да подобные вещи просто никому не приходили в голову, потому что русского плена страшились куда сильнее, чем гибели в бою.

Под покровом темноты мы почти вплотную подползли к позициям русских. Как только противник обнаружил нас, мы, стреляя на ходу, с криками «ура!» устремились вперед. Вспышки выстрелов, свист пуль над головой, крики раненых — словом, снова все та же бессмысленная, кровавая бойня. Никто ничего не видит, тьма кромешная. Меня пока что даже не зацепило. Я укрылся за толстым стволом дерева и, трясясь от страха, выжидал. И даже когда стрельба утихла, я не решался сдвинуться с места, хотя и понимал, что долго засиживаться здесь рискованно. Я был один и не знал, кто из наших погиб, а кто остался жив. Какое-то время спустя, глубокой ночью я попытался определить, где запад. Каким-то образом я сумел проскользнуть незамеченным через позиции врага. Похоже, русские особо не тревожились, считая, что с нами покончено, и не желали лишний раз подвергать себя опасности. Тем лучше для меня.

Оставшиеся ночные часы прошли спокойно. Вдали то и дело мелькали сигнальные ракеты — ориентир для рассеявшихся бойцов, малыми и большими группами со всех сторон устремлявшихся сейчас к западу через территорию, занятую врагом.

 

6 июля 1944 года

Едва рассвело мы, отступающие, поняли, что мы для неприятеля как на ладони — мы очутились на бескрайней равнине.

И верно, не прошло и нескольких минут, как вдали показались русские танки. Они явно ехали прямо на нас. А позади под защитой бронированных колоссов двигались и пехотинцы. Наши группы тут же рассыпались — самое главное не попасть под обстрел, выйти из зоны досягаемости огня. Никаких возможностей противостоять такому натиску у нас не было. Только бежать прочь. Неважно куда. Куда угодно, но бежать. И вновь бежал, спасая жизнь. Нас оттеснили к низине, где протекала речка, берега поросли кустарником, за которым можно было укрыться. Течение было довольно бурным, но, невзирая на это, мы должны были во что бы то ни стало перебраться на другой берег — только так можно было уйти от танков противника. Недолго думая, мы бросились в воду и попытались вплавь преодолеть водную преграду. Кое-кто из бойцов попытался сделать это верхом на лошадях. Я уцепился за хвост одной из них. Промокнув до костей, я выбрался на берег. Сам бог велел передохнуть. Тут мы и попались на глаза местным крестьянам, которые, глядя на нас, сочувственно качали головами и говорили: «Вот те на! Вчера наши на постой пришли, а сегодня, выходит, опять немцы! Ну и ну!»

Несмотря на жару, я жутко продрог. И тут на меня черт знает, что нашло — я стал кричать: «Какого черта! Нам все равно не добраться до своих!» А потом улегся на землю, заявив, что дальше никуда не пойду.

Да, все эти ужасы, тяготы, голод, неотступно преследующая тебя смерть кого угодно с ума сведут. Вот и я дошел до точки — мне вдруг стало на все наплевать.

Какое-то время спустя ко мне подошел один из наших. Поскольку враг себя пока что не обнаруживал, я понемногу пришел в себя. Поднялся, и мы, не торопясь, одолели пару километров и подошли к засеянному полю. И решили здесь отдохнуть. На этом поле нашли временное пристанище еще с полсотни наших отступающих. Я и не заметил, как провалился в глубокий сон. Самое главное было сейчас поспать, а то я и не знаю, что стало бы со мной.

Когда я несколько часов спустя проснулся, тут же заметил, что офицеры, тоже отдыхавшие поблизости, уже успели улепетнуть.

Вот я и предложил своему товарищу, тому самому, который привел меня в чувство и с которым мы сюда пришли: «Давай-ка тоже делать отсюда ноги, лучше все же не идти скопом, так безопаснее».

Нас собралось пять человек, и мы проскользнули к краю поля. И тут где-то неподалеку раздался шум моторов. Почти рядом пролегала дорога, по которой двигалась колонна грузовиков русских. Мы замерли. Когда машины прошли, мы по одному перебежали дорогу. Так мы шли весь день, потом набрели на какое-то болото.

Трудно было идти по трясине и, самое главное, медленно. А тут еще и эти проклятущие комары. Но зато множество кустов, за которыми не составляет труда укрыться. И вот у одного из них мы решили сделать привал. Солнце палило как в тропиках. И пить хотелось страшно. Пришлось довольствоваться затхлой водой из луж. Едва утолили жажду, как дал о себе знать голод. И мы решили передвигаться только в темное время суток, а днем где-нибудь отсиживаться.

Но все вышло не так, как мы задумали. Едва мы скинули сапоги, чтобы дать отдых натруженным ногам, как услышали гул разведывательного бронетранспортера. Машина перла прямо на нас, наверняка русские заметили нас и торопились разделаться с нами. Не доехав пару десятков метров, бронетранспортер замер на месте. Двое русских сидели впереди, а трое стояли за пулеметом. Ствол медленно повернулся к нам. «Ну, все, — подумал я, — вот и пришел твой конец». Мы все едва не наложили в штаны от страха и неожиданности. Русские жестами дали понять, чтобы мы сдавались. А мы понятия не имели, как в данной ситуации поступить. И вот в одну секунду мы бросились врассыпную, как перепуганные куры. И тут же за спиной затрещал пулемет. Но пули на удивление прошли поверх голов.

Ведь им ничего не стоило перестрелять нас, как зайцев. Как мне представляется, они не пошли на это потому, что мы побросали наши винтовки. Как, разумеется, и сапоги. Отмахав несколько метров, я сообразил, что и носки тоже потерял. Добежав до кустарника, мы залегли и прислушались. Русские не бросились за нами вдогонку.

Потом мы пробирались полями. В небольшой балке стояло несколько домов. В километре от нас на возвышении расположилось село. Подойдя поближе, мы увидели, как из домов вышли несколько старушек. Мы попросили дать нам напиться. Они сразу же поняли, что мы удираем, и видом своим выразили сочувствие. Нам вынесли большой деревянный таз с кружкой. Прохладная вода показалась нам удивительно вкусной. Дали нам и по ломтю хлеба. Мы были очень благодарны этим людям.

Неподалеку на холме мы заметили группу мужчин, правда, так и не разобрались, кто это — немцы или русские. Решили расспросить местных женщин, но те в ответ пожимали плечами и говорили, что, мол, не понимают, чего мы от них хотим.

Мы все-таки направились к этому селу. Село было маленькое, несколько хат. И в этих хатах разместилось около трех десятков немцев. На противоположной стороне в окопах залегли русские. Ни стрельбы, ни криков оттуда не доносилось. Вдруг я почувствовал страшную усталость, да и остальные едва ноги волочили. Усевшись за каким-то сараем, я тут же уснул.

Еще не наступил вечер, как я проснулся от грохота. Русские открыли огонь по селу. Домишки тут же занялись огнем — ведь в России в сельской местности каменных домов практически не встрет<