Я смотрел с третьего этажа гостиницы. В свете фонаря под окнами прошел человек.

THEBEGGARONO’CONNELLBRIDGE

НИЩИЙСМОСТАО’КОННЕЛА

РэйБрэдбери

Пер. Елена Доброхотова

- Так, - сказал я. - Твой муж - дурак.

- Почему? - спросила жена. - Что ты такого сделал?

Я смотрел с третьего этажа гостиницы. В свете фонаря под окнами прошел человек.

- Это он. Два дня назад...

Два дня назад кто-то зашипел на меня из соседней подворотни:

- Сэр! Это важно! Сэр!

Я обернулся в темноту. Какой-то заморыш. Голос - жуткий-прежуткий.

- Если б у меня был фунт на билет, мне бы дали работу в Белфасте!

Я колебался.

- Отличную работу! - продолжал он торопливо. - Хороший заработок! Я... я вышлю деньги по почте. Только скажите, кто вы и где остановились.

Он видел, что я - турист. Промедление меня сгубило, обещание вернуть деньги - растрогало. Я хрустнул бумажкой, отделяя ее от пачки.

Человек встрепенулся, как ястреб.

- Будь у меня два фунта, сэр, я бы поел в дороге.

Я вытащил вторую.

- А на три мог бы забрать жену - не оставлять же ее здесь одну-одинешеньку.

Я отсчитал третью.

- А, была - не была! - вскричал человечек. - Какие-то жалкие пять фунтов, и мы будем жить в отеле, а не на улице, тогда уж я точно найду работу!

Что за воинственный танец он исполнял, притопывая, охлопываясь, кося глазами, скалясь в улыбке, причмокивая языком.

- Господь отблагодарит вас, сэр!

Он побежал, унося мои пять фунтов.

На полпути к гостинице я сообразил, что он не записал мое имя.

- Черт! - крикнул я тогда.

- Черт! - вскричал я сейчас, глядя в окно.

Потому что в прохожем под фонарем я узнал человека, которому третьего дня надлежало уехать в Белфаст.

- А, я его знаю, - сказала жена. - Он ко мне сегодня подошел. Просил денег на поезд до Голуэя.

- Ты дала?

- Нет, - просто отвечала жена.

Тут случилось самое худшее. Демонический нищий поднял голову, увидел меня и - провалиться на этом месте! - сделал нам ручкой.

Я чуть было не помахал в ответ. Губы скривила болезненная усмешка.

- До того дошло, что не хочется выходить из отеля, - пробормотал я.

- Действительно холодно.

Жена надевала пальто.

- Нет, - сказал я. - Дело не в холоде. Дело в них.

Мы снова взглянули в окно.

Ветер гулял над мощеной дублинской улицей, разнося копоть от Тринити-колледжа до Сент-Стивенс-Грин. За кондитерской застыли двое. Еще один торчал на углу - бороденка заиндевела, руки в карманах ощупывают скрытые кости. Дальше в подворотне притаилась груда газет: если пройти мимо, она зашевелится, словно стая мышей, и пожелает вам доброго вечера. У самого входа в отель горячечной розой высилась женщина, прижимая к груди загадочный сверток.

- А, попрошайки, - протянула жена.

- Не просто попрошайки, - ответил я, - а люди на улицах, которые становятся попрошайками.

- Как в кино. Темно, все ждут, когда появится герой.

- Герой. Черт возьми, это про меня.

Жена всмотрелась в мое лицо.

- Ты же их не боишься?

- Да нет. Дьявол. Хуже всех - та женщина со свертком. Это стихийная сила. Сбивает с ног своей бедностью. Что до остальных - ну, для меня это большая шахматная партия. Сколько мы уже в Дублине? Восемь недель? Восемь недель я сижу за машинкой, изучаю их распорядок дня. Когда они уходят на обед, я тоже устраиваю себе перерыв - выбегаю в кондитерскую, в книжный, в театр "Олимпия". Когда подгадаю точно, обходится без подаяния, не возникает порыва затолкать их к парикмахеру или в столовую. Я знаю все потайные выходы из гостиницы.

- Господи, - сказала жена. - Тебя довели.

- Да, и больше других - нищий с мостаО'Коннелла.

- Который?

- Который?! Это чудо природы, ужас. Я люблю его и боюсь. Увидеть его - не поверить своим глазам. Идем.

