СНОВАКОЧЕТЫ. Allegro non troppo.

ЭпизодВосьмидесятый.

SWEET, SWEETFREEDOM!

(2мая – 23 июня 1910 г.)

INTRODUCTIO. Adagio

 

Н а протяжении всей аналитической презентации переписки Л.Н. и С.А. Толстых в 1862 – 1910 гг. мы стремились дать понять и почувствовать нашему читателю, что все периоды «затиший» в довольно сложных, а временами и бурных отношениях великих супругов были иллюзией — которой к сожалению, обманывался и Лев Николаевич, и окружающие его лица, в том числе семейно- близкие к нему. Кризис отношений носил сложно-системный характер, и лишь главным внешним поводом к многочисленным распрям (принимаемым многими за причину) был мировоззренческий переворот в сознании мужа на рубеже 1870-1880-х гг. и последовавшие за ними эволюции его дискурсивных и поведенческих структур; главной же внутренней причиной, к несчастью — сложные характеры обоих супругов, в особенности Софьи Андреевны, у которой, как мы можем наблюдать по Переписке и ряду других источников, «надрывы» в отношениях с мужем начались уже в 1860-х, довольно скоро после брака, а позднее, по крайней мере за 20-ть лет до финальной семейной катастрофы 1910 года, стало развиваться некое, не поддававшееся в ту эпоху точной диагностике, психическое заболевание, проявлявшее себя головными болями, удушьем, склонностью к истерикам, суицидальным фантазированиям и пр.Его развитие было катализировано, с одной стороны, страхами, внушаемыми чуждому подлинной христианской вере сознанию дочери немца-лютеранина как устными и печатными высказываниями Толстого-мыслителя и христианского публициста, так и изнуряющим повседневным раздражением от его бытового (посты, физический труд…) и делового (по отношению к книгоизданию, авторским правам, гонорарам и пр.) поведения и некоторых художественных сочинений (в особенности «Крейцеровой сонатой»), с другой же — образом городской (хуже того: московской!) жизни, избранным Софьей Андреевной, в её многочисленных суетных слагаемых: воспитание детей, хозяйство, бизнес, культурно-творческие притязания и многое иное.

 

Долгие годы, как мы видели, Соничка была справедливо недовольна как рутинностью, так особенно ограниченным характером социальных ролей и поприщ, открытых в России для неё и в целом для женщин — даже таких просвещённых и многоталантливых, какой была она! Но, будучи сама с детства беззащитным объектом воспитания и инкультурации в городской привилегированной страте российской гнусно-патриархальной и лжехристианской социокультурной общности, она во многом разделила предрассудки изуверского “мужского” окружения и, как следствие, не смогла впоследствии, в статусе супруги, матери, хозяйки и пр., найти возможных даже в тогдашней России консенсусов с общественным строем. Как ни печально, «виноват» в таком зависимом состоянии, по её суждениям, оказывался чаще всего муж и близкие к нему по вере люди, то есть как раз те, кто знали истинный, христианский путь освобождения и женщины, и всякого человека, путь к истинным равенству и братству, и призывали современников встать на этот спасительный Путь Жизни.

 

Главным парадоксом и наиболее мучительно-трагическим обстоятельством в отношениях Сони и Льва была именно ВЗАИМНОСТЬ их любви — от начала и до конца. Но если у Льва она была сильнейше (и неприятно для Сони) акцентуирована на интимной стороне супружеской жизни, то для Сонички стали роковыми её попытки заполнениямужем и детьми “вакуума” её общественного бытия, детерминируемого указанными несправедливостями устройства общей жизни. Без малышей, а позднее без старика-мужа РЯДОМ — она не представляла себе жизни. Её любовь, как не раз мы указывали выше, была заметно акцентуирована на ПОТРЕБНОСТИ ОБЛАДАНИЯ И КОНТРОЛЯ над любимыми. Сирота Толстой, в свою очередь бессознательно искавший в отношениях с женщинами материнского отношения — вряд ли мог что-то противопоставить таким контрпродуктивным мотивациям супруги.

 

Страшной катастрофой, подлинным мучительнейшим НАДРЫВОМ, едва ли не разрывом, стала для обоих гибель в феврале 1895 года от скоротечной детской болезни младшего любимого сына. Но эта же трагедия сделала для Толстого-христианина нравственно невозможным мечтаемый им уже за годы до того уход из семьи. Сложности отношений он стремился воспринимать как испытания стойкости в вере, посылаемые Свыше.

 

И всё-таки в 1910-м случилось практически неизбежное, назревавшее очень-очень давно: исход Л. Н. Толстого из Ясной Поляны, за которым трагической цепочкой последовали болезнь в пути и уход из жизни.

