Зеленые на карте гражданской войны

Все стороны вооруженного противостояния использовали нераздельную инфраструктуру – железные дороги, речной транспорт, системы связи – телеграф, телефон, почту, разные типы валют, среди которых безусловно царствовал «николаевский» рубль, банковскую систему. Грандиозно развитая за годы Великой войны военная инфраструктура питала, так или иначе, противостоящие вооруженные силы. Все стороны Гражданской войны, все слои населения оказывались таким образом связаны самыми разными и многочисленными зависимостями.

Зеленое движение, в свою очередь, имело пересечения не только с красным и белым движениями. Оно оказывалось вписано во многие горизонты пореволюционного существования человека.

Революция вызвала новый поворот к вере в широких кругах, к борьбе с культивировавшимся советской властью безбожничеством. В то же время богоборчество большевиков в годы Гражданской войны являлось скорее частью общего хаоса, чем продуманной репрессивной политикой. В самой церкви наблюдался сильнейший кризис. Современная историография переоценивает тогдашние возможности как государства, так и церкви⁴⁹⁰. Так или иначе, мощным мобилизующим фактором выступили идеи всенародного очищения через покаяние, активно осмысливались многочисленные знамения и видения⁴⁹¹.

Всплеск веры был очевиден наблюдателям, идеи всенародного покаяния появлялись неоднократно. Интересным событием стал массовый крестный ход в Петрограде накануне большевистского переворота⁴⁹².

Уже в 1917 г. некоторые дезертиры превращались в странствующих проповедников, смущая народ «христианскими» призывами отозвать солдат с фронта и разделить продовольственные запасы. При этом солдаты часто требовали от священников введения в привычные тексты молитв революционных формулировок, своего рода заклинаний. В 1919 г. растущее недовольство большевиками улучшило отношение к церкви. Повсеместно стали возникать братства и союзы верующих. Только в Москве и Петрограде в них вступило до 70 тысяч человек. Они организовывали крестные ходы, невооруженную защиту храмов, сети взаимопомощи верующих. Большевиков страшили именно те церковные деятели, которые были способны организовать масштабные крестные ходы⁴⁹³.

В Тверской губернии имелось пятнадцать мужских и пятнадцать женских монастырей. Настоятели жаловались на распущенность насельников в виде ношения светского платья, участия в спекуляции, заключении браков в нарушение обета и т. п. Ярко выраженных гонений здесь не было. Только в 1920 г. местные власти приняли решение о закрытии всех монастырей. Например, в Калужской губернии это было сделано уже в 1918 г. Но кампания вскрытия мощей с февраля 1919 г. вызвала напряжение. Вскрывали раки с мощами Макария Калязинского, Нила Столобенского, епископа Арсения, великого князя Михаила Тверского. В защиту мощей поднялась волна петиций, стали распространяться слухи о том, что церкви отдадут на откуп «жидам», которые станут их сдавать в аренду верующим. Столкновений не зафиксировано, но обстановка была накалена: при вскрытии мощей князя Михаила священнику достаточно было бросить в толпу два‑три слова, чтобы она устроила разгром комиссии⁴⁹⁴.

В православной среде широко известен апокриф про матроса Силаева и его сон о судьбах России. Вкратце суть дела такова. Матрос Силаев с крейсера «Алмаз» был ярым большевиком и чекистом в Кронштадте. После чудесного явления ему святого праведного Иоанна Кронштадтского он отстал от коммунистов и пошел в народ бороться против них за Бога и родину. «В конце июня (1919 г. – Авт.) в Орловском округе, изобиловавшем большими лесами, вдруг появился целый летучий корпус антибольшевистских сил под предводительством некоего матроса Силаева с крейсера «Алмаз». Этот вчерашний «краса и гордость революции», достигший уже чекистских вершин, вдруг переродился и стал ярым активным антикоммунистом, одно имя которого наводило страх на советские учреждения. В летучих отрядах Силаева насчитывалось до двух десятков тысяч бойцов. В свое антибольшевистское дело он вложил весь свой революционный опыт, всю революционную выучку, и отряды его были неуловимы. Какие грозные отдавались советской властью приказы о поимке этого «врага народа»! А когда все угрозы оказались бессильными, началась расклейка воззваний, которых особенно много было вдоль Рижско‑Орловской железной дороги, с обещанием: «Если кто доставит хоть голову Силаева, тому советское правительство уплатит миллион рублей керенками или сто тысяч золотом». А мужики и рабочие читали и ухмылялись. «На, мол, вот, получай в обе руки Силаева! Это наш подлинный народный герой». Якобы Силаев в своих прокламациях объяснял народу истинный смысл революции с христианской точки зрения и объяснился сам, как стал из чекиста убежденным антибольшевиком⁴⁹⁵. Оставляя в стороне сведения о двадцати тысячах неуловимых бойцов, отметим, что чекистские сводки и народная память фиксируют «бандита Силаева» как раз в орловских краях, в Кромском уезде.

