Истинная история: меморандум с фигой в кармане, написанный Раулем Дьюком, спортивным редактором

Эта история порядком вязкая, и, кажется, я знаю почему. Доктор Томпсон слишком долго над ней сидел, так сказать в чреве зверя, и совершенно утратил чувство реальности и юмора. Там, откуда я родом, это называют «помешательством».

Но там, откуда я родом, есть куча наделенных властью дураков, и вот уже пятнадцать лет я ни одного не воспринимаю всерьез. По сути, именно Томпсон изначально соотнес чувство юмора и здравый ум. Ничегошеньки это не меняет, потому что родом мы из одних мест – из затененных вязами, белобревенчатых «Нагорий» Луисвилля, штат Кентукки, на полпути между берлогой Кассиуса Клея на Саут‑Форт‑стрит и особняками тех, кто когда‑то запустил Кассиуса Клея‑младшего по длинной и бешеной орбите Великих американских горок профессионального бокса и парапрофессионального шоу‑бизнеса. Особняки стоят на фешенебельных Индиан‑хиллс или Мокингбёрд‑вэлли‑роуд возле луисвилльского «Кантри‑клаб», их владельцам принадлежат все до одного банки города, а также обе газеты, все радиостанции, которые слушают белые, и по меньшей мере половина крупных перегонных заводов и табачных компаний, составляющих основу муниципальной налоговой базы.

Они сумели разглядеть источник будущей прибыли, и в год 1960‑й от рождества Господа нашего Иисуса Христа «источнику прибыли» было восемнадцать. Это был местный негритянский боксер, крупный, стремительный и поразительно умный молодой полутяжеловес по имени Кассиус Клей‑младший, который только что завоевал для США золотую медаль на Олимпиаде 1960 года. Увидев свой шанс, десять господ собрались и сделали мальчишке предложение, от которого он не сможет (и он не смог) отказаться: они рискнут поставить на него, как только он наберет несколько фунтов и начнет выступать профессионально как новая восходящая звезда среди тяжеловесов.

Они финансируют его взнос в турнир за титул дивизиона, в котором так долго правили бал Флойд Пэттерсон и его хитрый менеджер Кас д’Амато. Парочка изобрела замечательный трюк, известный как «телевидение замкнутого тура», дабы целое поколение тех, кто мог бы подавать надежды и претендовать на титул чемпиона в тяжелом весе, зачахли на корню в ожидании шанса схватиться с Пэттерсоном, который на самом деле ни с кем драться не желал.

Флойд был «Чемпом» и этот факт использовал как рычаг, так Ричард Никсон позднее научится прятаться за очевидную истину: «Я, знаете ли, президент».

Ну… какое‑то время оба они были правы: но дурная карма имеет обыкновение генерировать собственный яд, который (как тифозные куры и пущенные по водам плесневелые хлебы) обычно возвращается к владельцу, чтобы разлагаться или мутировать поближе к «родному дому».

Ричард Никсон терзал карму, кур и даже хлебы так долго, что все они вернулись разом и совершенно его уничтожили. А невротичное, анально‑компульсивное нежелание Флойда выходить на ринг с любым, кому младше тридцати и у кого есть две руки и две ноги, создало со временем вакуум, породивший Сонни Листона, стареющего экс‑заключенного, который одним своим видом дважды превращал бедного Флойда в желе.

Ха! Мы вот‑вот поставим новый гнусный рекорд по числу путаных метафор в одном абзаце: крысы заполонили колокольню, все, что еще сохранило рассудок, будет сброшено в море и сплющено, как карлик под лавиной дерьма.

Я и не намеревался хоть что‑то внятно здесь излагать. Спортивная редакция никогда логику не жаловала: в основном потому, что денег на ней не заработаешь, а профессиональный спорт без денег – как байк «Черная тень» от Vincent HRD без бензина. Тупая алчность – основа любого спорта, разве только кроме реслинга в колледжах. В глухомани вроде Канзаса или Айдахо это, возможно, и полезно, но только не здесь. Пусть себе мелкие чудики пишут собственные статьи и бросают их за борт. Если у нас достаточно места или, может, неоплачиваемый чек за рекламу на полполосы от «Новостей обреза» или «Пива Билли», вот тут‑то мы всю извращенную энергию спортивной редакции и употребим на материал о реслинге в колледжах.

