Папский рыцарь и любитель устриц

1770–1774

 

Я сказал, что с большим сожалением должен подавлять в себе желания, в действительности я их культивирую… Эмилия ответила, что все столь вкусные вещи должны быть греховны, поскольку слишком вкусны… И наш Папа не запрещает подобное?

Казанова об устрицах (1770)

 

 

Неаполитанское общество всегда было к Казанове милостивым, в особенности — летом 1770 года. Половина гостей каждого салона, куда он приходил, уже сталкивалась с ним где-либо в Европе. Аббат де Гама знал его по Турину, здесь же была и Агата — бывшая любовница лорда Хью Перси, а ныне — жена неаполитанского адвоката. Здесь был и Анджи Годар, лондонский знакомый, который позже представил лорда Балтимора куртизанке Шарпийон. Лорд Балтимор, как в свое время и Джон Уилкс, получил от Шарпийон то, чего не удалось добиться Казанове.

Годар был женат на Саре, ирландке, с которой познакомился в лондонском баре, теперь она старалась представить себя как музыкальное дарование. В этом у нее и Казановы было нечто общее, и они стали друзьями. Джакомо немного поиграл в карты с Годаром, оплатившим и проигрыш собственной жены. Вероятно, выиграл Джакомо — он смог заплатить двадцать неаполитанских дукатов (восемьдесят французских франков) за аренду жилья для студентки-певицы по имени Агата Каррара (известной как Каллимена) и ее тети. Такой поступок был вполне в его духе.

Тем временем через многочисленных друзей по Лондону, перебравшихся потом в Неаполь, Джакомо стал частью британского сообщества экспатриантов. Он часто обедал за элегантным столом с сэром Уильямом Гамильтоном — еще не женившимся на более известной Эмме, — к которому на вечера приходили знакомые Казановы из прошлого, среди них Элизабет Чадлей, бывшая леди Херви, а теперь герцогиня Кингстон. Микеле Империали, князь Монтены и Фанкавиллы, пригласил их в имение неаполитанского короля у подножья Везувия. Князь по-королевски развлекал их, в том числе купанием вместе с лебедями. Герцогиню Кингстон, как утверждалось, затея напугала. Чтобы не отстать, Казанова вместе с другими плавал в бассейне, когда внезапно почувствовал дурноту. «Это чуть не убило меня», — позже написал он.

Остатки благосостояния Казановы — или денег маркизы д’Юрфе — испарились в округе Неаполя в 1770 году, и были истрачены в основном на Агату Каррару и ее семью. В отличие от многих предыдущих танцовщиц и певиц Казановы, она, кажется, была настоящим талантом, который он стремился всемерно развивать, хотя ей это стоило собственной девственности, а ему — урегулирования долгов всей ее семьи. Это был классический договор эпохи между женщиной-исполнительницей и спонсором-аристократом. За исключением того, что Казанова не был ни богатым, ни аристократом. Драгоценности, которые он когда-то отдал другой Агате (бывшей одно время — любовницей лорда Хью Перси, а ныне — синьорой Орчиволо), снова вернулись к нему. Она и ее муж догадались о его безденежье, и она, похоже, пыталась создать у итальянца впечатление, будто он был ее крестным отцом. С помощью этих драгоценных камней, которые оценивалось в сумму свыше 15 000 ливров, Казанова намеревался ехать на север в Рим. Но до отъезда он отправился к прежней своей любимой Анне Марии и их общей дочери Леонильде.

С тех пор как он последний раз видел их и написал пьесу для Леонильды, еще не зная, что она его дочь, Леонильда обрела финансовое благополучие. Она вышла замуж за маркиза и вместе с матерью с комфортом жила в большом доме, напомнившим Казанове сады Фраскати, где была зачата Леонильда. Когда Анна Мария обнаружила, что Джакомо находился в Неаполе, она пригласила его посетить ее и их дочь с мужем.

Уже второй раз за свою недолгую жизнь — ей было еще только двадцать лет — Леонильда оказалась с человеком, который был могущественным, но импотентом. Старый маркиз де К., как Казанова вынужден его называть (Анна Мария, Леонильда и сын Леонильды, другой маркиз де К. были живы, когда он писал мемуары в конце 1780-х годов), страдал от подагры. Он не мог стоять, когда его молодая жена познакомила его с шевалье де Сенгальтом. Леонильда, как заметил Казанова, выросла на несколько дюймов, но не утратила своей девичьей порывистости — она побежала прямо в объятия отца. Маркиз поцеловал его в губы, что удивило Джакомо только отчасти, поскольку, как он пишет, традиции масонства редко, но встречались среди дворянства старого поколения в этой части Италии.