 

Особость нашей книги как репрезентирующего и комментированного сборника именно — и только — писем супругов Толстых исключает возможность подробного представления, а тем более глубокого анализа всех аспектов внешней и духовной биографий Л. Н. Толстого, так или иначесвязанных с роковыми событиями. За этими сведениями мы отсылаем читателя к давно и подробно выполненным, научно комментированным публикациям по теме — прежде всего, к публикациям источников, таким как вышедший в 2010 году сборник современных материаловоб уходе Толстого (Уход Льва Толстого. – Тула., 2011), или новейшему сборнику-реконструкции, составленному старцем советского и российского толстоведения, В. Б. Ремизовым, «Уход Толстого. Как это было» (2017). А ниже мы только набросаем обыкновенную биографическую зарисовку, долженствующую помочь читателю глубже понять эпистолярный дискурс супругов Толстых в хронологических рамках, указанных нами в начале Эпизода.

* * * * *

 

Начало 1910 года застало Л. Н. Толстого за продолжением двух важных писательских работ: художественного цикла о народной жизни, объединённого впоследствии названием «Три дня в деревне» и сборника мудрых мыслей «На каждый день». Последний останется у Толстого незавершённым: с 30 января начнётся работа над новым сходным замыслом, книгой «Путь жизни», построенной по иному принципу, нежели предшествующие, составленные Толстым, книги мудрости. В феврале Толстой возьмётся за писание рассказа «Ходынка», о чудовищном событии в Москве 18 мая 1896 года, несчастной свидетельницей которого оказалась, как мы помним, и Софья Андреевна Толстая.

 

Сама она в эти же зимние дни продолжает работу над мемуарами «Моя жизнь», и, к сожалению, не ведёт дневника, так что о её настроениях, помимо писем, нам приходится узнавать из записей супруга и иных источников.

 

К ценнейшим знакомствам, человеческим и литературным, первых месяцев 1910 г. относится чтение Толстым в мае новых сочинений «народного» писателя Сергея Терентьевича Семёнова (1868 - 1922), личное знакомство с которым состоялось у Льва Николаевича ещё в конце 1886 г., и какого-то сочинения В. В. Вересаева — вероятнее всего, «Записок врача», очень понравившихся тогда дочери Толстого Татьяне.Другое радостное литературное знакомство —с прекрасной статёй В. Г. Короленко «Бытовое явление», направленной против смертных казней и явно инспирированной предшествующими выступлениями в печати на эту тему самого Льва Николаевича, а также личные знакомства с гостившим 21-22 марта в Ясной Поляне финским писателем и толстовцем Арвидом Ернефельтом (Arvid Järnefelt, 1861 – 1932) и с новым личным секретарём, Валентином Фёдоровичем Булгаковым (1886 – 1966). Особняком стоит историческая переписка Л.Н. Толстого с Мохандасом Карамчандом Ганди(Mohandas Karamchand "Mahatma" Gandhi, 1869 – 1948), начатая письмом Ганди к Толстому от 1 октября 1909 года и оконченная (со стороны Толстого) знаменитым письмом от 7 сентября 1910 г., содержащем ключевые для духовной биографии Ганди идеи любви и ненасилия.

 

16 января Толстой в Туле посещает заседание выездной сессии Московской судебной палаты, слушавшей два дела: неких крестьян, обвинявшихся в ограблении почты, и социалиста-революционера И. И. Афанасьева, обвинявшегося в пропаганде (как записал о нём Толстой в Дневнике) «более справедливых и здравых мыслей об устройстве жизни, чем то, которое существует» (39, 9). Благодаря присутствию Толстого эсеру вынесли мягкий приговор, а крестьян — и вовсе оправдали.

 

По впечатлениям от суда Толстой занёс в Дневник следующие строки: «…Адвокаты, судьи, солдаты, свидетели. Всё оченьново для меня.[…] Присяга взволновала меня. Чуть удержался, чтобы не сказать, что это насмешканадХристом. Сердцесжалосьиоттогопромолчал» (Там же).

 

К этой поездке относится небольшое письмо, а точнее записка, Льва Николаевича в адрес жены, написанное перед отъездом, ранним утром 16-го. Так точно датировать записку учёным удалось благодаря Софье Андреевне, сделавшей к ней пометку: «16 января 1910 г. Поехал в Тулу на суд крестьян, которых оправдали. Уехал до моего вставанья и потому написал это» (Цит. по: 84, 391).

 

Вот текст самой записки:

 

«Пишу, чтобы ты не беспокоилась. Погода прекрасная, и я себя хорошо чувствую.

 

Еду на санях, буду во всех отношениях осторожен и вернусь к обеду или, скорее, к 5 часам, если всё будет, как я предполагаю» (Там же).