Дух лифта, сотню лет живущий в нечистой шахте, двинулся вверх, волоча постылые цепи. Дверь открылась со вздохом. Кабина застонала, словно мы наступили ей на желудок. Разобиженный призрак пополз к земле, унося нас в своей утробе.

Между этажами жена сказала:

- Если сделать нужное лицо, нищие к тебе не пристанут.

- Лицо, - терпеливо объяснил я, - у меня мое. Оно из Яблока-в-Тесте, штат Висконсин, Сарсапарели, Мэн. "Добр к собакам" - написано у меня на лбу. Я выхожу на пустую улицу, и тут же из всех щелей лезут любители дармовщинки.

- Научись смотреть мимо них, - посоветовала жена, - или насквозь. - Она задумалась. - Хочешь, покажу?

- Показывай.

Я открыл дверь лифта. Мы прошли через вестибюль отеля "РойялИберниен" и сощурились в прокопченную ночь.

- Святые угодники, помогайте, - пробормотал я. - Вот они, подняли головы, сверкают глазами. Чуют запах печеного яблока.

- Догонишь меня у книжного через две минуты, - сказала жена. - Гляди!

- Постой! - крикнул я, но было уже поздно.

Жена сбежала по ступенькам.

Было ветрено.

Дальше по улице, у книжного, ждала жена. Она стояла спиной ко мне, но третьим затылочным глазом, наверное, видела: аборигены приветствуют Колумба, братцы-белки встречают святого Франциска, который принес им орехов. На какое-то жуткое мгновение я ощутил себя папой на балконе святого Петра, над морем страждущих душ.

Я взглянул на младенца.

Младенец глядел на меня.

Я протолкался сквозь них и побежал, не останавливаясь. Разбитый наголову, я мог бы плестись теперь всю дорогу, но нет, я удирал. Любопытно, ребенок все-таки настоящий? Не бутафория? Нет, я частенько слышал, как он плачет. Черт бы ее подрал, она щиплет его всякий раз, как Большая Жратва, штат Айова, появится из дверей. Циник - ругал я себя, и отвечал себе: нет, трус.

Однако Рождество прошло, детишек цвета лакрицы загнали в их воронятники, а городские нищие, радуясь тишине, вернулись к обычной праздности. Все, кроме нищих с мостаО'Коннелла, которые круглый год стараются зарабатывать честно.

- У них есть самоуважение, - говорил я на ходу. - Видишь, вот тот первый бренчит на гитаре, у следующего - скрипка... А вот и он, Господи, на середине моста!

- Человек, которого ты хотел мне показать?

- Ну. Тот, что с концертино. Можно подойти посмотреть. Думаю, можно.

- В каком смысле "думаешь"? Он ведь вроде слепой? Или нет?

Он был невысок ростом - этакая колченогая садовая статуя; его платье, как платье большинства ирландцев, слишком часто полоскало дождем. Волосы стали сивыми от гари, вечно плывущей в воздухе, на щеках осела копоть щетины, из ушей торчала седая поросль; лицо покраснело от долгого стояния на морозе и заходов в пивную, где приходится слишком много пить, иначе так долго не выстоишь. Невозможно было сказать, что таится за черными очками. Несколько недель назад мне стало казаться, что слепой провожает меня взглядом, цепляет мою виноватую пробежку, хотя, может быть, он просто слышал, как совесть заставляет меня ускорять шаг. Мне было страшно, что я могу, проходя, сорвать с его носа очки. Но еще сильнее пугала бездна, которая вдруг откроется, и в которую я рухну с чудовищным ревом. Лучше не знать, что там, за дымным стеклом: зрачок виверры или глубины космоса.

Он единственный в Дублине, насколько я знаю, выстаивал часами под ливнем: струи текли по ушам, по рыжей с проседью, прилипшей к голове шевелюре, дробились на бровях, скатывались по смоляно-черным очкам, по мокрому, в жемчужных капельках, носу. Дождь сбегал по обветренным щекам, по морщинам около рта, словно по морде каменной горгульи, брызгал с острого подбородка на твидовый шарф, на пиджак цвета товарняка.

- Почему он без шапки? - внезапно спросил я.

- Может, у него нет? - предположила жена.

- Должна быть, - возразил я.

- Говори тише.

- Должен быть у него головной убор, - сказал я, понизив голос.

- Вдруг ему не на что купить?