Казанова и Анна Мария засвидетельствовали друг другу свою дружбу и обсудили дела своей дочери. Хотя Леонильда удачно вышла замуж и Анна Мария получала выгоду от ее брака, мать беспокоилась, что ее дочь несчастна: девушка хотела иметь и ребенка, и любовника. Старый маркиз был нервным и негодным в постели, но он бы, возможно, смог поверить, что будущий ребенок от него. Анна Мария и Казанова наверняка помнили молодую женщину во Фраскати, побывавшую в аналогичных обстоятельствах.

Мать, дочь и Казанова вышли в сад. Стоял жаркий день, но в саду имелись тенистые беседки, и холодная весна охлаждала дом. Во многом место действительно походило на сады Фраскати. Как представляется, вся троица была замешана в том, что случилось дальше.

 

Мы спустились в грот, где, как только остались одни, стали с наслаждением называть друг друга «отец» и «дочка», что давало нам право на удовольствие, которое, хотя и было несовершенным, тем не менее было греховным… [Анна Мария] предупредила нас о необходимости сдерживаться, дабы не завершить наше взаимное преступление, но, сказав так, ушла в другую часть сада… Однако ее слова после ее ухода возымели обратный эффект. Будучи преисполнены решимости не допускать нашего так называемого преступления, мы сблизились настолько, что невольное движение заставило нас завершить полностью… Мы оставались неподвижными, глядя друг на друга и не меняя своих позиций, оба были серьезны и молчаливы, погружены в размышления, изумлены — как мы рассказывали друг другу потом, — потому что не чувствовали себя виновными и не мучились угрызениями совести.

 

Это один из самых удивительных эпизодов мемуаров и практически уникальное признание в кровосмешении. Приводится конкретный контекстуальный фон: Леонильде нужен был ребенок, Анна Мария была заинтересована найти ей самого молчаливого любовника, и тогда практиковались в значительной мере отличные от современных ценности — в определенных церковных кругах серьезной озабоченности инцестами не было, а в семейной жизни не хватало приватности. Но факт инцеста оставался. В печальной нисходящей траектории второй половины жизни Казановы его роман с Леонильдой выделяется как короткий миг эротического счастья, окрашенного, возможно, желанием вернуть свою молодость с Анной Марией, а также и изучить все границы интимного опыта.

То, что начиналось как шок, вскоре обратилось в фарс. Казанова, возродив свою сексуальную уверенность самым неортодоксальным образом, затеял серьезный роман с горничной Анны Марии, Анастасией. Это была неудачная идея. Каждый человек, в том числе старый маркиз, высмеивал пару, особенно после того, как Анастасия призналась Леонильде в домогательствах к ней их «гостя в летах». «Аппетит, — как замечал Казанова, ублажая по ночам Анастасию, — приходит во время еды». С Леонильдой он, по его словам, встретился в саду «еще только два или три раза». Он словно вернулся к себе прежнему, и все недолгое время они жили счастливо. Естественно, так не могло продолжаться вечно. Старый маркиз знал, что средства Казановы значительно истощены, что он был отцом Леонильды, а также и о переданном им несколько лет назад через Анну Марию приданом для дочери. Маркиз вернул его Казанове обратно, все пять тысяч дукатов, и Казанова взял деньги. Эго было его платой за отъезд.

Он отправился обратно в Рим через Монте-Кассино в сентябре 1770 года. У него были деньги и легко на душе, несмотря на то, что он оставил двух любимых им женщин.

Несколько недель спустя Леонильда обнаружила, что беременна.

 

* * *

 

Поселившись в Риме в доме у Пьяцца ди Спанья, где он жил в 1745 году и останавливался в 1760 году, «в красивой квартире с видом на испанское посольство», Казанова вскоре принялся завоевывать местное общество. Он снова был в форме и необычным образом совратил дочь хозяйки жилья, Маргариту Полети, купив ей искусственный глаз у британца- окулиста, Джона Тейлора, служившего Георгу III. В ночных беседах в спальне Казановы девица призналась, что потеряла свою девственность с жившим рядом молодым портным в присутствии другой девушки-подростка. Это была знакомая история для Казановы, чей первый сексуальный опыт произошел при сходных обстоятельствах. Джакомо устроил встречу с Маргаритой, ее подругой Вирджинией Буонаккорси и их соблазнителем, Маркуцио. Ему доставляла удовольствие интрига, и все чаще ему нравилось смотреть. Достигнув сорока пяти лет, Казанова впутался в беспорядочную связь вчетвером, которую находил интересной во многом из-за молодого Маркуцио и, вполне возможно, своих воспоминаний о К. К., М. М., Нанетте и Марте. «Любя обеих [девушек] и чувствуя величайшую тягу к молодости, я часто с удовольствием смотрел, как он исполняет любовные подвиги». Но глаза венецианца оставались глазами знатока и, вероятно, извращенца. Ему нужна была дополнительная стимуляция для возвращения того, что когда-то давалось слишком легко. «Я был очень рад заметить, что вместо того, чтобы завидовать наслаждению Маркуцио и его способностям, я обнаружил, что он был так щедро одарен природой, что, когда я увидел его орудие, то почувствовал благотворное влияние на место, наконец разделившее радости по мере роста наслаждения от вида юноши более красивого, чем Антиной, и исцелившего меня».