Силаев упоминается на официальном сайте Сосковского района Орловской области как «анархист и бандит», поднявший мятеж в марте 1918 г. Скорее всего, мы имеем дело с хронологической ошибкой. В марте следующего, 1919 г. в этих волостях Кромского уезда было восстание против продотряда. На подавление явился отряд неких матросов в три десятка человек⁴⁹⁶. Может быть, именно здесь и состоялось обращение Силаева из чекиста в повстанца. В то же время можно предполагать, что Силаевым, по созвучию, стал С.М. Семенёв из Губчека⁴⁹⁷, прибывший на подавление. В то же время, согласно краеведческой информации, уже летом 1918 г. под Кромами действовал отряд «бывшего питерского матроса‑чекиста Силаева»⁴⁹⁸. Пока внятно выстроить историю Силаева не представляется возможным. В местной мифологии он описывается на манер старинного разбойника, который имел неприступное укрытие, гору Кураб, с которой весь район виден как на ладони. При этом память удержала и вполне конкретные имена местных сообщников Силаева. «Не случайно в Ивановских местах во времена революции появились знаменитые разбойники. Местные жители называли их дезертирами, не хотевшими воевать. А может, это были люди, не выбравшие для себя сторону «красных» или «белых»… Однажды некто отъявленный разбойник Силаев заглянул на огонек к дамочке остограммиться. А лошадь свою привязал около двора. Шел милиционер и отвязал эту лошадь и поехал на конфискованной кобыле в Кромы. Проехал уже дер. Родину… А Силаев вышел: глядь, нету лошадки. Смотрит: вон она где, милая! С Кураба‑то все видать. Рванулся вдогонку, вскинул «винт» и шарахнул. Милиционера враз убил. Взял коня своего, подъехал к дому родителей убитого и сказал отцу: «Заберите сына. Я его убил за воровство»…Много пошумели разбойники в тех местах. Под началом у Силая ходили и двое Хвалькиных: Иван да Cepera с «Первого мая», и Чуев с Лужков, и Митя Гудилкин. Закрутило их время, и каждого определило в этой жизни. У братьев Хвалькиных случился неподележ. Один убил другого под Орлом. Митяй Гудилкин сдался добровольно. Некоторое время работал в Кромской типографии. С остальными разобралась власть»⁴⁹⁹. В официальной истории орловской милиции говорится о ликвидации, совместно с ЧК, «банды наемников террориста Силаева, которая действовала в Кромском и Малоархангельском уездах» и терроризировала население. Якобы к марту 1919‑го банда в основном была уничтожена⁵⁰⁰. Однако это вряд ли было так. В Кромском уезде самой большой была короськовская волостная ячейка партии. К концу 1918 г. вместе с сочувствующими она насчитывала 33 человека. Короськовский коммунист И.К. Тарасов работал сначала в волостной ячейке, затем в уездной и губернской ЧК. 12 сентября 1919 г. он погиб от рук «политического бандита» Силаева⁵⁰¹. На фоне относительного спокойствия в губернии (сводка за 21–30 сентября) «лишь в Кромском уезде появился бандит Силаев…»⁵⁰². «Известным бандитом Силаевым обезоружен отряд по ловле дезертиров, отобраны 10 винтовок», – сообщает чекистская сводка за 1–7 октября 1919 г.⁵⁰³ При этом он именно «бандит» и даже «террорист», а не зеленый, в терминологии красной стороны. Такое движение ставит вопрос о масштабах и природе религиозного сопротивления большевизму, религиозной составляющей в Белом, повстанческом движениях, протестном поведении значительных групп населения. Данная тема стала появляться в научной литературе⁵⁰⁴. Интересно, что и в первые месяцы 1930 г., на пике насильственной массовой коллективизации, церковь стала не только нравственной, но и организующей опорой крестьянского сопротивления. Автор, работающий на симбирском материале, настойчиво подчеркивает данный момент: гонимая властью церковь оказалась «естественным духовно‑нравственным и даже организационным центром сопротивления крестьянского мира политике его «социалистической реконструкции». Церковь «явилась важным духовно‑нравственным и духовным компонентом в «событиях» января – марта 1930 г. – противодействии проводимой коммунистической властью политике раскрестьянивания деревни. Усиление традиционных нравственных ценностей, освящаемых церковью, в ходе сопротивления аморальной политике коллективизации способствовало и тому, что власть оказывалась нелегитимной: ее действия не одобрялись большинством населения – крестьянами, так как для их значительной части ни действия власти, ни их моральная основа не соответствовали традиционным народным нравственным ценностям, представлениям о добре, справедливости, совести. В том числе и поэтому власти понадобились массовые репрессии в последующие, и не только 1930‑е, годы»⁵⁰⁵. Излишне говорить, что в 1919 г. роль церкви в деревне не была меньшей.

