Комедия по-французски, Париж

1756–1757

 

Я отвечаю на Ваше последнее письмо. Вы пишете, что предчувствуете свою великую любовь, и полагаю, Вы искренни, я польщена… но я хочу увидеть, что Вы противитесь той суетной жизни, которую ведете… Знаю — мои опасения расстраивают вас.

Манон Балетти в письме к Казанове. Париж (1757)

 

 

О побеге Казановы вскоре активно заговорили и в Венеции, и за ее пределами, называя его «поразительным». Джакомо довольно открыто рассказывал о нем в Париже, быстро отполировав произошедшие события в анекдот и используя его как средство предстать в новом свете, решительным и опасным человеком и оскорбленным отпрыском Светлейшей республики. Он оставался в Больцано достаточно долго, чтобы получить деньги, присланные Брагадином (тот недавно просил для Казановы помилования), и затем отправился через Альпы в Мюнхен, Аугсбург и Страсбург, а потом и в Париж. Он прибыл туда 5 января 1757 года — впечатляющая скорость передвижения зимой по меркам эпохи — в тот самый день, когда некий Дамьен совершил покушение на жизнь Людовика XV.

Казнь цареубийцы, увидеть которую жаждали тысячи парижан, была зрелищем, достойным эпохи варварства, свидетелем чего и стал Казанова. Но, что характерно для него, поразила Джакомо тот день женщина, которая там присутствовала. Однако все это произойдет лишь через несколько месяцев. По приезде в Париж преступник — небритый и немытый, но при деньгах и с хорошими связями — отправился в театр «Комеди Итальен». Здесь он разыскал семью Балетти, а затем и своего приятеля по любовным делам, де Берни.

Тюрьма изменила Казанову бесповоротно. Ему исполнилось тридцать лет, и он оставил позади не только молодость, но и, что более важно, свой дом: его изгнание из Венеции продлится столько, сколько сочтет нужным инквизиция, а в сложившихся обстоятельствах нетрудно предположить, что пройдут годы, прежде чем это произойдет, сколько бы он ни рассказывал о своей невиновности. В 1757 году в Париже он не предпринял ни единой попытки снискать расположение венецианских дипломатов, оставив это на будущее. «Я видел, что для того, чтобы добиться хоть малого, я должен задействовать в игре все мои физические и моральные силы, придерживаться строгого самоконтроля и уподобиться хамелеону». Он упорно стремился заработать деньги, стал сильнее, тверже и целеустремленнее. Он буквально прорубал себе дорогу в парижском обществе середины века, завоевывая позиции в политических и финансовых кругах, театрах и будуарах. Эти годы в Париже и заложили основы для посмертной славы Джакомо Казановы.

Он написал о приезде в город заблаговременно, но известие о его побеге уже и так дошло до Антонио Балетти, который сразу же поспешил объявить, что ждет друга. Семья Балетти приготовила комнаты для Казановы в доме неподалеку от их собственного, принадлежащие парикмахеру из театра «Комеди Итальен». Казанова был поражен сразу двумя изменениями в семье Балетти: ухудшением здоровья матери семейства Сильвии и расцветом красоты Манон, младшей сестры Антонио. Но первым делом Джакомо спешил решить свои проблемы, а потому поспешно направился к де Берни с просьбой о помощи, покровительстве и работе. С де Берни их связывало слишком многое — принадлежность к масонскому братству, любовницы М. М. и Катарина, и именно де Берни был тем человеком, который по неосторожности привлек к Казанове внимание венецианской инквизиции.

Казанова взял наемный экипаж — такой неудобный, что его прозвали «ночной горшок» — и проехал в поисках де Берни от Королевского моста до Версаля, но не нашел его, поскольку двор был в состоянии замешательства из-за покушения на жизнь короля. Джакомо обнаружил своего старого друга в Пале Бурбон, где тот входил в курс новых обязанностей, став министром иностранных дел Франции. Они встретились в частном порядке, и де Берни тепло приветствовал Джакомо, вложив сто луидоров ему в ладонь и пообещав всяческое содействие.

