Глава девятая. «строк печальных не смываю»

 

На них растет шерсть

 

Нагие тела, а на них растет шерсть: удивительней всяких кукушечьих гнезд росли слухи: бараны волков поедят; как пузырь дождевой, под разинутым ухом морочило:

– Жди не рябин, а дубин!

Рыло к рылу: ушами водило:

– А ты запирай ворота, мещанин; и – дровами закладывай!

И обдавало, как варом, когда облеплялись, как мухами, слухами; точно под горку колеса: – де долы встают; и де горы попадают; де у Орла изловили бобра; де живем на дому, а умрем на Дону, потому что река подошла подо все города.

– Эк?

– Сказали в Казани!

Де – даже царю в рыло – ворот вворотят; а бар-де

в мешок: и де Питер на щепки разрублен; солдат-де такой: нагишом палашом размахался; палит-де на Пензу; на всю, инвалид; а – без пороху; и от него стрекулист, приказанная строка, – стрекача!

От угла Абасасовой, что у базара, сказали, что скоро гусиные лапочки и языки соловьиные выданы будут в кормы.

Подтвердили у Фунзика, в лавочке:

– Бесповоротно!

Сказал, что Кавлов; Плеснюк повторил Милдоганиной; та – Колзецову; а тот – Будогандиной; ну, – Плеснюка и забрали, молвы той доискиваясь; у нее, у молвы, – ноги ланьи; она – не Маланья, которую можно потискать: за титьки.

Она – улетучилась.

И доискались, в участке, что это все – дядя, который поехал из Новгорода, а куда – неизвестно; вот этого дяди – известно какой: пристегни-ка, пришей на губу ему пуговицу!

Так, не слыша, – услышали; не видя, – видели: лапки гусиные и языки соловьиные, с перцем; в жестяночках пере-сылают-де немцы.

И пристав, несолоно евши, ушел; ему в спину из Твери над всею Москвой Харитон языком заболтал, – точно колокол – на колокольне Ивана Великого.

Не Харитона, а Прянцева, Прошу, хватали; открылись следы Верливерковской частной гимназии; Синемидиец – учитель словесности, выпив овечьего квасу, – напутал; обыскивали, отпустили, ушли.

Вырастали слова на словах, пучась в тучу: Анисим Онисьев, завода машиностроительного (бок забора под Ко-зиев, около Психопержицкой) под тучей сидел; так, – махорочный дым. Но завод был объявлен гнездилищем дяди, который поехал из Новгорода, а куда – неизвестно: известно куда: на завод; забастовку устраивал. Дядю искали, – не смыслов; они – в решете: много дыр, – вылезть негде; и ложкою не расхлебаешь их, аки солянку; вполне тарабарская грамота; буркулы, точно коровы на грамоту, пялили; и точно гуси на зарево, вытянув шеи, стояли; и пристава слушали:

– Вы обретайте, мещане, в борьбе свое право, чтоб вас, как удой, не подсекло: ворота поленьем закладывай, братцы!

И – то: разгромили Хатлипина мясо, Липанзина булочную, что с угла Селеленьева; крепкое слово торговец Шинтошин сказал, собирая мещан; Депрезоров, Илкавин, Орло-викова, Клититакина, Иван Кекадзе – составили патриотическое заявление, что мы, мол, в союз – «Михаила-архангела» – вступим!

Подвел Сидервишкин.

И – ужас что: самую что ни на есть «Марсельезу» пропели, по третьему классу пройдясь, – третьеклассники:

– Яков Каклев, Вака Баклев, Шура Уршев, Юра Бур-шев, Митя Витев, Витя Митев.

Фридрих Карл фон-Форнефорт, – пятиклассник, – их вел, знамя красное вывесив; —

– я —

– Липа Липина, Оля Окина, Нюра Нулина, Люба Булина, Гаша Башина, Саша Вашина, Глаша Гликина, Кина Икина —

– девочки – – выразили им сочувствие, даже готовность. И – сам Вардабайда-Топандин, артист, подписал на двери, под визитною карточкою: —

– «Объявляю себя анархистом!»

Чего же ждать!

 

Чтобы щелкали

 

Ночь; ночная, замызганная, голготавшая чайная; ряд шапок лаковых валится в вытертые рукава, разлоктившиеся в скатертях перемызганных: это ночные извозчики спят – головою на стол, свой добыток наездивши; белые чайники дуются; они – гиганты; горбун половой, размахавшись грязнулей, – пять чайников тащит на угол: в кромешную темь.