Н.Н. Покровский и С.Г. Петров справедливо указали на то, что бытующее в литературе число 1414 кровавых инцидентов при изъятии церковных ценностей – это данные из «живоцерковной» среды, которые до сих пор не проверены и не конкретизированы⁵⁰⁶. Истинная картина с массовыми выступлениями на религиозной почве пока не нарисована. В марте 1918 г. в Городке Витебской губернии произошло массовое возмущение, по определению советских властей, «церковное восстание» против учета церковных ценностей и имущества. Его поддержали шесть волостей уезда, в них также на видных ролях оказались «церковники». Восстание было подавлено, но оставило крепкую традицию церковно‑политического сопротивления. Не подвергшиеся репрессиям участники образовали уже в 1920‑х гг. «своего рода братство», церковная жизнь стала постепенно уходить в подполье. Так, до 1938 г. на территории уезда нелегально проживал и окормлял паству настоятель Невельского монастыря архимандрит Иоанн (Моисеев). Интересно, что дело о Городокском восстании расследовало в 1933 г. ОГПУ. Результатом восстания стало «сплочение религиозно настроенных людей в крепкие приходские общины, ставившие себе задачей организацию и устройство церковной жизни при любом правительстве»⁵⁰⁷. В 1919 г. и позднее Городокский уезд весьма активен в зеленом и бандитском движении. Уместно поставить вопрос о соотношении мотивов протестного движения, роли в нем религиозной мотивации.

Уральская глубинка с 1918 г. полнилась слухами о спасении членов царствующего дома. Отсюда слухи и вызываемые ими новые изводы самозванчества распространялись и на восток, на Алтай, и на запад, в центральные районы. Церковно‑монархическая организация была вскрыта в 1931 г. в районе Ржева и Сычевки. По делу ржевской организации прошло в 1931 г. 74 человека, в том числе 40 представителей клира и монашествующих. Что интересно, эта организация якобы возникла вскоре после Октября, отличалась прочной внутренней структурой (управлял делами приходский совет ржевского собора, имелся военный руководитель и т. п.), радикальным неприятием советской власти, верой в спасение членов дома Романовых. Представляется интересным исследовать связь этой организации, просуществовавшей много лет со времени революции, с активными зелеными в тверских и смоленских местах в 1919 г. и позднее, которые эта организация охватывала. Наверняка связи были, и, возможно, весьма крепкие и структурированные⁵⁰⁸. Можно предположить, например, какие‑либо пересечения с годами неуловимым бароном Кышем.

Свои контакты у зеленых неизбежно возникали с многочисленными мешочниками. Огромная социальная роль мешочников была очевидна наблюдателям, о месте мешочничества в снабжении страны четко написал такой авторитет, как Н.Д. Кондратьев: «…с конца 1917 г. мешочничество получает чрезвычайно глубокие социально‑экономические корни: оно является формой напряженной и долгой борьбы народных масс за самое дорогое, что они имеют еще у себя, – за свою жизнь. Имея столь глубокое основание, мешочничество играет очень значительную роль в снабжении населения хлебом, более значительную, чем органы государства. Причем мешочничество, зародившись с конца весны 1917 г., быстро усиливалось. Работа же государственной продовольственной организации под влиянием общих социально‑экономических и политических условий, а частью под влиянием самого развивающегося мешочничества, деградировала. Лишь в 1919 г. наметился новый перелом в сторону усиления организационной мощи государственного продовольственного аппарата»⁵⁰⁹. Теневой рынок с 1919 г. резко профессионализируется, наращивает обороты, рынки становятся подобием ярмарок прежних периодов русской истории⁵¹⁰. Мешочники с 1917 г. и на протяжении всего периода военного коммунизма являлись важным фактором конфронтации власти и крестьянства. Организованные и вооруженные, они нередко давали отпор заградительным отрядам, численность которых на важных станциях подчас оказывалась сопоставимой с фронтовыми частями Красной армии. Мешочников часто поддерживали окрестные крестьяне, так что они выступали как авангард крестьянского сопротивления большевистской политике⁵¹¹. Ф.А. Степун передает рассказ о мешочнической поездке своего знакомого после декрета о разрешении провоза двух пудов хлеба из хлебородных губерний. Он на обратном пути «попал в жестокую свалку, почти что в сражение, между народом, везшим домой закупленный хлеб (кое у кого оказались в мешках спрятанные винтовки), и заградительным красноармейским отрядом, отбиравшим не только излишки, но в штрафном порядке и разрешенные два пуда на семью». За хлебом ездили, кроме городских профессионалов, в основном старики и девки, так что бой был неравным. Однако «мешочники» дрались храбро. Помогал им тайный союзник: сочувствие красноармейцев, в глубине души понимавших, что они делают неправое дело, так как не может быть такого закона, чтобы народ помирал с голоду». Знакомый Степуна смог привезти свои два пуда, но вернулся таким измученным, что семья решила поездки прекратить⁵¹². Действительно, красноармейцы, не сочувствуя политике разверстки, могли помогать мешочникам, раздавать обратно реквизированный хлеб⁵¹³.