- Такой бедности даже в Дублине не встретишь. У каждого есть хотя бы шапка!

- Может, он весь в долгах, кто-то из близких болен.

- Но стоять неделями, месяцами под дождем и даже не поморщиться, не повернуть головы, будто так и надо - нет, невероятно. - Я передернулся. - По-моему, это нарочно. Напоказ. Чтобы ты растрогалась. Чтобы тебе стало холодно смотреть и ты подала щедрее.

- Уверена, ты сам стыдишься своих слов, - сказала жена.

- Конечно, стыжусь. - Я был в кепи, но дождь все равно стекал с козырька на нос. - Боже милостивый, должен же быть ответ!

- Почему ты не спросишь его самого?

- Нет.

Пока мы говорили в некотором отдалении, нищий молчал. Теперь, словно ожив, он что есть силы стиснул концертино. Из гибкой растягиваемой и сминаемой гармошки выдавился астматический хрип, прелюдия к тому, что нам предстояло услышать.

Нищий открыл рот и запел.

Поскорей околей,

Старый хрыч, дуралей,

И тогда я выйду за милого!

Только позже, оглядываясь назад, понимаешь: пока ты был занят своими делами, пока под стук дождя писал в номере статью об Ирландии, водил жену обедать, шлялся по музеям, ты все время видел тех, других, кому подают не кушанья, а милостыню.

Как-то я поймал себя на том, что стою у магазина возле мостаО'Коннелла и рассматриваю стопку теплых твидовых кепи. Я в новой шапке не нуждался, запаса в чемодане хватило бы на целую жизнь. Тем не менее я вошел, взял одну, красивую, коричневую, и принялся отрешенно вертеть в руках.

- Сэр, - сказал продавец. - Это седьмой размер. У вас скорее семь с половиной.

- Мне подойдет. Мне подойдет. - Я сунул кепи в карман.

- Позвольте, я дам вам пакетик, сэр.

- Нет! - Я густо покраснел и в смущении от того, что собираюсь сделать, вылетел на улицу.

Вот и мост за тихо накрапывающим дождем. Осталось только подойти...

На середине моста моего певца не оказалось. На его месте стояла пожилая пара. Они играли на огромной шарманке, хрипевшей и кашлявшей, словно кофейная мельница, в которую насыпали битого стекла и камней. То была не музыка, а тоскливое урчание расстроенного механического желудка.

Друга?

Я сморгнул от удивления, потом шагнул вперед:

- Извините. Тут был человек с концертино...

Старуха перестала вращать ручку и уставилась на меня:

- А?

- Человек, который стоял без шапки.

- А, этот! - буркнула женщина.

- Его здесь сегодня нет?

- Вы его видите? - взвизгнула она.

Я бросил в кружку пенни.

Я показал ей новую шапку.

Она посмотрела на мою голову:

- Да не эту! Вашу!

- Ой! - Я, покраснев, сорвал с головы кепи.

Теперь у меня было по шапке в каждой руке. Женщина крутила ручку. "Музыка" играла. Дождь заливал мне лоб, глаза, рот.

Вечером управляющий гостиницей зашел к нам в номер с бутылкой. Говорили долго и хорошо, засиделись допоздна. Пламя веселым оранжевым львом играло в камине, бренди - в бокалах. На мгновение все замолчали, вероятно, почувствовав, как тишина мягкими белыми хлопьями падает за окном.

Управляющий, держа бокал, смотрел на бесконечное кружево, потом перевел взгляд вниз, на серые ночные плиты, и вполголоса произнес:

- "Нас осталось совсем немного".

Мы с женой кивнули.

- И женщину с ребенком?

- Да, - сказал я.

- И ту, у которой рак?

- Да, - сказала жена.

- И человека, которому нужен билет до Корка?

- Белфаста, - сказал я.

- Голуэя, - сказала жена.

THEBEGGARONO’CONNELLBRIDGE

НИЩИЙСМОСТАО’КОННЕЛА

РэйБрэдбери

Пер. Елена Доброхотова

- Так, - сказал я. - Твой муж - дурак.

- Почему? - спросила жена. - Что ты такого сделал?

Я смотрел с третьего этажа гостиницы. В свете фонаря под окнами прошел человек.

- Это он. Два дня назад...

Два дня назад кто-то зашипел на меня из соседней подворотни:

- Сэр! Это важно! Сэр!