Там голганят:

– Ну, ну, Четвертыркин, – сади: чего слыхал?

– А то: Миколай о подкову откокнет каблук.

Сонный возчик – с другого угла:

– Поделом ему: кто его пхал?

Инвалид:

– Сам попер.

– Половой, катай чайник!

– Щевахом, почтенье!

– Пиндрашке привет!

А медвежья шершавая шуба заключилась – в теми кромешной: над чайником; нос, да усы, да очки; не понять, что такое.

Но на «Миколаево» пхание кто-то имел возразить:

– Как не пхали? Запхал англиканский француз; пхал и сам Милюков, чтоб над нами забарствовать.

Завозражали:

– Распутинец это!

– Клоблохов, молчи, – поднимался с рукою рабочий, – теперь гляди в оба, когда буржуазия за Милюковым: в парламент упрет.

– Не упрет!

– Ты хватай их за фраки, да задницей их цилиндры, их собственные!

– Чтобы щелкали?

– Лучше орешком свинцовым пощелкаем мы.

Инвалид, сняв Георгия, шваркнул им: в скатерть:

– Я жалую, братцы, за эти слова вас крестом, чтобы вы!…

– Да уж мы, – Бердерейко и я…

– А башмак этот старый, Империю…

– Эк!

– За забор!

Уже брезжило; шуба раздвинула мех, с половым, с горбуном, пятаками расплачиваясь; и просунулось переможденное, очень бессонное, серое, полуживое, – квадратцем заплаты, – лицо.

Э, да это профессор Коробкин?

Он ночь, не имея пристанища, странствовал, чтобы решенье, один на один, перемыслить, чтоб прочно отрезан был самый попят, чтобы ближние, нежно любя, не опутали бы, как сетями, заботами, чтоб не размлело решенье: избыть дело это.

 

Смердит тело это

 

«Пелль-Мелль»-отель: номер тринадцать; и – «тень» – «тин-тен-тант»! Очень громкий звенец: не идут ли за ним? Это – шпоры: в двенадцатый номер.

И – с выдрогом о табуретку толкнулась коленка Мандро; и резнула поджилка; расстроилась координация нервов, – моторных: скелет в серых брюках; и – в черной визиточке; запахи опопонакса держались; но сломанный розовый ноготь – с каемкою грязи.

Все дергал ногой; поясница казалась разбитой; ходили угласто, как локоть, лопатки; а плечи, прилипшие к черепу, полуарбузом показывали спинной выгиб; и впадиной, вогнутой полуарбузом, – микитка.

Глаза – молодые.

____________________

Стена, как с растреском; турусы: трамбанит трамвай-треск тарелок; лакей панталоны несет; коридорный – ковер выколачивает; пустоплясы, нога; точно бег кенгуру.

Точно Конго! —

Гонг —

– плески пяток: —

 

– идет коридорами, к завтраку, —

– Эпикурей, Эломелло, с глазами овечьими; —

– Течва;

– владелец бакчей, Чулбабшей;

– Пэлампэ, Мелизанда; при ней адвокат Дошлякович; надутые Сушельсисы;

– Ушниканим; барон Багел-брей с Пороссенций-Фуфецием, очень желающим, чтобы его называли Металлом Фуффере-цием;

– Карл Павлардарм, —

– генерал.

 

С сервированным тонным подносом в тринадцатый номер влетает блистающий официант:

– Пэрмэтэ ву сервер[111].

– Антрекот?

– Вотр дэзир?[112]

В табль-д'от – вход – ему запрещен, – потому что расстроилась координация: он не вставал, – прыгал, с грохотом шлепаясь; точно по плитам пылающим дергал кровавыми пятками; задницей падал на крепкое кресло, ломая крестец, – не садился.

И статная талия темно-зеленым сукном, эксельбантом, орлом, то и дело, разбросив портьеру, высовывалась из двенадцатого; это Тертий Мертетев, породистый конь, дро-гом бедер и вымытого подбородка, бросал:

– Вы тут что?

Часовой!

«Ничего» – сказать мало, где ноль, абсолютный, господствовал.

Тертий Мертетев, достав портсигар, забивал по нем пальцами; и в черных пуговицах, – не глазах, – в черных коксах, в усищах, подобное что-то сочувствию вспыхивало, потому что дивился он – перемертвенно нервов.