Казанова был сразу замечен и возвысился во французском обществе при помощи кого-то, имевшего очень хорошие возможности посодействовать ему, и в настоящее время представляется вероятным, что помог ему именно де Берни, которому еще ранее о побеге Казановы написала М. М. и он тоже ожидал Джакомо, эту историю обсуждали в Париже. Казанова сообщает, что его часто просили рассказать о побеге, и порой подробное изложение приключения занимало два часа, а некоторые люди, в том числе мадам де Помпадур, уже тогда предлагали ему написать об этом.

Де Берни организовал ему встречу с Жаном де Булонь, генеральным контролером королевского казначейства, который затем представил Казанову Жозефу Пари-Дюверне, знаменитому финансисту. Особенностью государственных финансов восемнадцатого века было то, что значительная часть фискальных полномочий была передана на откуп частному сектору, особенно во Франции, где даже «право на налоги» могло быть куплено откупщиками (прежде всего, продавались права на косвенные налоги). Примечательно, что, благодаря способности быстро ориентироваться, возможности возникали в карьере Казановы всегда, когда требовались специальные знания или некоторые его врожденные способности. Когда Джованни Кальцабиджи в присутствии Казановы предложил г-ну де Булонь устроить лотерею, Казанова оценил его идею, добавил некоторые собственные математические расчеты и таким образом нашел себе работу в качестве директора французской национальной лотереи. Кальцабиджи был администратором, а некоторые начальные расходы компенсировал Пари-Дюверне, и хотя Казанова делал свое первое реальное состояние не совсем по первоначальной схеме, французское правительство со своей стороны тоже себя подстраховало: не удайся его затея, ее списали бы на некомпетентность иностранцев.

Де Булонь и Пари-Дюверне надо было собрать деньги для финансирования от лица мадам де Помпадур французского военного училища. Хотя участие Казановы в создании первой во Франции полноценной лотереи отчасти произошло по воле случая, а отчасти благодаря его умению с легкостью обращаться с цифрами, дело состоялось и потому, что он познакомил Кальцабиджи и его брата Раньери с Пари-Дюверне. Международные дельцы, не чуждые искусства — Раньери написал либретто для опер Глюка «Орфей и Эвридика» и «Альцеста», — Кальцабиджи имели много общего со странствующим венецианцем Казановой, но хуже подходили для светского общества — Раньери страдал от ужасающей экземы, и братья плохо говорили по-французски. Годы в компании французских актрис и знатных сибаритов вроде де Берни, а также занятия Джакомо с Кребийоном наконец были вознаграждены, Казанова смог покорить парижан их собственным языком и модой.

Он объяснял тем, кто хотел купить билеты — много билетов во время игорной мании, — условия своей «генуэзской» лотереи. Предлагался фиксированный набор в девяносто цифр и возможность поставить на пять из них; один правильно угаданный номер возвращал игроку его ставку, три правильных номера — увеличивали ее в восемь тысяч раз, четыре. правильных — приносили выигрыш в шестьдесят тысяч раз выше ставки, а фулл-хаус (все угаданные цифры) мгновенно превращали людей в первых миллионеров во Франции. Затея имела ошеломительный успех.

Казанова осуществил одно из самых примечательных в истории возвращений. В течение нескольких месяцев он заново поставил себя в парижском обществе и открыл себе путь к получению одного из самых быстро сколоченных в середине восемнадцатого века во Франции состояний. Венецианец, знавший его, описал Казанову в письме из Парижа так:

 

[Казанова] держит экипаж и лакеев и великолепно одевается. Он имеет два прекрасных бриллиантовых кольца, пару изысканных карманных часов, нюхательные табакерки в золотой оправе и всегда носит много кружева. Он приобрел доступ — я не знаю как — в лучшее парижское общество. Он имеет долю в лотерее в Париже и хвастается что это приносит ему большие доходы. Ведет он себя весьма глупо и напыщенно. Одним словом, он невыносим — кроме случаев, когда рассказывает о своем побеге, что делает просто превосходно.

