Попытаюсь объяснить, из-за чего у нас с Хаслингером разгорелся сыр-бор и почему это дело кажется мне пропащим. История сложная и довольно путаная, на нее потребуется целая глава.

Мы с Мартиной брели в школу. Мартина все хотела убедить меня, что Хаслингер не такой уж лютый зверь и что мне абсолютно ничего не угрожает.

«Ну что он тебе сделает? – внушала она. – Ну, седьмую подпись отца потребует. Где шесть, там и семь – тебе не все равно?»

Примерные ученики, вроде Мартины, будто не от мира сего: о проблеме колов и подписей они не имеют ни малейшего представления. Поэтому я даже не пытался объяснить ей, какую развеселенькую жизнь может устроить мне Хаслингер.

Перед школьными воротами у меня в мозгу зашевелилась мыслишка: а не проще ли сбежать? Когда по телеку передают о розысках ребенка, всегда говорят: «Пусть он немедленно возвращается домой. Никто его и пальцем не тронет!»

Увы, я так долго раздумывал, где лучше всего укрыться на пару деньков, что опомнился перед дверью в класс, тут и звонок прозвенел. А потом оказалось, что все треволнения были напрасными. Не перевелись еще на земле чудеса! Хаслингер заболел. Вместо него урок вел профессор Файкс. Он битый час гонял нас по-латыни. Я семь раз добровольно вызывался отвечать; на душе у меня был праздник.

На переменке после урока Славик Берти, мелкий пакостник, все вздыхал: «Жаль, Хаслингер слег. Я просто помирал от нетерпения. Сегодня он закатил бы Хогельману сто двадцать восемь уравнений!»

Для ребят из класса, кроме моих друзей, конечно, наши стычки с Хаслингером сплошной цирк. Славик даже заключил пари с Шестаком. Кто знает, может, и я бы посмеялся вволю, не коснись это меня самого.

Со стороны наверняка выглядит препотешно, когда Хаслингер еще с порога бросает «садитесь!», а затем впивается в меня взглядом и говорит: «Хогельман, Вольфганг!»

Я поднимаюсь и говорю: «Да, господин учитель!»

Хаслингер стоит около доски, я у задней парты. Мы глядим друг на друга. Это длится три минуты – Берти засекал по часам. После чего Хаслингер говорит: «Хогельман, Вольфганг, я ведь жду!»

Тут я опять говорю: «Да, господин учитель» – беру тетрадки, выхожу к доске и вываливаю перед Хаслингером груду уравнений с очень многими неизвестными.

Хаслингер бегло просматривает их и вопрошает: «Хогельман, Вольфганг, что-то подписей вашего отца не видно!» (Хаслингер обращается ко всем нам на «вы».) Стою я и на Хаслингера ноль внимания, весь ушел в рассматривание темного паркета, надраенного до антрацитного блеска. Там, где я всегда останавливаюсь, одна паркетина отошла. Когда я наступаю на нее правой ногой, она противно визжит.

Хаслингер говорит: «Хогельман, Вольфганг, вы ничего не хотите мне сказать?»

Я тяжело переступаю на правую ногу и опять вперяюсь взглядом в пол.

В этом месте Хаслингер срывается: «Долго я еще буду ждать?!»

Я ничего не отвечаю. А что тут можно сказать? Стою и монотонно поскрипываю паркетиной.

Этак примерно через минуту Хаслингер грохочет: «Двойная порция уравнений и марш на место!»

Я удаляюсь на последнюю парту. Хаслингер нервно поправляет галстук, плотнее прижимает к переносице дужку серых очков и, глотая широко открытым ртом воздух, обращается к остальным: «Начнем наше занятие!»

Арифметика никогда не была моим коньком, это выяснилось уже в начальной школе. В прошлом году я тоже не блистал. Но свой трояк имел железно.

В том году уроки у нас вел Бауер. Он готов был по сто раз объяснять все, что мне непонятно. До тех пор, пока до меня не доходило. А вот Хаслингера, если я чего-то не понимаю, уже не спросишь. У нас с ним отношения – хуже некуда. Я, очевидно, действую на Хаслингера, как красная тряпка на быка. При моем появлении в нем вся желчь поднимается. В нашем классе он только год, но я знаю его с тех пор, как мы поселились в этом районе. Он живет недалеко от нас, за углом. Ребята из нашего переулка дали ему прозвище «Круглая Серота». Потому, что он весь серый. Волосы, глаза, кожа, костюм и шляпа. Зубы у него, правда, желтые. Я и знать не знал, что он преподает математику, а тем более что однажды он станет моим классным руководителем. Когда Хаслингер, о котором я и понятия-то не имел, что его так зовут, как манекен, вышагивал по нашему переулку, он мне всегда на нервы действовал. Другим ребятам тоже. Мы швыряли ему в спину гнилые яблоки и косточки от вишен. Улюлюкали. Один раз я даже пульнул из рогатки в его серую шляпу. Но попал не в шляпу, а в левое ухо. Еще мы Круглую Сероту пихали, когда он мимо проходил. Мы тут же делали вид, что ссоримся. Один из нас давал другому пинка, и тот летел прямо на Круглую Сероту. Потом он говорил: «Ой, простите, пожалуйста!» – и мы, давясь от смеха, разбегались.