Примерно в это же время в жизнь Казановы вернулся де Берни. Хотя они не контактировали с конца 1750-х годов, общее пребывание в Риме позволило им сейчас возобновить дружбу и соучастие в плохом поведении, начавшееся с Венеции и М. М. Кардинал де Берни был теперь в Церкви ведущей фигурой, но открыто имел любовницу, известную в городе светскую львицу, принцессу Санта-Кроче.

Описание, которое Казанова дает римскому высшему обществу того периода, совпадает с рассказами других путешественников. Подруга Санта-Кроче, принцесса Боргезе Агнес Колонна стала туристической достопримечательностью в сказочном дворце: британский консул в Турине, друг Казановы, посылал к ней молодых британских аристократов «поднабраться опыта», а лорд Честерфилд говаривал, что «ничто не обтесывает юношей сильнее, чем побывать между ногами синьоры Колонна». Казанова запросил у де Берни помощи в получении разрешения на время отпустить из монастыря двух молодых послушниц. Джакомо познакомился с ними через Маркуцио, который, хотя и спал с дочерью хозяйки квартиры Казановы и ее подругой, был влюблен в другую. Его возлюбленную звали Эмилия, и ее отправили в Институто ди Санта Катерина де Фунари вблизи Порта Сан- Паоло. Там же находилась и сестра Эмилии по имени Армелина. В монастыре Казанова увидел Армелину и воспылал к ней чувствами, решив в перспективе помочь юным сестрам обойти правила монастыря. Де Берни дал добро; все пошло как в старые времена.

Рассказы венецианца о Риме в 1770 году рисуют примеры масштабной коррупции в Церкви, иезуитской политики и сексуальной круговерти, которая всегда казалась самой разнузданной Казанове именно в этом городе. Позже Казанова оказался втянут в политический спор с церковными властями касательно послабления правил посещения монастыря — чтобы девушки могли знакомиться с будущими мужьями, а не выбирать между платком монахини и проституцией. Он потратил много времени на это — и много денег, чего не мог себе позволить — и на своих новых молодых друзей. Он часто брал их в театр и выучил своей венецианской игре с устрицами, которых любовники передавали из уст в уста. На описание этой сцены у пожилого Казановы ушло несколько страниц. Он тоже был счастлив, вместе с Маркуцио, когда девушки попросили показать им различия между мужскими и женскими половыми органами; счастлив своими занятиями и счастлив рассказывать обо всем благодарной аудитории в лице кардинала де Берни и его королевской любовницы. Таким был тогда Рим для Казановы: кофейни улицы Кондотти, устрицы в тавернах у Испанской лестницы и постели девушек, достаточно молодых, чтобы годиться ему в дочери.

Он был представлен еще двум юным девушкам, своим родственницам. Одна была дочкой его брата Джованни, зачатая им в то время, когда он в Риме учился рисовать у Менгса. Джованни не женился на ее матери и теперь обитал в Дрездене. Другая девушка звалась Джакомина и являлась собственной дочерью Джакомо от Мариуции, с которой он имел связь в 1761 году.

Мариуция вышла замуж за изготовителя париков, чему после окончания их недолгого романа поспособствовал Казанова, но ее первый ребенок, Джакомина, был, несомненно, от венецианца. Девочке было уже почти десять лет, и она знала свою двоюродную сестру, потому что бывшая любовница Джованни теперь учила ее музыке. Мариуция захотела осуществить нетрадиционное воссоединение семьи и привела Казанову познакомиться с девочками. Они вместе спали в постели, и Мариуция показала гостю их обнаженные тела, а затем мастурбировала перед ним в сцене одновременно тревожной и опасно-пророческой. Чем старше он становился, честно признавался Казанова, тем более его влекло к молодым девушкам. Но на этот раз у него хватило разума или приличия, чтобы воздержаться от контактов с Джакоминой, хотя со своей племянницей он был не столь осмотрительным.