Наркомпути Марков телеграфировал 26 мая 1919 г.: на станции Пиза в течение нескольких суток скопилось до 15 тысяч мешочников. «Собравшись на митинге, мешочники единогласно постановили пробить у наркомпути немедленной высылки паровоза на станцию Пиза для дальнейшего следования». Штаб войск ВЧК сделал срочное распоряжение комбату Симбирского батальона о немедленной высылке отряда на станцию Пиза⁵¹⁴. Через недалекий саратовский Кузнецк мешочниками провозилось ежедневно от 500 до 3 тысяч пудов муки и зерна. В некоторых поездах удалось произвести осмотр‑реквизицию, в других осмотр не произведен из‑за вооруженности мешочников, причем «осмотр» повлек несколько жертв (24 мая)⁵¹⁵. Как раз в эти дни по соседству, в Балашовском, отчасти Сердобском уездах Саратовской губернии полыхало открытое массовое зеленое восстание.

Коллапс транспортной инфраструктуры служил лучшей защитой для имеющего хлеб населения. Осваговская сводка за март 1919 г. прямо указывала, что «исключительно благодаря расстроенному транспорту Екатеринославская губерния еще не разделила общей голодной участи Совдепии»⁵¹⁶. Мешочничество также в 1919 г. оказывается под властью организованных профессионалов, вытесняя на обочину добытчиков для себя. Организованные мешочники обзавелись даже своей униформой – форменными серыми пальто; они активно скупали у красноармейцев обмундирование. Для наблюдателей, да и заградотрядов, часто могли сойти за военных, что помогало им в их деятельности⁵¹⁷. Естественно, в тех местах, где господствовали зеленые, заготовительная деятельность большевиков прекращалась или затормаживалась и открывались возможности для неформальной хозяйственной активности населения. Так, в Череповецкую губернию, образованную из части Новгородской, ехали петроградцы в поисках молока и масла. Псков стал центром мешочнической торговли для всего Северо‑Запада⁵¹⁸. Центральная площадь Вологды, переименованная в «Площадь борьбы со спекуляцией», была местом самой широкой торговли, и никакой «борьбы» с нею заметно не было⁵¹⁹. Как известно, в этих местах были весьма сильны зеленые, контролировавшие значительные сельские пространства. Надо полагать, что профессиональные корпорации мешочников вполне находили общий язык с ядром зеленых и дезертирских корпораций.

Калужская «Коммуна» жаловалась: «Спекуляция, словно болезнь, охватила подгородние деревни… Никакие заградительные отряды, стеснения и лишения не останавливают любителей легкой наживы, потерявших ум в погоне за «керенками». «Дорогие гости» с мешками и котомками готовы прыгнуть на крышу вагона, опуститься в трубу пыхтящего паровоза или привязать себя к буферам… Зараза глубоко въелась в душу подгороднего крестьянина. Кто скажет, как ее вылечить?» 12 января 1919 г. были утверждены правила для заградительных отрядов и их начальников. Запрещалось провозить зерно, муку и крупу; эти товары при обнаружении отбирались. Разрешается провозить каждому: хлеба печеного – 10 фунтов, мясных продуктов – 5 фунтов, масла – 2 фунта, сала – 2 фунта, кондитерских изделий или сахару – 2 фунта, а всего вместе не более 20 фунтов… На осмотр поезда отводилось не более 15–20 минут и только в исключительных случаях – до 1 часу⁵²⁰. А.Ю. Давыдов пишет о социальной мимикрии, в частности обширном рынке поддельных документов. Враги по своим социальным ролям научались находить негласные способы сосуществования. Так, начиная с 1919 г. и до конца военного коммунизма редки сообщения о перестрелках между мешочниками и «заградителями»¹²¹.

