Кляксины, или кровавый канкан

 

Из портьеры ударами пяток, защелкивавших, точно бичи, на него головой, как биткой, Непещевич, Велес; с ним – Миррицкая; с ней – оперстненные пальцы Мертетева, воздух хватающие; с ними всеми – такой офицер приходил – Кососоко.

Вердикт?

– Вы кричали?

Но сели, глаза опуская:

– О чем?

Он же ногу согнул, схватя кресло; и серою, светлою брюкою выуглился, ее крепко обцапав власатыми пальцами и в нее влипнув углом подбородка клокастого; смыслил живыми глазами под темное с бронзовым просверком поле обой, на которых заляпаны кляксины, черные кольца в оранжево-ржавый квадрат; зауглились лопатки; визиточ-ка черная – стягивала, как корсет.

– Нет, о чем вы кричали?

– Он знает, о чем я кричу, потому что он знает, кто я, – на Велеса оскалился.

Тучный Велес, вынимая сигару, не видел его: только кресло; и воздух: над креслом; бесило, что он называет себя Эдуардом Мандро, – не Друа-Домардэном, хотя состав букв и количество их – одинаково; установили врачи: паралич; почва – сифилис; что же, – одних превращает болезнь эта – в Ману[125], других превращает – в «Мандро»!

И Мертетев взорвался; ладонь над щекою занес:

– Издеваетесь?

Пальцы, щипавшие воздух, не дернули уха; они заигра. ли в дрожалки; казалось, все вместе сорвутся и будут вы. крикивать хором багровые ужасы —

– в лондонский тон, в бронзу ламп, в жирандоли и в черно-лиловые шторы!

Один Непещевич никак не дрожал.

И Мертетев, отставши от уха, стыдясь, растирал о ладонь свой кулак:

– Сумасшедший вы есть: сифилитик несчастный!

«Несчастный» сказал, отвечая на жест заушения, а не на слова, внимая себе, как другому:

– Я правду сказал.

И казалось, что он подавился, схватившись за грудь, на суровое поле обой: с красным просверком; не понимал: коли пишут, что пулей убили, – зачем де-Лебрейль чемодан собирала на фронт?

– Чего медлите?

Спинами все повернулись и громко кричали о нем: точно то, что сидело и громко икало в рот Мирре Миррицкой, –. сидело, зашитое в куль.

– Невозможно ему в таком виде являться в курительную: его издали надо водить.

Он подшучивал:

– Я точно мамонт, показанный в дали времен!

Так кончалось общенье: с животным, растительным царствами; мир минеральный остался: железная проволока, гвозди, штопоры!

– В далях времен: с павианом мандр…

Руку отвел, – ту, которую Тертий на рот положил:

– Виноват: говорю, – с павианом мандрил.

Задышал (точно били), вперяясь в Велеса, который ведь был безоружен, – сутуло и тупо шарча, дуя губы сплошной шансонеткой, чтобы над оранжево-карим ковром, заглушающим шаг, на котором разляпана дикая, синяя, кляксина, и – с места сорваться в кровавый канкан!

Это чудище встало: и вышло с попышкою, их уведя за собой.

____________________

Есть в паноптикумах перед пыльною шторой доска: «Просят дам и детей не вводить»; но вы входите; и натыкаетесь на восковые, холодные куклы, одетые в пыль и протреп сюртуков, со вставными глазами; и – с идиотическими, удивленными, детски невинными, но бородатыми лицами, в галстухах, в черных жилетах, в очках, с обнаженной рукой или с пяткой, покрытой прыщами, гангренами, – сделанными

 

Интендант тинтентант

 

Телефонное ухо: с далекими центрами соединили его затрещало:

– Спасение есть!

Пустотряс: кто спасет?

Тук: турусы: – тарелки, плеск пяток; рассыпали пуговицы роговые; рога, шаг – спасителя – по коридору!

Он – выскочил.

Пуст коридор; но – два глаза в конце.

Свет?

Нет —

– глаз офицера высокого, с тонкою апоплексической шеей и с синим совсем сумасшедшим, от бешенства диким, лицом!

Офицер, захватясь за бородку, вперился в то место, которое стало «Мандро», как в тарантула скачущего, вызывающего в нас мгновенно же два рода чувств: прочь бежать, раздавить.

И услышалось издали, как клокотание тонкого горла, сжимаемого подлетевшею к горлу рукой.

И Мандро:

– Что вы так?

Никого!

Было: числясь Друа-Домардэном, уже отчислялся от всяких «друа» на Друа; и хотел сигануть через кресло – оранжево-пепельный фон, – как пожухлая шкура распластанного леопарда.

Хотел сигануть в темно-черные пятна на бронзовом темном, как шкура боа, – коридора какого-то; из глубины коридора хрипел синебакий; не горничная выбегала на зов и; и – когда это было? И – где?

И не вспомнилось.

Ассоциация вспомнилась; она бессмысленна: мелким петитом, без шпон, сочетание букв – «Интендант Тинтентант».

Водосточная крыса – в захлопе метается; случаи были, когда разрывалось крысиное сердце.

 

Лизаша, Лизаша!

 

А дни проходили.

Закончено, разрешено: ликвидация органов; урегулирован этот вопрос, «пересчитаны» ребра; есть метка в жилете куда ставить дуло, когда они с «этим» приступят.

Готово!

И можно сидеть, опочивши от дел; сутки – ящики выпростанные – века; и четыре недели – три тысячи лет – с того мига, когда стал готов; а в желудочках мозга катались какие-то шарики воспоминаний (в обратном порядке); причины, как следствия, виделись роем возможностей; переживалися многие жизни в одной.

Малакаки, гречонок, – пред торчинской лужей помедлил, – скотину Мандро, его усыновившую, верно б не встретил: сидел бы под вывеской: «Губки»; на жизненной линии точки суть пересечения линий, которые все перемыслить – стать – декалионно-животым и декалионно-головым, разбухнувшим: в судьбу судеб!

И Друа-Домардэн, разнесенный на буквы, – «дээр», «уадэ», «оэма», «эрдеэн» – и Мандро, и Мордан, и Моран, и Роман; подуляции – Наполеона, бушмена, убийцы родителей, – Kappa; и – Марра!

Мандро – сумма всех воплотимых варьяций; он стал спекулянт.

– Вы артист спекуляций, – ему говорили.

Он мог бы сравняться с Рокфеллером; и среди русских дельцов пройтись поприщем слав; ноги быстро всучив в камергерские, белые брюки, сигал бы еще, чего доброго, он в золотой, оперенной едва, треуголке – семидесятипятилетней развалиной!

Зуд любопытства его, безыменку, в рои, безыменок, – увы, – засосал; рой в роях – гадил, резал, насиловал, падал – в одних роевых, становящихся, нигде не ставши: «кабы» да «как бы»; но «кабыба» такая – тоска.

Все рванулось в нем вдруг:

– Если б был!

О, он знает теперь, что звездило, откуда звездило: —

– из глаз и тогда понимавших его, не понявшего вовсе себя: —

– из глаз: дочери!

О, о, – что сделал с ней!

Она увидела – спрутище!

Переменить точку зрения ей; и – какая бы жизнь началась?

– О, верните ее! Дайте только возможность вернуться, – начать!

Дайте только возможность сказать:

– Я, Лизаша, теперь, неувиденное всею жизнью своей смертью увидел, чтоб жить!