Он продолжал контакты с семьями обеих юных девушек. Он взял их в Рим и купил серию лотерейных билетов, угадав некоторые выигрышные номера — редкий поздний пример в мемуарах, свидетельствующий о том, что он сохранил интерес к каббале.

Казанова выиграл огромную сумму — примерно шесть тысяч фунтов для мужа Мариуции, около трех тысяч фунтов для теток племянницы и около двадцати тысяч фунтов для себя.

Мало-помалу он убедил себя, что они с племянницей влюблены друг в друга. С одной стороны, она находилась в возрасте, который часто привлекал его, и он видел содействие их растущей привязанности со стороны ее матери. Джакомо хотел написать к Джованни в Дрезден, чтобы поздравить его с дочерью, что свидетельствует об отсутствии тогда запрета на романтические отношения между дядями и племянницами. С другой стороны, шокирует откровенно сексуальный интерес к Казанове со стороны его маленькой дочери. В физическом смысле ничего не случилось, и ее матери было известно все, что происходит, но Казанова несколько раз занимался любовью с племянницей, когда с ними в постели лежала Джакомина, проявлявшая живой интерес к процессу. Ее отец сказал ей, что она может смотреть и спрашивать, но не трогать.

Казанова провел в Риме десять месяцев, в период с сентября 1770 года по июль 1771 года. Это время совпало с падением в Европе иезуитского ордена. Папа Климент XIV был избран при поддержке французов и испанцев на условиях, что будет действовать против богатого и могущественного ордена. Папская булла, распустившая орден иезуитов, еще не была, подписана, однако Казанова знал о грядущей буре и, как папский рыцарь Золотой Шпоры, должен был иметь мнение на сей счет. Де Берни принимал непосредственное участие в делах антииезуитского лагеря, но тем не менее смог достать Казанове аккредитацию для работы в иезуитской библиотеке в Риме, где тот продолжил свой перевод «Илиады». Джакомо проводил дни в библиотеке, будучи папским рыцарем среди иезуитов, а ночи занимал беглянками из монастыря и своей племянницей. Римская литературная Аркадианская академия гарантировала ему почести, и его рассуждение о Горации «Scribendi recte sapere est principium et fons»[9] встретили, согласно сохранившемуся свидетельству, «бурными аплодисментами».

Тем не менее он снова начинает чувствовать фрустрацию. В течение некоторого времени он гостит в палаццо Санта-Кроче с принцессой и кардиналом, веселится со слишком молодыми для него девочками, но, в конце концов, проводит все больше и больше времени с Маргаритой, дочкой хозяйки квартиры. «Только она одна и заставляла меня смеяться». И Джакомо думает о будущем. В планах было провести шесть месяцев в Риме в «тихом спокойствии», писать, не выделяться и казаться респектабельным. Это не вполне удалось. «Я размышлял потом, — писал он, — что состарился. Сорок шесть лет казались глубокой старостью… Я серьезно думал о себе и пришел к выводу, что должен искать достойной пенсии».

Он покинул Рим тихо. С частью выигранных денег, драгоценностями и экипажем, который можно было продать, он направился во Флоренцию, чтобы жить там и спокойно писать в надежде на возможное помилование и возвращение в Венецию. Когда он приехал в Триест, по-видимому, об этом проинформировали венецианскую инквизицию, внимательно следившую за ним: «Он человек высокого роста, приятной наружности, энергичный, очень смуглый и с живыми глазами. Он носит короткий парик каштанового цвета. Из того, что мне сказали, у него смелый и надменный характер, но в особенности его отличают умение изъясняться, остроумие и знания».

Он целиком погрузился в писательство. Казанова закончил труд по истории Польши, составленный на основе собственного исследования, проведенного в 1765–1766 годах. «История смуты в Польше» написана на итальянском, а не на французском, как он предпочитал, и явно предназначалась для хождения в Венеции; опубликовали ее в конце концов в Гориции в 1774 году. Он также пишет театральную комедию, «Сила настоящей дружбы», которую поставили в Триесте в июле 1773 года. Он пишет стихи, либретто, кантаты и сотни писем, подбирая слова все более истово, тщательно и с еще большей надеждой на успех, который позволил бы ему вернуться домой.

В сентябре 1774 года пришло письмо с венецианским львом на печати. Почти девятнадцать лет спустя после побега из Пьомби он получил прощение и разрешение вернуться в Венецию.