Темы мешочничества и дезертирства, зеленовщины могли пересекаться прямо‑таки буквально. Так, в Вятском и Котельническом уездах в конце мая 1919 г. наблюдалось массовое паломничество за хлебом в прифронтовую полосу, что страшно затрудняло продвижение отрядов, находившихся в командировке по очистке лесов Вятской, Костромской и Северодвинской губерний от дезертиров⁵²².

Советская политика в продовольственном вопросе была неизбежно противоречивой, ибо требовалось согласовать доктринальные положения с потребностями жизни. Показательно, что наиболее жестокий нажим на торговлю приходится как раз на вторую половину 1919 г.⁵²³, время самых упорных боев на «бело‑красном» фронте и массового зеленого движения. Следующая атака придется уже на период окончания большой войны – конец 1920 г., и завершится введением нэпа.

Дезертиры, так сказать, профессиональные, они же наиболее упрямые зеленые, неизбежно оказывались в некоей серой зоне между основным массивом крестьянства, властью и миром преступным. Участник Тамбовского восстания оставил интересную зарисовку развития взаимоотношений деревенского сообщества с дезертирами. Они стали появляться в чащах и оврагах с осени 1917 г., с крестьянами устанавливали меновую торговлю. В 1918 г. дезертирские группы стали стремительно расти, к местным скрывающимся дезертирам добавился пришлый элемент – бежавшие из Красной армии. Дезертиры стали смелее, облагали деревни данью, но не боялись и столкновений с продотрядами. Деревня страдала от бесцеремонных поборов, но нуждалась в дезертирах как острастке для большевиков. Согласно этому автору, в районе Знаменки Тамбовского уезда именно с обращения ограбленных продотрядом крестьян к местным дезертирам и началась широкая повстанческая борьба уже в рамках антоновщины⁵²⁴. Один из идейных борцов против советской власти на Рязанщине Сергей Никушин вынужденно общался с «безыдейными» дезертирскими отрядами, оказывая и получая поддержку, делясь добычей и т. п., и, очевидно, тяготился таким союзничеством. Отделяли себя от «уркаганов» и зеленые повстанцы Псковщины, в то время как советская сторона усиленно лепила образ дезертира‑зеленого как уголовника и беспробудного пьяницы⁵²⁵. Летом 1920 г. в борисоглебских краях «поездки производились исключительно днем, так как ночью ездить было опасно вследствие случавшихся на дорогах ограблений с убийствами, что советская власть приписывала зеленым, а зеленые и крестьяне (а многие ли в то время из крестьян Борисоглебского уезда не были зелеными, хотя бы в душе только?) – большевикам. В действительности же этим делом занимались обыкновенные разбойники, пользовавшиеся неорганизованностью милиции, ее трусостью и ленью»⁵²⁶. В коллекции самооценок участников войны Гражданской есть «бандиты». Один из них, участник грабительской шайки, так вспоминал о взаимоотношениях с зелеными: «Мы глубоко в лес ушли, оттуда и налетали. Только очень нам зеленые мешали. Добудешь всего, запразднуешь, а они навалятся, все у нас заграбастают – и нет их! Мы им уже на сосне прокламацию клеили, чтобы шли они в бандиты и работали совместно. Ответили они письменно: «Нет, мы зеленые, а бандитов брезгаем»⁵²⁷. Перед нами интересный пример лесной щепетильности. Похоже, зеленые нашли способ поддерживать свое существование, грабя грабителей…

Дезертиры, окончательно пошедшие по уголовной линии, понимались в таковом качестве и властями, и крестьянами. Так, в советской сводке за начало декабря 1919 г. сообщалось: «В Кирсановском уезде расстрелян дезертир‑разбойник А. Тырин»⁵²⁸. В революционные годы вполне процветал и традиционный разбой, в том числе в местах, славившихся подобным промыслом. Например, известные гуслицкие разбойники, наследники атамана Чуркина в Подмосковье, из тех, что даже в церковь брали уздечку, – а вдруг чужая лошадь встретится (из местного фольклора).

Никакого политического акцента их привычная деятельность не приобретала.