Еще в этом году, за день до начала учебного года, я запустил в Круглую Сероту из-за забора целлофановым мешочком с водой. Водяной снаряд разорвался у него на правом плече, с того бока он вымок до нитки.

Когда на следующий день на первое занятие в класс вошел директор, а вслед за ним Хаслингер, я адски сдрейфил. Но всю жестокую правду мне еще предстояло постичь. Я-то подумал, что у Круглой Сероты вконец лопнуло терпение и он пришел с жалобой по поводу целлофанового мешочка. Я лихорадочно соображал: каяться или отпираться? Но тут директор произнес: «Славныя май рэбэтишчки!»

(Ну и пляшут гласные у нашего директора! Он нарочно их постоянно искажает, полагая, что оно так звучит благороднее.)

Значит, он говорит: «Славныя май рэбэтишчки! Вмэста прэфессорэ Боуэрэ с вами бодет зэнимэться прэфессор Хэс-лингер! Этнынэ он клясснэй пэдагуг! йе надэесь, вэ палэдите!»

Я думал, меня хватит удар. Хаслингер сказал: «Садитесь». Директор сказал: «Дэ свидэние» – и вышел.

Хаслингер вызывал нас пофамильно, и каждый должен был встать, чтобы он мог с нами познакомиться. Когда он произнес «Хогельман», мне уже некуда было отступать. Я медленно поднялся. Хаслингер взглянул на меня и процедил: «Так, так. Вас, стало быть, Хогельман зовут!» Больше он ничего не сказал. Но его взгляд сказал мне все.

Я дико разозлился на свою судьбу. Ну почему такое всегда случается со мной! Сами посудите: во 2-м «А» – Дворак и Майсел. Во 2-м «Б» – Бирнингер и Дайке, и в 1-м «В» – Андрош, Новотны и Шпиль.

Все они издевались над Хаслингером похлеще, чем я. Андрош, тот больше всех из кожи лез! Новотны и Шпиль вообще были зачинщиками! Но с них – как с гуся вода! Им не поставят нового классного руководителя! Только я такой везучий! Только мне мог директор преподнести на блюдечке такой сюрприз, как Хаслингера!

Мартина – она у нас дома единственная, кто в курсе дела, – Мартина сказала мне, нечего, мол, становиться в позу обиженного. Сам во всем виноват. Не нужно было к нему приставать: он мне ничего плохого не сделал. Ежели человек тощ, сер и зубы у него желтые, это еще не повод над ним глумиться. А что каждый старался другого переплюнуть, не оправдание – в лучшем случае, дурацкая отговорка.

Хорошо ей рассуждать! А где она была три года назад, когда мы только начинали задирать Хаслингера! Она тогда лишь похихикивала над моими рассказами. Теперь нужны мне ее проповеди как рыбке зонтик! С тех пор как Хаслингер сделался моим классным руководителем, я в него не то что мешочка с водой – косточки вишневой не бросил.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

Я открываю, что Огурцарь не соблюдает условий компромисса. Моя сестрица и ее кадр насквозь промокают; но я не этого хотел, когда брался за садовый шланг. У примерных учениц тоже есть жизненные проблемы. Ругательства помогают, но ненадолго.

Изумительный, бесхаслингеровский день быстро прикатил к финишу. Я решил было подождать Мартину перед школьными воротами, но заметил Бергера Алекса, который маячил тут же. Поскольку он железно поджидал Мартину, я развернулся и двинулся к дому один.

Калитка нашего сада была заперта. Я перемахнул через забор. Дверь в дом тоже была заперта. Я забрался внутрь через открытое кухонное окно. Вообще-то у меня есть целая связка ключей на все случаи жизни – от дома, от сада, от подвала, от гаража, от чердака. Мне ее папа подарил на двенадцатилетие. Вся связка держится на подвеске – красном гоночном автомобильчике, который к тому же превращается в карманный фонарик и еще гудит. Но вот уже неделю я не могу найти ключи. Они как сквозь землю провалились. А спрашивать маму, не видела ли она их, когда убирала, я не хотел. Она бы сразу решила, что я их потерял и они попали в руки матерого взломщика. Она бы лишилась сна и вынудила папу врезать новые замки: очень она взломщиков боится.