 

Эти годы, проведенные в Париже, были самыми приятными и благополучными в его жизни. Он имел более 120 000 франков в год от лотереи — только первый розыгрыш принес ему четыре тысячи — и в качестве одного из соучредителей вел переговоры о праве самостоятельно открыть шесть лотерейных отделений, все — в Париже, хотя в итоге лотерейные билеты стали продавать в нескольких крупных городах. Он держал эксклюзивные роскошные апартаменты на улице Сен-Дени, которые превратились в штаб-квартиру его бизнеса и его жизни, в привилегированный салон, где он продавал мечту о счастье, баловался каббалистическими пророчествами и соблазнял парижское общество своим обаянием и сказками о приключениях. «Париж был и остается, — писал он, — городом, в котором люди судят обо всем по внешнему виду. Нет другого такого [места] в мире, где было бы легче произвести впечатление».

Воспоминания Казановы о Париже, с мадам Помпадур на пике ее влияния, стилем рококо и салонами таинственного графа де Сент-Жермен, с театрами и гонками, сексуальными забавами и азартной праздной аристократией, похожи на описание роскошно костюмированных плясок смерти. Один эпизод, в частности, выделяется удивительным предвидением в нем тех ужасов, что придут потом в Париж, и типичным умением Казановы находить проявления человечности in extremis, в крайностях. Предполагаемый цареубийца и бывший солдат Роберт Франсуа Дамьен должен был быть казнен первого марта 1757 года на Гревской площади. Есть несколько описаний и гравюр этой экзекуции. Дамьен умирал четыре часа. Его кожу раздирали раскаленными клещами, поливали расплавленным свинцом, его кастрировали, и конец его страданиям пришел только тогда, когда его привязали к четырем жеребцам, которых пустили бежать в различных направлениях, таким образом разорвав несчастного на части.

Казанова, никогда не получавший удовольствия от насилия, проявил интерес к реакции толпы и, в частности, немолодой уже либертенки Анджелики Ламбертини. Пока она смотрела на казнь, она позволяла задирать свои юбки графу Эдуардо Тиретту из Тревизо — знакомому Казанове по Венеции и известному во всем Париже как Граф Шесть Раз. Это свое прозвище граф подтвердил Казанове, когда тот пришел к нему на завтрак. Накануне ночью Тиретта занимался любовью с Ламбертини «всего лишь пять раз» — предел, как можно отметить, в то время считавшийся абсолютным и невозможным с медицинской точки зрения.

Правда, Казанову более впечатляла другая характеристика Тиретты как любимого жиголо Парижа — его благосостояние. Как записывает Джакомо, во время пыток Дамьена граф сперва ласкал Ламбертини, а уже затем — по мере нарастания мучений преступника — начал с ней непосредственный половой акт. Это момент садистской прозы с точки зрения свободного сплетения в нем ужаса и темных элементов человеческой сексуальности, но одновременно в своем роде предвосхищение появления театра ужасов «Гран Гиньоль».

Потом с Казановой что-то случилось — неожиданно, потому что это было немодно. Он и Манон Балетти влюбились друг в друга. И, что необычно для истории Казановы, до нас дошли ее переживания по поводу их связи, так как до самой смерти он берег более сорока ее любовных писем. Манон была его ближайшей соседкой в течение первых месяцев пребывания в Париже, и он почти каждый день ел за одним столом с ее семьей. Она пленила его с первой же встречи, и уцелевший ее портрет кисти Натье в том возрасте, в семнадцать лет, намекает на одну из причин почему. Она была практически эталоном красоты своего времени; с розовыми губами, созревшая, нежная как цветок у нее на лифе, с ясным, добрым, прямым взглядом. Она достаточно быстро призналась ему в любви, как следует из писем, которые хранятся в Пражском архиве. Писала Манон обычно поздно ночью, заканчивая послание поцелуями, как будто бы они с Джакомо уже были любовниками, и писала ему их с откровенностью, страстью и обожанием: «Ах, как я желаю, чтобы отсутствию [вашему] пришел конец… Верю, что люблю вас». Но он мудро сдерживается, обещая однажды жениться и зная, что ее семья, дружбой которой он так дорожит, никогда не простит ему, если она станет просто очередной девушкой из списка его побед. Ее письма проливают новый свет на Казанову в состоянии любви, ее девичья рука повествует о драме собственного первого увлечения, описывая путь от растущей влюбленности к тихому отчаянию.