Характерную оценку ситуации дал командующий войсками Тамбовской губернии Ю.Ю. Аплок в сентябре 1920 г., в начале развития мощного повстанческого движения: «О развитии бандитизма, который в губернии начался еще с 1905 года и почти не прекращался, но только присутствие войск заставляет его временно замирать, могу сказать с уверенностью, что, как только будут уведены войска из уездов, бандитизм вновь разрастется и будет представлять постоянную угрозу»⁵²⁹. В скрытом виде командующий давал понять, что эти края исстари бандитские, «здесь всегда так было».

Конечно, в массовом движении в той или иной степени присутствовала деструктивная составляющая. Насколько она была сильна, насколько окрашивала собой дезертирские и зеленые движения – отдельный вопрос в каждом конкретном случае. Революционная эпоха создавала парадоксальные конфигурации. Знаменитый налетчик Ленька Пантелеев успел побыть псковским чекистом; милиционер, а затем удачливый налетчик Александр Козачинский стал журналистом и писателем. Многие советские функционеры, в том числе в ВЧК – ОГПУ – НКВД, имели за плечами проявления «красного» или общеуголовного бандитизма, это характерно, например, для выходцев из сибирских партизан. Естественно, и зеленая повстанщина могла приобретать, особенно при неудаче, растерянности, под прессингом властей, более или менее густой уголовный отлив.

Можно назвать и иных персонажей, которые жили, волею судеб, рядом с крестьянами и переживали с ними одни и те же события. Например, это какая‑то часть помещиков, оставшаяся в своих имениях на положении частных лиц или «трудящихся» (как правило, крестьяне в 1917–1918 гг. готовы были предоставить семье помещика надел для обработки личным трудом). На материалах Пензенской губернии выявлено, что «погромные» настроения во взаимоотношениях крестьян и помещиков в 1917–1918 гг. не преобладали, что ненависть, направленная на личность или усадьбу, далеко не превалировала в этих отношениях. Крестьяне часто бывали спровоцированы на «разгром» действиями уездной или губернской советской власти в ходе учета имений⁵³⁰. В советской историографической традиции подчеркивалось участие «царских офицеров» и «помещиков» в руководстве крестьянским («кулацким») повстанчеством. Данные сведения, в большинстве случаев, не подтверждались. В Зарайском уезде Рязанской губернии проживал в своем имении известный сановник А.Г. Булыгин. Он был расстрелян в начале сентября 1919 г. за свою политику в 1905 г., никак не проявившись в активном местном зеленом движении лета 1919 г. Хотя по своему характеру этот человек не годился в военные вожди. Но были и другие. Алексей Николаевич Смольянинов, 41 года, уроженец имения Кирицы Спасского уезда, штабс‑капитан Измайловского полка, был уволен по демобилизации и проживал в своем имении. В Рязанский концентрационный лагерь он попал по приговору губернского ревтрибунала бессрочно за непризнание советской власти, но не за какие‑либо активные действия против нее⁵³¹. На севере проживал генерал А.Н. Куропаткин. Его мы также не видим среди участников антисоветского повстанчества. Подобные примеры нетрудно умножить. В то же время никак нельзя исключить общение и, возможно, какое‑то союзное или консультативное взаимодействие. Еще один сосед для восстающих крестьян – священство и монастыри. Иногда монастыри становились прибежищем зеленых, как это случилось, например, с рязанскими повстанцами Огольцова, с нижегородскими зелеными. Так случалось и в иных регионах. На Украине наиболее известный сюжет – Матренин монастырь в «гайдамацком крае» в Холодном Яре и его окрестностях в Чигиринском уезде.

Наконец, мировая война стронула с места миллионы человек, породив массовое беженство. Во внутренних губерниях насчитывалось по нескольку десятков тысяч беженцев в каждой. Они тоже вовлекались в военные действия. Есть примеры, когда беженцы оказывались на лидирующих позициях в повстанческом движении. Таков, например, литовец Пужевский в Западносибирском восстании 1921 г. В калужский концлагерь поступали уклонившиеся и дезертиры, в числе которых были и беженцы Первой мировой

войны из Западной Белоруссии и Украины, Прибалтики. Вместо эвакуации на родину их принуждали к отбыванию воинской повинности. С этой же целью с ноября 1918 г. ив 1919 г. были вообще приостановлены на неопределенное время реэвакуация и выход беженцев из российского гражданства. Попадание к зеленым оказывалось естественным вариантом развития событий⁵³². Гродненские белорусы‑беженцы оказались милиционерами в одной из волостей Борисоглебского уезда и очутились в конфронтации с местными дезертирами. Однако после покушения в ответ на арест дезертира, похоже, нашелся обоюдовыгодный баланс. Милиционеры сначала предупреждали того, кто подлежал аресту, а затем отправлялись его арестовывать. Покушения не повторялись⁵³³.