Хотя Джакомо страстно хотел верить, что это позднее помилование было результатом его литературных усилий и достижений, ему помогли добиться желаемого другие навыки. В течение многих месяцев своего пребывания в Триесте Казанова находился на службе венецианских властей, занимаясь подпольными дипломатическими миссиями. Заключенный в тюрьму и изгнанный венецианской инквизицией за преступления, обвинения в которых ему так никогда и не предъявили, он нашел свой способ вернуть милость инквизиторов. Он был прагматик. «Мне не доставляла неудовольствия работа на тот же трибунал [инквизицию], который лишил меня моей свободы и власти которого я бросил вызов. Мне казалось это триумфом, и я чувствовал гордость быть полезным ему любым образом, каковой не нарушал законы природы или законы человеческие».

 

Акт V, сцена III

И снова Венеция

1774–1782

 

Казанова? Что вы хотите узнать? Он пьет, ест, смеется и рассказывает невероятные истории.

Портрет Казановы, принц Белосельский

 

 

«История моей жизни» заканчивается в 1774 году, когда Казанове было сорок девять лет. На последней странице, в незаконченном предложении, Казанова повествует о малозначительном романе в Триесте с актрисой. Это выглядит так, как если бы он был прерван на полуслове, возможно даже смертью — как иногда утверждают. Неясно, действительно ли он собирался продолжать писать после возвращения в Венецию в 1774 году, со временем, как он говорил, его жизнь становилась все более горестной, а не развлекательной, чтобы ее пересказывать, и, как драматургу, ему, может быть, нравилась идея о симметрии композиции, заканчивающейся возвращением в город-порт. Реальная жизнь была менее гармоничной.

Вернувшись в Венецию 14 сентября 1774 года, Джакомо встретил теплый прием. Это был, как Казанова писал своему другу, «самый счастливый день в моей жизни». Дандоло был еще жив, Казанова увидел Марколину, Анджелу Тозелло, мадам Манцони, Кристину и ее мужа, чей брак он помог организовать несколько десятилетий назад. Они одолжили ему деньги. Он встретился с Катариной Капретта, с которой бегал нагишом в садах Джудекки, ставшей теперь респектабельной дамой. Его дружба с Андреа Меммо в целом по-прежнему продолжалась, хотя в настоящее время Меммо стал влиятельным патрицием, и у Джакомо создалось впечатление, будто аристократ несколько смущается его; Джустиниана Уинн осталась в далеком прошлом.

Бывший посол, а сейчас — прокурор, Лоренцо Морозини и сенатор Пьетро Дзагури много лет упорно просили за Казанову и недавно были вновь назначены в Совет десяти, так что у Джакомо до сих пор оставались друзья в высших эшелонах власти, но в основном они были из тех венецианцев, кто ориентировался на остальной мир в Европе, которому изгнание Казановы казалось лишь очередным примером византийской отсталости Венеции.

Казанова нашел, что город сильно изменился. Инквизиция по-прежнему властвовала, но среди среднего класса возросло недовольство. Что более важно, здесь имелась живая, политизированная и конкурентная издательская культура, от чего Казанова смог извлечь выгоду и, конечном счете, — пострадать.

Он поселился в небольшом доме, на Калле-де-ла-Балоге около Сан-Марко и сел писать свой будущий шедевр: современный перевод «Илиады». Первый том будет опубликован в 1775 году, следующий — в 1776 году, а третий — в 1778 году, но затем публикации прекратились из-за отсутствия подписчиков. Достойная классическая литература была в Венеции больше не в моде — все 339 подписчиков были из числа его зарубежных приятелей, а не местными жителями, которые могли бы поддержать тот дух, который он хотел предложить городу.

В 1776 году он стал работать, опять тайно, на инквизицию в качестве гражданского осведомителя. Это было совсем другим делом, нежели шпионаж за границей: он следил за устроителями азартных игр, по иронии судьбы делая почти то же самое, что и Мануцци двадцать лет назад. Отчеты Казановы, написанные под именем Антонио Пратолини, существуют и по сей день. Инквизиция платила ему ежемесячную зарплату в пятнадцать дукатов за позорный труд шпионить за своими согражданами, когда те занимались собственными делами. Но это давало ему регулярный доход, плюс небольшую сумму ему до сих пор выделял Дандоло. Джакомо стремился увеличить поступления и потому приобщился к миру венецианских журналистов. В январе 1780 года он начал выпускать ежемесячный литературный обзор («Opuscoli Miscellanei»), содержавший целый ряд статей, которые были написаны им самим. Выпуски продолжались всего лишь несколько месяцев. Затем он вернулся к семейному бизнесу — как импресарио театра, в котором имел некоторый успех в прошлом. Он работал с театром «Сант-Анджело» и дешевой труппой французских актеров вместе с более дорогими звездами. Казанова также основал еженедельный журнал драматической критики, чтобы публиковать в нем мнения о своем театре. Журнал назвали «Вестник» («Le Messager»), но он тоже просуществовал недолго.