Манон, как и Анриетта, была музыкально одаренной и пленила Казанову сочетанием образованности и драматической одаренности; она также писала пьесы и исполняла их, используя реквизит и костюмы из семейного магазина на четвертом этаже дома на улице Пти-Лион, и Казанова, помимо прочего, был ей аудиторией. Ее воображение пленяли романтические приключения на сцене, и вряд ли на нее мог не произвести впечатление молодой мужчина, которого обожали ее брат и мать и который ворвался в ее жизнь, словно по замыслу гениального режиссера, явившись среди зимней бури, сбежав из тюрьмы и принеся с собой дух сексуальной и романтической опасности.

Но она была обручена с другим. Семья Манон приняла от ее имени предложение руки и сердца от музыканта по имени Климент. Это был бы хороший и безопасный союз (и неплохо материально обеспеченный), однако Манон сразу влюбилась в Казанову. «Если бы Вы только знали, как упорно я пыталась победить в себе нежность, которую чувствовала к Вам, — пишет она, — [но] мне это не удалось». Зная от своего брата или просто понимая интуитивно, что возраст и жизненный опыт создают слишком большой разрыв между ними, она оказалась достаточно умна, чтобы признать, что ее чувства были своего рода поклонением герою, но в то же время и чем-то гораздо более опьяняющим. «Я наслаждаюсь Вашим обществом больше, чем чьим-либо еще… но я говорю себе: это потому, что он веселый и умный, и оттого не удивительно; но в итоге мне становится тяжело, если день минул, а я Вас не увидела… Я стала печальна, мечтательна и вижу, что когда мечтаю, то только и всегда о Вас». Ее боль эхом отдается в веках, равно как и ее метания между увлечением, приличиями и гордостью. Она в отчаянии с самого начала хотела знать, любил ли ее и Казанова. «Что со мной будет? Как глупо, что я люблю кого-то, кто равнодушен-ко мне… но иногда потом я думаю, что, возможно, и Вы можете меня любить, но что Вы не посмели проявлять какие-либо признаки Вашей любви в силу обстоятельств, [моей помолвки и семьи]?»

О Манон иногда пишут как об одной из самых вызывающих чувство жалости «жертв» Казановы, но ее письма, даже в начале их романа, показывают холодное чувство собственного достоинства и спокойного нежелания рисковать в любви слишком многим. Каждый раз, когда она заявляет о собственном увлечении Казановой, которому тогда был тридцать один год, при том, что ей было семнадцать лет и он имел значительный опыт и неплохое образование, она утверждает их равенство. И, по крайней мере, водном отношении она была права: Манон, как и Казанова, в любви хотя бы частично хотела спектакля, в котором она бы играла центральную роль и была бы обожаемой. Это придавало их роману неудобную основу, не только потому, что вело его к предложению брака.

В ее самостоятельно написанных драмах ее всегда спасали и помещали на пьедестал; глубокое чувство потрясло девушку и смутило Казанову. «Дружба и уважение, которое я чувствовал к ее семье, удерживали меня от любой идеи соблазнить ее, — писал он. — Я не мог понять, каким будет исход, потому что с каждым днем понимал — я все сильнее люблю ее».

Их история превратилась в характерную для восемнадцатого века интригу — в эпистолярный роман. Мадам Обер, горничная Балетти, весной 1757 года служила им почтальоном. В них Казанова использует ту сценическую риторику, за которую Манон полюбила его, обожала и дразнила: «Вы начинаете неимоверно преувеличивать свою любовь ко мне… но [я предпочитаю] верить в Вашу искренность, так как это льстит мне, и я не желаю ничего другого, кроме как увидеть ее длящейся вечно». Со своей стороны, Манон проявляла осторожность и расчет, она определенно не собиралась быть лишь одним из мимолетных увлечений Казановы. «Вечно любите меня… никогда не забывайте заботиться о моем сердце, — написала она ему, возможно, недальновидно, — и сожгите все наши письма». Он не сделал ни того, ни другого.