Данные сюжеты крайне слабо разработаны, и наше перечисление лишь обозначает тему, показывая, кто был рядом с мужиком, кто мог оказываться на положении союзника, советчика, лояльного или нелояльного соседа для дезертира или зеленого.

Наконец, не забудем, что деревни и целые округи имели свою репутацию, свою физиономию, часто оформлявшиеся в кличках, прозвищах, байках. Причем данное обстоятельство нельзя признать только фольклорным сюжетом. В предреволюционных полицейских документах вполне обычными были такие характеристики сел, как «бойкое», «самовластное», «самосудное» и т. и. Например, жители села именуются «дубинщики», так как «всех с дубинами провожали, отнимали все – шел ли нищий с котомкой, ехал ли богатый с телегой»⁵³⁴. В условиях крушения всех официальных иерархий и общего «растормаживания» социальных рефлексов такие села или выходцы из них могли превращаться в местные центры силы, точки сборки той или иной протестной активности. Местная вражда – традиционные массовые драки, давние земельные споры и т. и. – в годы Гражданской войны также имела все шансы развести соседей по разные стороны баррикады.

Гражданская война проявила и антивоенное, пацифистское движение в низах. Нередко оно шло по линии народного сектантства, в частности толстовства. В 1919 г. в некоторых местностях, например в Саратовской губернии, в самарском Заволжье, фиксировались массовые отказы от воинской службы, что властями рассматривалось как одно из проявлений «контрреволюции»⁵³⁵. В Уржумском уезде Вятской губернии настроение мобилизованных «натянутое»; в последнее время наблюдается массовый отказ от военной службы по религиозным убеждениям, причем неправильно истолковывается декрет, особенно это наблюдается в Кузнецовской волости⁵³⁶ (сводка за 1–7 декабря).

Среди низовых свидетельств есть неявные упоминания о вполне искреннем религиозном пацифизме среди зеленых: «У нас старая баба проповедовала: как война не нужна, да как грех, да как в лесу спасаться. Кто и слушал. А я часу ждал. Святые угодники и те для людей терпели. Вот и мы так. Кто битвой, кто молитвой, абы людям легче бы стало». «Сразу с факелами высыпало полк‑полчище. Чистые богатыри, до того при факелах высоко они темнятся. Один спрашивает: «Что ты за человек, зачем до нас в леса пришел? Коли ищешь ты сна и покою – из лесу ступай; коли счеты нашими руками сводить собираешься – ступай от нас; коли ж ты, – говорит, – войну ненавидишь и через всякое злое от войны уйти готов – полезай, братишка, в наш курень зеленым»⁵³⁷.

В белорусских губерниях национальное чувство в 1917 г. стимулировалось драматичной ситуацией. Губернии были оккупированы германцами, дав многочисленную беженскую волну в 1915‑м. Десятки тысяч мужчин служили в армии, на замиравших фронтах, особенно много белорусов сконцентрировалось на румынском фронте. Самоощущение местных, «тутейших», в этих обстоятельствах стало преобразовываться в более отрефлексированное национальное чувство, и его носителями выступили прежде всего недавние фронтовики, офицеры из полуинтеллигентов, имевшие крепкие сельские корни. Зеленое движение в белорусских губерниях тесно переплеталось со становящимся национальным самосознанием. Передвижения фронтов, польская оккупация, советские национальные инициативы сформировали много векторов деятельности для активных молодых белорусов. С весны 1919 г. партизанскую борьбу в белорусских и литовских губерниях стремились развернуть партийные организации и структуры Западного фронта РСФСР. Районные повстанческие штабы должны были организовывать партизанскую борьбу в тылу польских войск. И хотя польский фронт в августе 1919 г. фактически прекратил военные действия, разворачивание краснопартизанских отрядов продолжалось. Интересно, что в конце осени 1919 г. наиболее многочисленным был Слуцкий отряд – порядка тысячи человек, – то есть отряд в том самом уезде, который в 1920‑м даст массовое антибольшевистское повстанчество с формированием протогосударственных и военных структур (Слуцкая республика и Слуцкая бригада)⁵³⁸.