По стандартам Казановы, его жизнь текла размеренно и плавно. Летом 1779 года он встретил швею Франческу Бучини и стал жить с ней в гражданском браке вместе с ее матерью и братом в маленьком доме с видом на Барберио делла Толле, который стоит и по сию пору и смотрит на школу Вивальди. Мы мало знаем об их совместной жизни, кроме того, что она писала ему в течение семи лет после того, как он оставил ее, нежные, наполненные сплетнями, заинтересованные письма. Она, должно быть, любила и понимала его и чувствовала, что может предложить ему теплый домашний очаг, которого у него никогда по-настоящему не было и который, как она думала, был ему нужен. Они жили как респектабельная венецианская пара в течение нескольких лет.

Казанова завел несколько новых друзей, среди них — писателя, с которым у них было много общего. Лоренцо да Понте, еврей, обратившийся в христианство, был секретарем сенатора Дзагури, который выступал за возвращение Казановы в Венецию, и теперь они часто встречались друг с другом в сенаторском палаццо и в оживленных театрах города. Да Понте часто спорил с Казановой за чашкой кофе или стаканчиком мальвазии. «Мы могли встретиться иногда у Дзагури и иногда у Меммо, — вспоминал да Понте, — оба они любили то, что было в Казанове хорошего, и прощали плохое в нем и научили меня делать то же самое. И даже сейчас я не знаю, на какой стороне баланс». В некотором смысле, Казанова вышел на «пенсию», как хотел, со старыми и новыми друзьями-единомышленниками обсуждал книги, театр, жизнь и любовь. Но литературная слава, не говоря уже о финансовой стабильности, все еще ускользала от него.

По меркам восемнадцатого века он считался достаточно старым, и теперь его жизнь отмечали известия о смертях близких. Его мать умерла в Дрездене в 1780 году, ей было шестьдесят восемь, и в том же году скончалась Манон Балетти, но только в возрасте тридцати шести лет. Десятки любовных писем последней отправятся вместе с Джакомо, когда он покинет Венецию через несколько лет — может быть, она была права, полагая, что может оставаться в сердце Казановы только не давая ему ничего большего. И Беттина Гоцци, которая, первая научила его сладострастию, если уж не любви, тоже умерла на его руках.

Казанова становится сварливым. С одной стороны, он чувствовал, что Венеция и весь мир французской литературы должны его признать, хотя большая часть написанного по-прежнему оставалась неопубликованной. Однако в антагонистической журналистской культуре Венеции конца восемнадцатого века он начал обращать свой талант в желчные комментарии. Ежедневно в городе продавали агрессивные полемические брошюры, и споры неизменно вращались вокруг конкретных фракций, как правило, возглавляемых патрицием либо известным местным писателем. Казанова добровольно втянулся в подобную полемику. Находясь на водах в Абано вблизи Падуи летом 1779 года, он начал работать над трудом, призванным шокировать. «Материалами к жизнеописанию г-на де Вольтера», опубликованном в Венеции в 1779 году. Казанова, вместе с другими писателями, ненадолго прославился выпадом в адрес гения, как и стремился. Возможно, его репутация как «человека незначительного», космополитичного бродяги и игрока, мешала венецианцам относиться к нему так серьезно, как он того хотел и заслуживал, а может, против него выступал тот неоспоримый факт, что он являлся сыном комедийной актрисы. Разочарование из-за исключения из общества легло тяжелым бременем на него, поскольку он никогда не мог примириться со своим прошлым, репутацией или даже самым мелким пренебрежением. Он впадал в опасную тоску.

В мае 1782 года, когда он обедал с патрицием Карло Гримани в великолепном палаццо ди Санта-Мария Формосса, Казанова вступил в разговор с неким Карлетти, которому был должен денег Карло Спинола, генуэзский дипломат, а Казанова как раз выполнял черновую секретарскую работу для генуэзца. Карлетти попросил Джакомо напомнить дипломату про долг. Казанова согласился, но неохотно, «вынужденный… текущим состоянием собственных дел». Гримани выступил в качестве свидетеля их соглашения о том, что венецианец получит процент от суммы долга как посредник.

Джакомо пошел к Спиноле, добился от него расписки о намерении оплатить долг и вернулся.