Итак, через кухонное окно я залез в дом. На столе лежали две записки. Одна от мамы, что она задерживается у парикмахера, так как новый способ завивки и отбелки волос требует больше времени, и что нам следует разогреть на обед тушеную капусту.

Другая записка от деда. Текст такой: «Ушел встречать Ника. Потом идем в городской парк! Салют! Дед!»

Дед всегда заходит за Ником в школу. Иначе Ник просто не дойдет до дома. С большей радостью он завернет к Хуберту, нашему плотнику.

Я подумал: «А ведь, кроме меня, дома ни души», но сразу вспомнил, что где-то рядом Куми-Ори. Подошел к папиной комнате и посмотрел в замочную скважину. Ничего не видно и не слышно. Тогда я открыл дверь и осмотрелся. Повсюду заглянул, даже в шкаф, и под кровать, и в корзину для бумаг – Огурцаря нигде не было. Стало быть, Огурцарь не выполняет условий соглашения между мамой и папой и за милую душу шастает по дому, когда папы нет.

Я перевернул весь дом, разыскивая Огурцаря. Мало-помалу во мне росла надежда на то, что куми-орские подданные захватили короля и вздернули его. Через кухонное окно я вылез обратно в сад. Оглянулся по сторонам – куми-орского короля нет как нет.

У калитки стояли Мартина с Алексом. Было похоже, что между ними кошка пробежала. Это меня здорово удивило. Обычно они ходят рука об руку, и Алекс, как овечка, взирает через свои окуляры на Мартину, а Мартина, как овечка, взирает из-под своей бахромы на Алекса, при этом они нежно воркуют. Но сегодня они не ворковали, а громко перепирались. И глядели отнюдь не овечками – тиграми.

До меня донесся голос Алекса: «Если ты позволяешь им обращаться с тобой, как с грудным младенцем, значит, так тебе и надо, что они обращаются с тобой, как с грудным младенцем!» И еще: «Не давай запрещать себе самые безобидные вещи!»

Мартина: «Легко тебе говорить, когда отец сделал вам ручкой. С мамой и я договорилась бы!» И еще: «Можешь тогда Анни Вестерманн прихватить, кретин лохматый! Ей все позволено!»

Разумеется, они еще очень многое высказали друг другу, но я четко уловил только это. Снова лезть в дом через кухонное окно было лень. Я хотел взять ключи у Мартины. Едва я шагнул к калитке, как вдруг вижу под кустом сирени, совсем рядом с калиткой, что-то красновато поблескивает. Драгоценные камушки в короне Огурцаря!

Огурцарь затаился под кустом и подслушивал, как Алекс с Мартиной выясняли отношения. Он был настолько поглощен подслушиванием, что меня вовсе не заметил.

«Ну, подлая тыква-мыква, погоди!» – пронеслось в моей голове. Сначала я хотел звездануть ему камнем по кумполу. Но не был уверен, выдержит ли огуречная черепушка. Королевские мощи под сиреневым кусточком никак не входили в мои планы. У меня под ногами, в траве, змеился садовый шланг. Я поднял его, прокрался к Куми-Ори и включил воду. Сначала я сбил струей с Огурцаря корону, а потом стал окатывать его с головы до ног. То ли напор воды был чересчур сильным, то ли Куми-Ори оказался хиловат, но струя намертво припечатала Куми-Ори к забору. Он висел, как пришпиленный, и орал не своим голосом: «Гусьпади Гоглимон, помажите меня! Ваша ламчишка меня угаражать!»

Я невольно улыбнулся и подумал: «Долго же тебе звать придется. Он сидит небось в своем автострахе и считает!»

Я пустил воду на всю железку. Тут калитка распахнулась, и Мартина, злая-презлая, ринулась на меня с криком: «Ты что – рехнулся, юный придурок!»

Она была мокрая, как мышь. Волосы растрепались и налипли на лицо, платье и все остальное – хоть выжимай. Бергер Алекс просунул голову в калитку. С него могла натечь хорошая лужа. Вода жирными струями лилась с длинных косм. Серый свитер растянулся и стал черным – вот как он вымок. Алекс проорал: «Тебе с твоим чокнутым братцем лечиться надо, курица мокрая!»

И ушел.

«Извини, пожалуйста, – сказал я Мартине, продолжая поливать Огурцаря, – если я вас немного обрызгал, но я должен вправить мозги Его Огуречному Величеству и расквитаться с ним за все!»

 

Мартина увидела Огурцаря, пришпиленного к забору. Она посоветовала остановиться, не то я отправлю его на тот свет. Я завернул кран. Но без особой охоты. Огурцарь шмякнулся на землю, стряхнул с себя воду, как собака после купанья. А потом кэ-эк даст деру.