 

Пожалуй, даже более значительна, чем текст самой записки, пометка, выведенная позднее рукой Толстого на обороте листка:«К статье анархизм» (Там же). Она относится к впечатлениям Толстого от суда и некоторым размышлениям, включённым им позднеев текст статьи «Пора понять», имевшей черновое заглавие — «Анархизм». Там Толстой, вспоминая ёмкий образ А. И. Герцена, остроумно именует государство Российское Чингис-Ханом, которого деятели общественных реформ, не изменив его сущности, лишь немного украсили виньетками буржуазно-демократических институций да некоторых технических новшеств, примет прогресса:

 

«И он продолжает спокойно делать своё дело, надеясь, что, как это произошло и происходит во всех, так называемых,  христианских странах, народ привыкнет, сам втянется и запутается в эти дела, и Чингис Хан останется Чингис Ханом только не с ордой диких убийц, а с благовоспитанными, учтивыми, чистоплотными убийцами, которые так сумеют устроить разделение труда, что грабёж и убийство людей будет одно удовольствие и доступно самому утончённо чувствительному человеку. Так смертоубийства, называемые казнями, совершаются не просто, а перед каждым таким убийством сходятся человек 5 в мундирах, садятся на креслы и на столе, покрытом сукном, что-то пишут и говорят, и хотя они знают, что их разговор не изменяет судьбы того, кого хотят повесить,  они делают вид, что они судят и приговаривают. И с этой процедурой убивают от 3 до 7 человек в день» (38, 162).

 

К несчастью, повседневность домашней жизни в Ясной Поляне вызывала у Толстого зачастую не менее негативные впечатления и мучительные эмоции, нежели тульский суд. В Дневнике за 1910 г. немало записей об этом: см. записи от 5 и 7 января, 9, 12, 13, 16 и 19 апреля, 4 и 19 мая, 26 августа, 4, 12, 15 сентября (№№ 1 и 9) и 22 сентября. Значительная часть записей, увы, так или иначе связана с Софьей Андреевной и семьёй.

 

Вот, ради примера, запись от 5 января: «Ходил по саду. Всё тяжелееитяжелеестановитсявидетьрабов, работающихнанашу семью» (58, 4).

 

11 февраля у супругов случился спор по поводу желания Софьи Андреевны продавать «Книги для чтения» по более высокой, нежели прежняя, цене. Толстому пожаловался в письме кто-то из покупателей, что «Первая книга для чтения» выросла в цене на 2 коп. Напомним читателю, что право на издание и доходы с книг до 1881 г., включая народные «Книги для чтения», Толстой передал жене. Но разговор с ней о снижении цены не склеился: «она стала говорить, что у неё ничего не останется, и решительноотказала» (Там же. С. 16).

 

К 21 февраля относится важное воспоминание в дневнике М. С. Сухотина (запись от 24-го) о разговоре с Л. Н. Толстым за вечерним чаем, в котором тот взволнованно говорил о том, как тяжело ему жить в условиях Ясной Поляны и, вероятно, о возможном уходе. От себя М. С. Сухотин проницательно добавлял в дневнике:

 

«Несмотря на то, что прошли десятки лет с тех пор, как Л. Н., начав свою проповедь, решил тем не менее оставаться в семье в прежних условиях жизни, всё-таки до сих пор сознание того, что что-то недоделано и что-то завершено не так, как следовало бы, сидит в душе учителя жизни, и от этого сознания он мучается и, несмотря на охватившую его старость, мысль о бегстве из дома, об исчезновении не покидает его» (Цит. по: Гусев Н. Н. Летопись… 1891 - 1910. С. 748).

 

Обыкновенная для гениев и для стариков весенняя краткая депрессия излилась на страницы апрельского Дневника такими записями:

 

«Одно из самых тяжёлых условий моей жизни, это то, что я живу в роскоши. Все тратят на мою роскошь, давая мне ненужные предметы, обижаются, если я отдаю их. А у меня просят со всех сторон, и я должен отказывать, вызывая дурные чувства. Вру, что тяжело. Тяжело оттого, что я плох. Так и надо. Это хорошо. Очень хорошо. Целый день d’une humeur de chien, [зол, как собака] особенно, где надо бы быть добрым. Только всё-таки помню, что одобрение нужно только Его» (58, 35 – 36. Запись от 9 апреля).

 

Конечно же, конечно Лев Николаевич — своеобычно для исповедальных, интимно-личных его текстов — преувеличил свою «собачью» злость. Но остаётся фактом мучительность для великого яснополянца, для Толстого-христианина того, чему в «барской» жизни Ясной Поляны так завидуют в наши дни некоторые современные её посетители. (Чем, кстати сказать, и пользуются современные, путинские, оккупанты Ясной Поляны, устраивающие для таких глупых посетителей вполне «барские» развлечения: катания, спектакли, концерты, дегустации, игры и т. п.).

 

Дневник 10 апреля:

 

«Какой большой грехясделал, отдавдетямсостояние.Всемповредил, дажедочерям. Ясновижуэтотеперь» (Там же. С. 38).