Карлетти отказался оплачивать услуги Казановы, за исключением отчисления ему процентов с периодических платежей, на которые согласился Спинола. Гримани отмалчивался, а Казанова возражал. Он обвинил Карлетти в нарушении слова, в ответ Карлетти обрушился на него с оскорблениями. Тогда в спор вступил Гримани, сказавший, что не прав Джакомо, и приказавший тому спокойно сесть. Казанова так и сделал, после чего Карлетти продолжил поносить его.

Казанова пришел в ярость из-за поведения Гримани, который был свидетелем соглашения и мог бы ему помочь. Он сидел в бешенстве. «Секретарь Спинолы стал предметом всеобщего осмеяния» в окрестностях Венеции, как говорили. Дело было не столько в том, из-за чего все случилось (касательно нарушения слова чести в сложном денежном соглашении мнения разделились), но, ввязавшись в обмен ругательствами, Казанова подорвал славу, завоеванную на дуэлях с аристократами. Он был разоблачен как временщик и обманщик. А как говорил о нем да Понте, «этот странный человек больше всего ненавидел быть в неловком положении».

Следующий шаг Казановы перевел ссору в другую плоскость. Используя свои журналистские контакты, он написал и опубликовал едкую сатиру, вроде тех, что ежедневно распространялись у кофейни «Флориан», по поводу всего произошедшего. Она была написана достаточно подробно, а патриции-участники — довольно известны в Венеции, поэтому их «маскировка» под классических персонажей никого не обманула. Прилагавшийся к сатире листок с кратким содержанием делал картину еще более ясной. Карлетти изображался как бешеная собака, «принадлежащая некоему сыну-бастарду аристократа», под которым подразумевался

Гримани. Это была ссылка на стародавнее пятно на репутации Гримани, которую мало кто из венецианцев пропустил. В рассказе Казанова, изображая себя в качестве невинного наблюдателя Эконеона, описывал свои необычные отношения с семьей Альчиде-Гримани: Эконеон оказывается незаконнорожденным сыном предполагаемого отца самого Аль- чиде и актрисы. Пока его мать была жива, Казанова, возможно, и избегал говорить об этом вслух, но истина не смотрит на титулы. Он и Гримани были в некотором смысле братьями, и Казанова имел основания претендовать на дворянство: Джакомо был сыном предполагаемого отца Гримани, Микеле Гримани, но обречен ходить по иной дороге, будучи рожден от актрисы. Карло Гримани, родившийся в палаццо от неверной матери, не был сыном Микеле. Что касается секса и тайн рождения, мужчины были равны, и Казанова это понимал. Кто знал, кто на самом деле являлся отцом Карло Гримани? Как Карло посмел порочить истинного сына Микеле, то есть порочить Джакомо? Это было взрывоопасной ситуацией.

Лоренцо Морозини посоветовал Казанове временно покинуть город. Гримани оставались самой богатой и влиятельной семьей Венеции, и то, что всегда тревожило власти в Джакомо — его неуважение к классовым границам, — снова опасно всплыло на поверхность. Казанова пожалел о своей поспешности и отправил письма с извинениями своему сводному брату Карло, а также придумал либо восстановил в мемуарах на десяти страницах генеалогию Гаэтано Казановы, чтобы откреститься от собственного признания насчет своей матери и Микеле Гримани. Все было безрезультатно. Он просил возможности пожить в Венеции, по крайней мере, пока не сможет списаться со своим братом Франческо в Париже или с Джованни, в настоящее время возглавлявшим Академию художеств в Дрездене, но этому не суждено было состояться. Казанова сбежал в Триест, опасаясь тюремного заключения или официального изгнания. «Мне пятьдесят восемь лет, — писал он Морозини, — приближается зима, и когда я думаю о том, чтобы снова стать искателем приключений на дорогах, то начинаю смеяться над собой, едва только посмотрю на себя в зеркале».

Но дорога была неизбежной.

Он уехал от Франчески 17 января 1783 года и, хотя смог вернуться ненадолго 16 июня 1783 года, чтобы забрать некоторые вещи (письма, книги и кое-какую одежду), но не ступил на венецианскую набережную из страха быть арестованным. Он никогда не увидел снова ни Франчески, ни Венеции.

 

Акт V, сцена IV

Донжуан

1783–1787

 

Любовь подобна пище: мне женщина нужна, как хлеб.

Лоренцо да Понте. Дон Жуан (1787)

 

Соблазн любви! Источник боли! Отпустим с миром бедную невинность. Я не бунтарь и никогда обиды вам не нанесу.

Джакомо Казанова. Дон Жуан (1787)

 

 

Из Венеции в Триест, затем в Вену, Инсбрук и Больцано, Аугсбург, Франкфурт-на-Майне, Аахен, Спа, Гаагу, Роттердам и Антверпен — Казанова приехал в Париж к 20 сентября 1783 года — и был слишком стар для такого рода вещей.