Интересно, что политические попытки сформировать несоветскую белорусскую государственность принесли в 1918–1920 гг. весьма скромный результат. В то же время политически‑повстанческие структуры смогли стать устойчивыми и боеспособными вплоть до конца 1920‑х гг. Они оформились в рамках «Зеленого Дуба» – политической крестьянской партии и одновременно боевого партизанского формирования. «Зеленый Дуб» в не меньшей степени обозначал присутствие зеленых в политике, чем более известный Комитет освобождения Черноморской губернии. По чоновским данным на ноябрь 1921 г., банды Смоленской губернии «почти все имеют местный характер», а банды Витебской, Минской и отчасти Гомельской губерний – политический⁵³⁹. Возможно, речь шла о белорусском компоненте в идеологии повстанцев белорусских губерний. Очерки деятельности «Зеленого Дуба» даны, например, Н.И. Стужинской и П.Н. Базановым. Одним из важных сюжетов, который может получать при освщении разные акцентировки, является вопрос о степени национальной мотивации зеленодубцев. Многие атаманы сотрудничали с НСЗР и С⁵⁴⁰.

Надо сказать, что национальные белорусские кадры, как в сегменте интеллигентном, так и крестьянско‑повстанческом, оказались в тисках сложного политического выбора, между соблазнами советского «национального строительства» и жестким административным и культурным натиском второй Речи Посполитой. В результате многие атаманы вынуждены были лавировать, пытаясь опереться на польскую, частично, в начале 1920‑х – и литовскую поддержку. Боевые силы на отошедших к Польше территориях оказались, на значительный процент, в рядах КПЗБ, под жестким руководством Коминтерна. Сам же «Зеленый Дуб», по информации из прессы «Братства Русской Правды», вошел в ее состав. Братская пресса сообщала об этом: по постановлению правящего центра объединенных партизанских отрядов Западной России (в том числе «Зеленого Дуба») – от Псковского края через Советскую Белоруссию до Западной Украины включительно, вся данная организация, со всеми партизанскими и повстанческими отрядами, округами, отделами, террористическими группами, крестьянскими братствами перешли под знамя и высшее политическое руководительство Братства Русской Правды под наименованием «Западно‑Русский Центр боевых дружин Братства Русской Правды», приняв полностью лозунги Братства⁵⁴¹. В этом разделении сил можно видеть тяжелую драму как белорусского, так и общерусского сознания на обширных пространствах Западной России.

Борьба в восточных районах Речи Посполитой была весьма ожесточенной и много после окончания (1925) так называемой активной разведки со стороны СССР. Так, с 1926 г. на Гродненщине создавались подпольные пионерские (!) организации, их юные «секретари» попадали в польские тюрьмы. Число казненных в Западной Белоруссии с 3 в 1928 г. выросло до 33 в 1931‑м и 207 в 1932‑м. Число арестов, соответственно: 6028 в 1928‑м, 16 743 – в 1931‑м, и обвальный рост в 1932‑м – 48 829. Общее число политзаключенных составило 2800 человек в 1928, 10 тысяч и 12 тысяч в 1931 и 1932 гг.⁵⁴²

Борьба с дезертирами в западных губерниях и зелеными оставалась актуальной и после 1919 г. В конце октября 1920 г., уже после перемирия с Польшей, беспощадно требовал бороться с дезертирством и «разложением» в прифронтовых губерниях командующий Западным фронтом М. Тухачевский. Чоновские подразделения на Смоленщине активно боролись с дезертирством и весь 1922 г. Ельнинская рота ЧОН отчитывалась о борьбе против дезертирства и в мае 1924 г.⁵⁴³

По итогам 1921 г. в штабе Западного фронта вынесли такое резюме. В северных уездах Смоленской губернии, Демидовском (Пореченском), Бельском и отчасти Духовщинском, которые граничили с Велижским и Суражским уездами Витебской губернии, пораженными бандитизмом, находили приют все злостные и незлостные дезертиры. Леса на много верст, обширные заболоченные места способствовали группированию дезертиров. «Контрреволюция» стала объединять прежде всего «сознательных дезертиров» в ячейки, в которые влились преступные праздношатающиеся элементы⁵⁴⁴.

Фактически в начале 1920‑х гг. деревня на обширных пространствах белорусских, северо‑западных губерний, Смоленщины жила в двух измерениях, «советском» и «бандитском», с дневной и ночной властью. Западный фронт продолжал существовать еще и в 1922 г., при нем работала Полномочная комиссия ВЦИК. После окончания войны с Польшей в красной лексике стало преобладать название «бандиты» вместо зеленых. Гнездами бандитизма считались Велижский и Суражский уезды. Игуменский уезд, с большим процентом мелкой шляхты, также был беспокойны