 

Дочери всегда были ближе к отцу, стараясь словом и делом разделить и облегчить его Христово исповедничество. Но и они, по мысли Толстого, «сорвались», предпочтя замужество и мирское, лукавое и суетное, «счастье». К чему их, якобы, подтолкнул семейный раздел капиталов и владений… Конечно же, не эта причина была решающей в выборе дочерей, а главное: не в воле отца тогда, в начале 1890-х, было отказать жене и детям в столь вожделенном (хотя и ощущавшемся как грех) семейном разделе. Как и в случае с переездом 1881 года в Москву, Толстому пришлось даже проявить в том деле свою инициативу, но — только мнимо добровольную, на деле же — вынужденную.

 

Ещё, из записей на 12 апреля:

 

«Не обедал. Мучительнаятоска от сознания мерзостисвоей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут 15 человекблины,человек 5, 6, семейныхлюдей бегают, елепоспевая готовить, разносить жраньё. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехалмимобьющихкамень, точно меня сквозь строй прогнали. Да, тяжела, мучительна нужда и зависть, и зло на богатых, но не знаю не мучительнейлистыдмоейжизни» (Там же. С. 37).

 

Вероятно, лицезрение семейного жранья рядом с нищетой и подневольным трудом вызвало в Льве Николаевиче потребность обличения, встретившего отпор жены. Осторожная запись в Дневнике следующего дня, 13 апреля — вероятное эхо грома прошедшей накануне семейной грозы: 

 

«Проснулся в 5 и всё думал, как вытти, что сделать? Инезнаю. Писатьдумал. Иписать гадко, оставаясь в этой жизни. Говорить с ней? Уйти? Понемногу изменять?.... Кажется, однопоследнеебудуимогуделать. А всё-таки тяжело. […] Помоги, помоги Тот, Кто во мне, во всём, и Кто есть, и Кого я молю и люблю. Да, люблю. Сейчас плачу, любя. Очень» (Там же).

 

Как видим, в христианском сознании Толстого торжествовала, до самой роковой ночи октября 1910-го, установка ещё начала 1880-х гг.: не оставлять семьи и отвечать на зло в речах, в поведении жены — любовным воздействием на Божественное, светло-разумное в ней.

 

Кроме сложных семейных отношений, по сведениям Дневника, Толстому досаждали ежедневные просители: люди, полностью чуждые христианского понимания жизни и оттого полагавшие Толстого не исповедником Истины Бога и Христа, а «размякшим» от религии богатым буржуазным благотворителем. Пользуясь известным непротивлением Толстого, попрошайки не просто ловили его на прогулках, а часто дерзко, грубо, настойчиво, с матом и угрозами вымогали у него подачку: как, например, мужик, шедший за ним на прогулке 16 апреля и ругавший за отказ дать 5 копеек (Там же. С. 39).  Особо омерзительна была эпистолярная ситуация, когда в некоторые дни Толстой получал от «соотечественников» и читал подряд то грубую ругань, «обличения» и пожелания гибели, то, следом — снова слезливое (и часто очевидно лживое) блеяние очередного попрошайки в овечьей шкурке... а следом, в третьем письме, третьего адресата — опять ругань, пожелание смерти и проклятия. Такова была и есть мерзкая СУЩНОСТЬ «народной» России — чудовищно контрастировавшая с благодушными толстовскими идеализа-циями абстрактного «народа»!

 

И от этой мерзости, от этого контраста с идеалами хотелось и БЫЛО, КУДА сбежать. Впереди маячил уже близкий по здоровью и по возрасту Уход — из известных нам условий бытия…

 

Finale dell'introduzione

____________________

 

Фрагмент Первый.

Конец Первого Фрагмента

_______________

Фрагмент Второй.

Конец Второго Фрагмента

Эпизод Восемьдесят Первый.

Фрагмент Первый.

Конец Первого Фрагмента.

_____________________

Фрагмент Второй.

LIBERTAD O MUERTE – 2.

«Твоя жена для тебя всегда только Соня»

(29 августа – 22 сентября)

 

О т хронологических рамок следующего Фрагмента Переписки нас снова отделяет с лишком месяц — который, по его значительности, невозможно обойти вниманием. Возвращаемся к краткой хронологии значимых в нашей теме событий.

 

26 июля. «Письмо Толстого к Черткову о необходимости прекращения между ними личного общения ради успокоения С. А. Толстой.

 

Запись в Дневнике: «Не могу привыкнуть к необходимости вечной осторожности. Пишу и то с опасением».

 

Отказ Толстого отвечать на прямо поставленный вопрос Андрея Львовича: есть ли Завещание.

 

Получение письма от Т. Л. и М. С. Сухотиных с приглашением приехать в Кочеты».