В Париже он нашел убежище у Франческо, который рисовал картины эпических битв в Лувре и Фонтенбло для Людовика XVI. Джакомо был представлен там дипломатическому представителю новой американской нации — Бенджамину Франклину. Казанова составил отчет об их встрече 23 ноября 1783 года, они обсуждали недавно состоявшийся подъем на воздушном шаре Монгольфье и возможности управлять полетом. «Это дело все еще находится в зачаточном состоянии, — докладывал Франклин в Парижской академии наук в присутствии Казановы. — Следовательно, мы должны подождать и посмотреть». Казанова не просто сидел среди членов аудитории — его пригласил «знаменитый американец Франклин», видимо, по результатам некоторых предыдущих встреч и научных обсуждений. Позднее Казанова использовал часть этих идей в своем научно-фантастическом романе «Икосамерон», а годом позже собирался попробовать полетать на воздушном шаре в Вене, но счел, что слишком стар.

Чтобы покинуть Францию, ему был нужен паспорт из Венеции, документ прибыл в Фонтенбло в ноябре. Он и Франческо вместе выехали из Парижа в Дрезден, чтобы повидать брата и его семью, а оттуда — в Вену. После лет, проведенных в студии Симонетги и затем в Париже, Франческо нашел надежного спонсора-аристократа в Вене в лице князя Кауница, что, предположительно, и являлось для него целью поездки. У старшего брата, Казановы, как всегда, планы были менее определенные. Он влез в дипломатическую почту, которую отправляли из Вены в Венецию, и вставил зуда ложное сообщение о том, что скоро в соответствии с давно указанными в каббале датами в Светлейшей республике случится землетрясение. В Венеции случилась паника, не ненадолго, а сам Казанова не получил удовольствия от шутки. Франческо остался в Вене, рисовать для Кауница, а Казанова отправился в Дрезден и далее в Берлин и Прагу. Там он получил приглашение на работу от венецианского посла, жившего в Вене, и в 1784 году Себастьян Фоскарини нанял Джакомо себе в качестве секретаря. Это было хоть что-то.

В Вене в тот период обитал еще один вероотступник из Венеции. Лоренцо да Понте и Казанова хорошо понимали друг друга. Они много чем занимались в жизни, начав неортодоксальные карьеры в Венеции, и теперь жили, не будучи привязанными к государственным границам. В юности оба, невзирая на церковные карьеры, были известными либерте- нами, однако в конце 1780-х годов их сблизила общая любовь к театру. Основным предметом их забот было сотрудничество над шедевром да Понте, либретто для оперы «Дон Жуан» Моцарта. Имена Дон Жуана и Казановы в западном мышлении стали почти синонимами.

Трудно обойти вниманием популярность итальянской оперы в то время, что позволяло Казанове чувствовать себя как дома почти в каждом городе. После ошеломляющего успеха в Праге «Свадьбы Фигаро» Моцарта в начале 1787 года композитору поступило предложение написать что-нибудь еще для зрителей чешской столицы и нового театра Ностица. И, как и Казанова, курсировавший вместе с двором Габсбургов между Веной и Прагой, Моцарт познакомился с итальянскими спектаклями в обеих столицах. В том же 1787 году один из друзей венецианца, Паскуале Бондини — глава Национального театра Праги, — поручает Моцарту написать новую оперу.

Мало что известно о дальнейшем развитии истории создания «Дон Жуана», кроме того, что Моцарт и да Понте сразу же выбились из графика работы. Дата премьеры в Праге должна была совпасть с торжествами по случаю бракосочетания князя Антона Клеменса Саксонского. Пока пара новобрачных ехала на юг от Дрездена через Теплице, Моцарт и да Понте спешно представили первый вариант либретто на суд пражских цензоров. В опере не было ключевой сцены, завершающей бал Дон Жуана, на котором все действующие лица на сцене выкрикивают «Liberta!» — считается, так было сделано из цензурных соображений, ее добавили позднее, отчасти, похоже, вдохновленную и «улучшенную» старым повесой да Понте, который смог придать новое звучание повествованию о наказанном разврате. До октября, по данным последних исследований рукописи Моцарта, опера «Дон Жуан» не имела той самой формы, которую мы теперь столь хорошо знаем. Позднее в нее было добавлено еще несколько арий. За считанные дни до премьеры по-прежнему не были готовы потрясающая увертюра, с полдюжины небольших сцен (теперь воспринимающихся в качеств<