Хотя допустимо, что Манон напоминала Казанове. Катарину, на которой он едва не женился, и многих иных привлекавших его молодых женщин, в конечном счете сильнее его сердце и ум запечатлевали, как правило, более зрелых, более светских, сексуально раскрепощенных и опытных женщин; таких как М. М. или Анриетта. Ему нравилось чувствовать себя героем, которому поклоняются, и это, конечно же, тронуло его в Манон — он, в конце концов, наслаждался своей первой настоящей славой и связанным с ней периодом подлинного процветания. Вероятно, для него не пришло время влюбиться или осесть на одном месте, но он тешил себя идеей, будто Манон может составить с ним идеальную пару. Кроме того, брак с ней был привлекательным еще по одной причине, такой же как и в случае с Беллино: ему было хорошо в ее семье, которая и относилась к Джакомо с теплотой.

Письма, а также краткие моменты наедине — немного поцелуев или чуть больше — продолжались в течение весны и лета 1757 года. Манон разорвала помолвку с Климентом, не объяснив причин матери. Она и Казанова спорили, ее плохо спрятанные бумаги стали всплывать на поверхность. Она сомневалась, что Казанова любит ее, и в письмах к нему винила в том себя: «Твоя любовь уменьшилась, но я не думаю, будто это твоя вина, — нет, у меня есть тысячи недостатков, я понимаю, и чем дальше кто-то со мной общается, тем их больше узнает». Казалось, это так для Казановы: «Влюбляясь в Манон каждый день, но никогда не намереваясь просить ее руки, я не имел четкого представления о том, к чему стремлюсь».

Переписка активизировались. Она ревновала Казанову, проводившего время вдали от нее — зачастую по делам с лотерейным бизнесом, — и в июне написала, что он «забросил» ее. Она предложила им составить список вещей, которые раздражают их друг в друге, как делают семейные пары, а Казанова рассмеялся ей в лицо. К июлю он устал от нее, часто в ее присутствии бывал угрюмым и очевидно раздраженным в письмах к ней — до нашего времени дошли только ее ответы. «Ваше письмо, которое я перечитываю, снова заставляет меня увидеть все мои ошибки и придуманные мною Ваши качества», — отвечала она. Манон и Казанова чувствовали: мир думает, будто они хорошо подходят друг другу; но не могли продолжать свои отношения.

Почему Казанова тянул так долго? Во-первых, умирала Сильвия: Казанове не хватило духу нарушить ее покой свадьбой, которой та не одобрила бы — в парижской полиции считали, что Сильвия и Казанова были или остаются любовниками, — и он не был заинтересован в раскачивании изнутри лодки семейства Балетти. Может быть, он, кроме того, надеялся, что со временем с Манон все станет проще, и они смогут пожениться — она, безусловно, тем сложным для них летом ожидала подобного исхода.

В то же время он был человеком со значительными сексуальными потребностями и мало склонным к верности. Он был на вершине славы и богатства, а Манон — полна решимости хранить девственность. Она была права, говоря, что он отсутствовал не только по причине бизнеса, Казанова проводил досуг с женщинами особого рода, которых тогда предпочитал, — с теми, кто не был заинтересован в нем, как в муже. «Вы идете и наслаждаетесь в другом месте, — писала она, — [только бы] не держать сердце в вечных узах». В других случаях она будет пытаться пробудить его ревность, воззвать к данному обещанию — «несмотря на все плохие разговоры, слухи и клевету, ничто не может отвернуть мое сердце от Вас» — и напоминает ему, что приглашена господином Сен-Жаном на ужин вдвоем (a deux) с Джакомо. Казанова отказывается признаться ей, что их любовь окончена, и именно за это он заслуживает критики — за собственное трусливое или корыстное нежелание сказать ей раньше, что он не будет ради нее бросать дела, оставляя ее в смущении и отчаянии на протяжении лучшей части года.

В то же время, Казанова заводил более-менее продолжительные связи: с актрисой Джакомой Антонией Веронезе, которая работала с семьей Балетти в театре; с голландкой Эстер, пока был в Голландии по делам бизнеса; с женой лавочника мадам Баре; и с другими женщинами. Как он пишет, его «увлеченность» Манон не ограничивала его интерес к «продажным красавицам» Парижа. Он был деловым человеком.