 

28 июля. «Запись в Дневнике о необходимости завести “Дневник для одного себя”, который бы никто не читал».

 

29 июля. «Первая запись Толстого в “Дневнике для одного cебя”».

 

31 июля. «Толстой подписывает Объяснительную записку к Завещанию, гласящую о том, что все его писания после его смерти не должны составлять ничьей собственности, и что издание и редактирование их предоставляется В. Г. Черткову».

 

2 августа. «Запись Толстого в “Дневнике для одного себя” о том, что Софья Андреевна “копается” в его бумагах.

 

Требование Софьи Андреевны, чтобы Толстой прочёл выдержки из его Дневника молодости, о его любви к мужчинам, с её комментариями. Сильное волнение Толстого: «чувствовал такой прилив к сердцу, что не только жутко, но больно стало». (Дневник.) Пульс больше ста, сильные перебои. Намерение Толстого немедленно уехать из Ясной Поляны».

 

6 августа. «Приезд В. Г. Короленко, и рассказы его о своих впечатлениях от многочисленных странствований по России.  

 

Запись в “Дневнике для одного себя”: “Думаю уехать, оставив письмо и боюсь зa неё, хотя думаю, что ей было бы лучше”».

 

8 августа. «Намерение поехать в Кочеты к Т. Л. Сухотиной».

 

14 августа. «Решение Толстого уехать в Кочеты к Сухотиным, чтобы отдохнуть от яснополянской обстановки.

 

Решение С. А. Толстой ехать туда же».

 

15 августа. «Отъезд в Кочеты Л. Н.,С. А. и А. Л. Толстых, Т. Л. Сухотиной и Д. П. Маковицкого.

 

Слова Толстого, сказанные А. Б. Гольденвейзеру в вагоне по дороге в Кочеты: “Скажите Владимиру Григорьевичу, что я совсем подавлен... Я чувствую, что это не может так долго продолжаться; я думаю, что это должно кончиться катастрофой, и очень скоро”.

 

Дорòгой в Кочеты обдумывание своего ухода».

 

19 августа. «Обещания Толстого, вновь данные С. А. Толстой, по её требованию: 1) не видать совсем Черткова, 2) Дневников  не давать и 3) больше не давать себя фотографировать».

 

20 августа. «Мысли об уходе. Запись в «Дневнике для одного себя»: “Вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться”.

 

Запись там же: “Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был влюблён. А не мог не жениться”».

 

26 августа. Запись в Дневнике: «Очень тяж ела роскошь — 

царство господское и ужасная бедность — курных изб».

 

28 августа. «День рождения Толстого: исполнилось 82 года».

 

29 августа. «Отъезд Софьи Андреевны с Александрой Львовной в Ясную Поляну.

 

Получение письма В. Г. Черткова от 27 августа, в котором Чертков убеждал Толстого отложить своё возвращение в Ясную Поляну» (58, 258 - 262).

 

Мы берём на себя смелость ограничиться перед презентованием и анализом Переписки Л. Н. и С. А. Толстых хронологически обозначенного Фрагмента — именно этой краткой хронологической канвой, отсылая вновь читателя за подробностями к источниковой и биографической литературе. По изложенной выше хронологии видно, что болезненное состояние не отпускало Софью Андреевну, поведение её продолжало причинять страдание Льву Николаевичу, и отъезд его из Ясной Поляны становился делом практически решённым. Новое приглашение в имение Кочеты от семейства дочери Татьяны было как нельзя кстати. Ему не удалось “оторваться”от жены, поехавшей вместе с ним и пробывшей непрерывно в Кочетах вплоть до дня рождения, 82-летия мужа, 28 августа. Перед кратким и вынужденным отъездом Соничка просила прощения за своё поведение — со слезами и, как показалось Толстому, вполне искренно (89, 210). Толстой наконец может отдохнуть несколько дней до возвращения жены, с которой, рассчитывая на влияние на её болезненное состояние окружающих, остаётся в Кочетах с 5 по 11 сентября, а после её окончательного отъезда — гостит в имении дочери ещё до 22 сентября. Между супругами в периоды отъездов Софьи Андреевны, конечно же, возникает в эти три недели довольно активная переписка, к изложению и анализу которой мы и переходим теперь.

 

Вот письмо Льва Николаевича вослед выехавшей в Ясную Поляну жене, написанное поздним вечером 29 августа — под впечатлением от прощания:

 

«Ты меня глубоко тронула, дорогая Соня, твоими хорошими и искренними словами при прощаньи. Как бы хорошо было, если бы ты могла победить то — не знаю, как назвать — то, что в самой тебе мучает тебя. Как хорошо бы было и тебе, и мне. Весь вечер мне грустно и уныло. Не переставая думаю о тебе. Пишу то, что чувствую, и не хочу писать ничего лишнего. Пожалуйста пиши. Твой любящий муж.