 

Мартина подбежала к кусту сирени, схватила корону и запустила ее вслед улепетывающему монарху.

Я крикнул: «Держи свою драгоценную корону! Крути педали, пока не дали! Хиляй на полусогнутых!»

Мартина проблеяла «бэ-э-эа» и показала язык.

Куми-Ори поймал на лету корону, напялил ее на свой черепок и юркнул за угол дома.

«В жизни такого удовольствия не получал», – сказал я Мартине, сладко потягиваясь.

Мартина все еще крутилась около сирени.

«Вольфи, глянь-ка сюда», – позвала она.

Я поглядел. Под сиреневым кустом что-то краснело: автомобильчик-подвеска для моих ключей. А рядом лежала связка. «Ты что, посеял их здесь?» – спросила Мартина.

Я покачал головой: «Не имею привычки прятаться под кустами и подслушивать. А посему ключей под кустами не теряю».

Мы посмотрели друг на друга. Мартина скрипнула зубами: «Лучше бы папа вместо Огурцаря завел дюжину гадюк!»

Я сунул ключи в карман, заметив, что она права.

После этого Мартина переоделась, и мы разогрели тушеную капусту. Капуста получилась бы просто объедение, если б Мартине не взбрело в голову приготовить ее по-индонезийски. Она брала с полочки, где у мамы хранились специи, все, что попадалось под руку, и швыряла в капусту. Капуста от этого не стала лучше. Она стала странноватой. Даже не берусь в точности описать, какой именно.

 

Ну, к примеру, поджарка из свинины – это вкусно, и пирожки с абрикосами – вкусно. И картофельные оладьи тоже. Чечевичная похлебка – это невкусно. Шпинат – невкусно, и рубец – тоже невкусно. Про тушеную капусту нельзя было сказать, вкусная она или невкусная. По вкусу она вообще не напоминала что-либо, имеющее к еде хотя бы отдаленное отношение. Но я ее все-таки съел. Очень уж хотелось сделать Мартине приятное.

Сама Мартина к тушеной капусте даже не притронулась, не из-за вкуса, а потому, что чувствовала себя несчастной. Она рассказала, что у них с Бергером Алексом все кончено. После того как он заявил, что такой кадр не может представлять для него интереса: и вечером-то у нее ни минуты свободной, и даже в субботу никуда с ней не выберешься. А ему нужна спутница для пикников и летних ночных карнавалов. А еще он со своим другом и палаткой думает летом отправиться в Югославию, и Мартина должна решить, едет она или нет. Если нет, то он возьмет с собой Анни Вестерманн.

Мартина говорила об этом, а у самой из глаз слезы капали, и она их все время вытирала. Я буквально остолбенел: мне всегда казалось, что у Мартины во всем полный порядок. Ведь она в классе первая ученица. Вот уж не представлял, что у нее тоже есть проблемы.

Мартина пообещала подтянуть меня по математике и найти средство против хаслингеровской немилости.

Я бы тоже с огромной радостью придумал какую-нибудь штуку для Мартины или пообещал ей что-нибудь приятное. Как минимум – утешил бы. Но я не знал, как надо утешать. Ник – совсем другое дело. Ему дают конфетку и говорят: «Ники, рики, две клубники, в лес удрали к землянике…»

Так как слов утешения я не знал, то начал ругаться. «Тупица, – сказал я. – Бестолочь безмозглая, чурбан неотесанный».

«Это ты обо мне?» – всхлипнула Мартина.

«Нет, что ты, – успокоил я. – О Бергере Алексе, очкастом баране и всех остальных недоумках, тупых, как табуретки!»

«Да, – сказала Мартина, – и об Огурцаре, этой то ли луковице, то ли репке, об этой подлой брюкве, об этом гусе лапчатом!»

«Амеба пучеглазая», – сказал я.

«Хунта подпольная», – сказала Мартина.

Ох и отвели мы душу. Все известные нам ругательства перебрали. И даже новые изобрели. Они хоть и не блистали остроумием, зато были крепкими. А это главное.

Постепенно мы отошли. Даже посмеяться захотелось. Мы нафантазировали, как снесем Огурцаря обратно в подвал или сдадим в полицию и скажем: «С наилучшими пожеланиями от нашего папочки!» Или заспиртуем Огурцаря в кабинете естествознания.

А еще мы решили, что превратим жизнь Бергера Алекса в ад и доведем его до самоубийства. И что Хаслингер скоро заболеет и проболеет до самой пенсии. И что мы все выскажем папе, и что папа станет совсем-совсем другим. Однако мы прекрасно понимали – это лишь пустые мечты.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