16 сентября 1757 года Сильвия Балетти скончалась, Казанова и Манон до последнего находились рядом, неожиданно перед смертью мать захотела поручить свою дочь заботам Джакомо навечно. Когда Сильвия уже почти испускала последний вздох, он сказал ей, что женится на ее дочери. Манон, соответственно, по-прежнему верила в заключение в будущем брака и продолжала писать к нему как к «cher mari», «дорогому мужу». Семья Балетти полагала, что Манон надо уйти в монастырь и не распылять имущество матери, или, возможно, заняться карьерой на сцене, или принять одно из выгодных предложений от маркиза де Монконсейль, друга семьи. А Манон вновь стала смотреть на непостоянного Казанову как на потенциального спасителя, «Всегда помните, что у Вас есть очень молодая любящая жена, которая ожидает от мужа верности», — напоминала она ему, когда он уехал в Дюнкерк.

Что он там делал, остается загадкой, возможно, то были первые шпионские поручения. Теоретически, туда его направил де Берни — представить доклад о французском флоте, поскольку считалось, что король, который контролировал военно-морской флот, в то время не получал достаточной информации от министерства иностранных дел и министерства финансов о боеготовности своих судов. Может быть, дело было не только в этом. Примерное тот период Казанова загорелся идеей стать французским подданным — фактически, он мог получить то, что сейчас называется двойным гражданством — в целях дальнейшего завоевания более прочного положения среди истеблишмента и как средство подняться по карьерной лестнице в области французской дипломатии, шпионажа и международных финансов. Будучи временно лицом без гражданства, Казанова оказался полезным де Берни в ходе миссий в Дюнкерке, а затем в Голландии (от которых французское правительство в случае необходимости могло дистанцироваться или откреститься).

Что бы там ни было, он вернулся в Париж существенно богаче, с двенадцатью тысячами франков гонорара от правительства. Вскоре после получения денег он случайно, еСли не сказать комически, попадает по пути обратно в Париж в Историю, которая впоследствии косвенным образом еще более укрепит его финансовое положение. Это случилось в октябре 1757 года. Казанова возвращался в город на вечер, проводившийся вблизи Барьер Бланш. Он ухаживал за Веронезе, актрисой-куртизанкой, известной также как Камилла. У нее было немало воздыхателей, одарявших ее «то любовью, то деньгами, а иногда и тем, и другим одновременно», и она была, как дает элегантное определение театральным куртизанкам Парижа Казанова, «женщиной, свободной почти во всех отношениях». Он очутился в маленьком экипаже вместе с молодым графом де ла Тур, а на их коленях в темноте и тесноте уселась «танцовщица» по имени Бабет. Казанова взял, как ему показалось, ее руку, поцеловал и прижал к своему паху. После короткой паузы де ла Тур нарушил молчание: «Я благодарен вам, мой дорогой друг, за столь изысканное и неожиданное итальянское рукопожатие; за приветствие, которого я не ожидали и не заслужил». Граф смеялся до хрипоты. Казанове понадобилось некоторое время, чтобы переварить шутку, которая с подачи де ла Тура распространились по всему городу, но затем мужчины стали близкими друзьями. Зимой 1757/58 года дела Тур заболел воспалением седалищного нерва. Казанова предложил вылечить его талисманом Соломона — звездой Давида; Джакомо описывает ее в своих мемуарах и отмечает, что сам-то он не верил в ее силы. Средство Казановы «вылечило» больного, который быстро пошел на поправку и рассказал своим друзьям о неожиданном каббалистическом могуществе богатого молодого человека, известного главным образом безумствами в прошлом и нынешним благосостоянием.

Особое внимание на «каббалиста» обратила тетя графа, старая маркиза д’Юрфе, горячо преданная учению каббалы и одна из богатейших женщин во Франции. На следующий день после исцеления ее племянника она пригласила венецианца к себе в особняк на набережную Театенс и приняла его там «со всеми милостями старого двора времен Регентства».

 

Акт III, сцена VI