 

Л. Т.

 

Ложусь спать 12-й час» (84, 401).

 

Толстой сильно идеализировал настроение жены при прощании и СЛИШКОМ многого ждал от него. Если бы он мог заглянуть в дневниковые её записи в дни её проживания в Кочетах — он бы ужаснулся. Она не собиралась каяться в злобных, мелочных домогательствах своих относительно общения Льва Николаевича с духовно близкими ему людьми и с В. Г. Чертковым. Само это общение она считала разыгрыванием неискренней роли “духовного учителя”, а своим записям в дневнике приписывала значение разоблачения перед потомками «фарисейства» Льва Николаевича. Он пытался вести ту же жизнь “в деревенской ванне”, которую привык вести, например, гостя в прежние годы у Олсуфьевых. Но озлобленная Софья Андреевна всему его образу жизни с прогулками, играми, светским общением приписывала смысл духовного отступничества мужа от прежних идеалов, свидетельствуя в своём дневнике, что он в Кочетах «откровенно веселится, любит и хорошую еду, и хорошую лошадь, и карты, и музыку, и шахматы, и весёлое общество, и сниманье с себя сотен фотографий» (ДСАТ – 2. С. 190). Вместе с обещанием не видеться с Чертковым и не отдавать никому своего Дневника она вытребовала с мужа и обещание НЕ РАЗРЕШАТЬ ДЕЛАТЬ С СЕБЯ ФОТОГРАФИЙ и до отъезда жёстко следила за соблюдением обещания. В тетрадку СВОЕГО дневника она вклеила выписку из Дневника мужа от 29 ноября 1851 года, которую она продолжала произвольно трактовать как “уличающую” Л. Н. Толстого в гомосексуальной связи с Чертковым (Там же. С. 192). Несчастная продолжала мучительно ревновать и, вероятно, была намерена, при случае, использовать эту выписку как “оружие” против Льва Николаевича: публично прочесть эту запись или как-то иначе опорочить мужа с её помощью в глазах обитателей имения. И, хотя она и сумела это скрыть, даже сентиментальность Сонички при прощании 29 августа была окрашена ревностью и омрачённостью сознания и чувств:

 

«Прощались мы с Л. Н. любовно и трогательно, и даже плакали оба и просили друг у друга прощение. Но эти слёзы и это прощание — были как будто прощанием с прежним счастьем и любовью; точно, проснувшись ещё раз, любовь наша, как любимое дитя, хоронилась навсегда, пораненная, убитая и убивающая горем от её исчезновения и перехода к другому лицу. Мы с Лёвочкой оплакивали её в объятиях друг друга, целуясь и плача, но чувствуя, что всё безвозвратно! Он НЕ МОГ разлюбить Черткова и чувствовал это сам, мучаясь!» (Там же. С. 193).

 

Для лучшего понимания читателем содержания и настроений последующих писем Софьи Андреевны нам пришлось привести и такую цитату… Вернёмся теперь к Переписке: к письму С. А. Толстой от 31 августа, служащему ответом на письмо к ней Л. Н. Толстого от 29-го. Начинается письмо с упоминания об отъезде сына Льва Львовича из Ясной Поляны в Петербург на суд. Софья Андреевна сделала позднее для этого места объясняющую пометку: «Суд был над изданной сыном Львом статьёй его отца “Восстановление ада”, которую арестовали» (ПСТ. С. 790). Народная легенда Льва Николаевича «Разрушение ада и восстановление его» попадала в цензурные передряги начиная с самого 1902 года, года своего создания Толстым, и Лев Львович не мог не знать об опасности переиздания этой вещицы отца. Но желание ДОХОДНОСТИ, денег и внимания к изданию пересилило опасения. Вот что он вспоминает об этом сам:

 

«У меня было в то время собственное книжное дело в Петербурге… Петербургская судебная палата должна была судить меня за издание двух запрещённых брошюр отца — “Восстановление ада” и “Где выход?”, которые я издал целиком, не выпуская противоцензурных мест. […] Во-первых, они мне нравились самому, во-вторых, их спрашивали. […] Палата вынесла мне оправдательный приговор…» (Толстой Л.Л. Опыт моей жизни. М., 2014. С. 106). После этого дела Лев Львович укатил в Париж, и живым отца уже не застал.

 

Приводим ниже полный текст письма С. А. Толстой от 31 августа, имеющий в основной части очевидные пересечения с сентиментальной записью в её дневнике 29 августа.

 

«Сейчас проводила Лёву, милый Лёвочка, и очень мне его жаль; он, конечно, не спокоен и со мной так нежно прощался. Обещал 3-го мне сюда телеграфировать о решении суда.

 

Получила утром и твоё, и Танины письма, которые меня очень обрадовали. На меня здесь навалилось столько дела и забот, что я немного ошалела, тем более, что встала так же рано, как в Кочетах, а вчера легла так же поздно.

 

Погода восхитительная, но какое-то странное впечатление произвела на меня Ясная Поляна. Всё совершенно изменилось, т. е. конечно МОЙ взгляд на всё изменился. Точно что-то похоронила на веки и надо по-новому начать жизнь. И как после похорон (хотя бы Ванички) долго, долго болело сердце от утерянного любимого существа, так и теперь болит та рана, которую так неожиданно послала мне судьба от утерянного счастья и спокойствия.

 

Здесь, пока, я как будто стала спокойнее в привычной обстановке и без множества устремлённых на меня посторонних глаз, перед которыми совестно, так как никому не известен и не интересен источник моего горя.

 

Искренна я была всегда, несмотря ни на какие другие, бесчисленные мои недостатки. Искренно любила и люблю тебя, и глубоко сожалею, что причиняю тебе страданья, что горячо и искренно выразила тебе.

 

Твоя С. Толстая.

 

Очень меня огорчило в письме твоём опять всё то же: желанье, чтоб я себя ПОБЕДИЛА, т. е. чтоб опять можно было по-прежнему общаться с любимым человеком, и не скрою, что я очень плакала, что делать. И ты не можешь ПОБЕДИТЬ себя, как и я» (ПСТ. С. 790).

 

Итак, по версии Софьи Андреевны, Толстой не может победить, преодолеть своё гомосексуальное влечение к Черткову, а она, ревнуя — не может, в свою очередь, позволить ему общаться с возлюбленным.Конечно, такое “видение” женой их положения снова потрясло и оскорбило Льва Николаевича. А его якобы “уход” к гомо-любовнику Соня уже прямо и кощунственно сопоставляет по трагизму для себя — с гибелью в 1895 году младшего сына,Ивана Львовича, Ванечки! В длинном, писанном в период с 11 по 18 сентября в ответ на его предложение примирения, письме к В. Г. Черткову она, изложив все оскорбления и обиды, как ей Чертковым нанесённые, так и ЯКОБЫ нанесённые, начиная с «цыгана-скрипача» Эрденко, ради привечивания которого якобы Толстой задержался в Отрадном у Черткова в июне (а к скрипачам у Софьи Андреевны можно заметить некую особенную нелюбовь — восходящую, вероятно, к временам «Крейцеровой сонаты»), даже полагает свои страдания от действий Владимира Григорьевича большими, чем от смерти младшего сына в 1895-м:

 

«Смерть Ванички я легче пережила, потому что в ней была ВОЛЯ БОЖЬЯ. В отнятии же у меня любви Льва Николаевича и во вмешательстве постороннего человека в нашу супружескую, любовную жизнь я чувствую ВОЛЮ ЗЛУЮ» (Цит. по: Ремизов В. Б. Указ. соч. С. 158. Выделения в тексте – С. А. Толстой).

 

 Ополученном письме от Сони Лев Николаевич сделал в“Дневнике для одного себя” 2 сентябрятакую запись: «Получил очень дурное письмо от неё. Те же подозрения, та же злоба, то же комическое, если бы оно не было так ужасно и мне мучительно, требование любви» (58, 135).

 

Ещё 28 августа он проницательно отметил в Дневнике о состоянии Сони следующее: «Не любовь, а требование любви, близкое к ненависти и переходящее в ненависть. Да, эгоизм — это сумасшествие. Её спасали дети… А когда кончилось это, то остался один животный эгоизм» (58, 135).

 

Записи эта имеет глубокие пересечения с тогдашними размышлениями Толстого к статье «О безумии», которая под его пером превратилась в размышления об эгоизме христиански неверующих людей как внешне парадоксальном, но вполне реальном основании для самоубийства.

 

15 сентября Толстой в записной книжке продолжит эту свою догадку о Соничке следующим откровением:

 

«Не говоря уже о любви ко мне, которой нет и следа, ей не нужна и моя любовь к ней, ей нужно одно: ЧТОБЫ ЛЮДИ ДУМАЛИ, ЧТО Я ЛЮБЛЮ ЕЁ» <Курсив Л. Н. Толстого. – Р. А. > (58, 217).

 

Приведённой нами записи Толстого 2 сентября предшествует в тайном Дневнике следующая: «Я написал из сердца вылившееся письмо Соне» (58, 135). Здесь Толстой имеет в виду своё письмо к ней 1 сентября, которое не является, таким образом, ответом на письмо жены от 31 августа. Да и что мог ответить любящий муж на совершенный бред больной жены?

 

Приводим текст письма Л. Н. Толстого к жене от 1 сентября.

 

«Ожидал нынче от тебя письмеца, милая Соня, но спасибо и за то коротенькое, которое ты написала Тане.

 

Не переставая думаю о тебе и чувствую тебя, несмотря на расстояние. Ты заботишься о моём телесном состоянии, и я благодарен тебе за это, а я озабочен твоим душевным состоянием. Каково оно? Помогай тебе Бог в той работе, которую, я знаю, ты усердно производишь над своей душой. Хотя и занят больше духовной стороной, но хотелось бы знать и про твоё телесное здоровье. Что до меня касается, то если бы не тревожные мысли о тебе, которые не покидают меня, я бы был совсем доволен. Здоровье хорошо, как обыкновенно по утрам делаю самые дорогие для меня прогулки, во время которых записываю радующие меня, на свежую голову приходящие мысли, потом читаю, пишу дома. Нынче в первый раз стал продолжать давно начатую статью<«О безумии»> о причинах той безнравственной жизни, которой живут все люди нашего времени. Потом прогулка верхом, но больше пешком. Вчера ездил с Душаном к Матвеевой, и я устал не столько от езды к ней, она довезла нас назад в экипаже, сколько от её очень неразумной болтовни. Но я не раскаиваюсь в своей поездке. Мне было интересно и даже поучительно наблюдение этой среды, грубой, низменной, богатой среди нищего народа. Третьего же дня был Mavor. Он очень интересен своими рассказами о Китае и Японии, но я очень устал с ним от напряжения говорить на мало знакомом и обычном<т.е. разговорном. – Р. А. > языке. Нынче ходил пешком. Сейчас вечер. Отвечаю письма и прежде всего тебе.

 

Как ты располагаешь своим временем, едешь ли в Москву и когда? Я не имею никаких определённых планов, но желаю сделать так, чтобы тебе было приятно. Надеюсь и верю, что мне будет также хорошо в Ясной, как и здесь.

 

Жду от тебя письма. Целую тебя.

 

Лев.

 

1 Сент. 1910» (84, 401 - 402).

 

Упоминаемый в письме Джемс Мэвор (Mavor, 1854 - 1925) — профессор политической экономии в Торонто (Канада). Был в переписке с Толстым с 1898 г. и лично знаком с ним с 1899 г. Помогал духоборам при их переселении в Канаду.

 

С. А. Толстая, похоже, оставила не эти несколько дней отсутствия дочь Таню своего рода блюстительницей над мужем и отцом. В письме к Т. Л. Сухотиной от 30 августа,не случайно упоминаемом 1 сентября Толстым, написанном в 5 ч. утра (!), Софья Андреевна, пиша внешне“невинно”, якобы о погоде, между прочим подчёркивает: «Поразителен мороз< в августе! – Р. А.> и зимний, северный ветер. Берегите папа от простуды, чтоб он не ЕЗДИЛ никуда», намекая очевидно на возможность поездки мужа к Черткову (Цит. по: Ремизов В. Б. Указ. соч. С. 127). А в следующем письме к дочери, 31 августа, пишет уже вполне откровенно, не сдерживаясь:

 

«Успокоюсь же я только тогда, когда пойму, что отец твой ТВЁРДО и ДОБРО утвердит мои права и моё место любящей жены при себе и не променяет меня на теперь так безумно любимого им человека» (Там же. С. 129).

 

Вот почему надежды Льва Николаевича на покой по возвращении в Ясную Поляну, выраженные в письме 1 сентября, следует считать хотя и искренними, но вполне несбыточными.

 

В этот же день 1 сентября пишет, тоже не дождавшись ответа, своё письмо к мужу и Софья Андреевна:

 

«Мне нечего писать тебе хорошего, милый Лёвочка; я чувствую себя всё так же, больной и несчастной. Ничего не предпринимаю, потому что ничто не ладится, и ничего не готово для моей поездки в Москву. Болит голова, болит невралгически нерв под правой лопаткой, и даже писать больно, а ночью спать не даёт.

 

У нас Надичка Иванова<Надежда Павловна Иванова, дочь тульской купчихи, приятельница А. Л. Толстой. – Р. А. > и Марья Александровна, а утром был<В. Ф.> Булгаков… Мне здесь не хочется гулять, я больше дома, за своими делами. Я испортила себе впечатления прекрасного Кочетовского парка, поливая его две недели своими слезами и наполняя своими страданьями. Я не хочу того же делать с Ясной Поляной и вносить то же в те светлые, счастливые воспоминанья моей долгой здесь жизни, когда я лёгкой походкой и с лёгким сердцем обходила счастливая и радостная все те места, которые в настоящее время при ярком, солнечном и лунном освещении так необыкновенно красивы.

 

С Сашей жили хорошо и дружно, но сегодня вечером она влетела в залу и, услыхав мой разговор с Марьей Александровной<Шмидт>, с места начала на меня кричать, и своей обычной, резкой грубостью, к сожаленью, и во мне вызвала гнев. Произошёл тяжёлый разрыв и я всё-таки не могу согласиться испрашиват