«Чемпион Юты Дрого прижал Трехрукого Ковбоя за титул Западного склона в девятичасовом классическом»

Как вам такой стильный заголовок? Полный отстой. Давайте зайдем с другой стороны:

«Покалеченный Ковбой неожиданно выбывает из финала. По окончании матча рассерженные болельщики намяли бока рефери. Громила Дрого получает половинный выигрыш»

Господи! С таким умением считать слова я мог бы получить место автора спортивных заголовков в Daily News. Местечко со здоровенным окладом в самом сердце Большого Яблока….

Но ведь мы не за этим гонимся, так?

Нет. Мы говорили про Спорт и Большие Деньги. Значит, возвращаемся к профессиональному боксу, самому бесстыдному рэкету из всех. Он больше Спектакль, чем Спорт, одна из немногих сохранившихся в мире форм атавизма чистой воды, который лишь крупные политики считают нужным звать «цивилизованным». Никто, хотя бы раз сидевший в первом ряду, когда до табурета боксера меньше шести футов, зато много дальше до тошнотворного хрюканья и стонов двух одурелых от адреналина гигантов, которые молотят двух друга, как два питбуля в смертельный схватке, никогда не забудет, что там испытываешь.

Никакая теле‑ или прочая камера не передаст почти четырехмерной реальности тотального оголтелого насилия, какое видишь, слышишь и почти ощущаешь, внезапный «БАЦ», когда кулак Леона Спинкса в перчатке врезается в скулу Мухаммеда Али так близко от твоего собственного лица, что трудно не поморщиться или не отпрянуть. Когда за спиной у тебя зрители на двухсотдолларовых местах вскочили на ноги, топают и воют, требуя еще ливней летящего во все стороны пота, еще капель человечьей крови, которые падали бы на рукава и плечи спортивных кашемировых пальто от личного портного. А Леон дубасит снова, снова летят пот и кровь, какой‑то псих, махавший кулаками у тебя за плечом, вдруг теряет равновесие и вмазывает тебе между лопаток, и ты летишь на копа, вцепившегося в передник ринга, тот в ответ злобно толкает тебя локтем в грудь, и следующее, что ты видишь, – ботинки, подпрыгивающие у тебя перед носом на бетонном полу.

«Ужас! Ужас!.. Уничтожьте всех скотов!»

Это сказал Миста Куртц, но умники обозвали его шутником… Хе‑хе, старина Куртц, твой прусский юмор всегда до колик смешит.

На самом деле это сказал я. Мы с моим другом Бобом Арумом сидели в сауне оздоровительного спа в «Хилтоне» Лас‑Вегаса, как вдруг дверь красного дерева распахнулась и вошел Леон Спинке.

– Привет, Леон, – сказал Арум.

Улыбнувшись, Леон швырнул через комнату полотенце на печь с раскаленными углями.

– Как жизнь, еврейчик? – отозвался он. – Слышал, ты слишком укурен, чтобы водиться с нами, повернутыми на здоровье.

Побагровев, Арум отодвинулся подальше в угол. Опять рассмеявшись, Леон вынул зубные протезы.

– Чертовы штуки слишком раскаляются, – рявкнул он. – Да и вообще, кому нужны гребаные зубы.

Он собирался еще поглумиться над Арумом, и тут я увидел свой шанс. Приняв что‑то вроде стойки нападающего, я с силой врезал ему по ребрам. Он отлетел на горячие угли, и я влепил второй хук.

– О Господи! – взвизгнул Арум. – Кажется, что‑то хрустнуло! Леон поднял взгляд. Он сидел на дощатом полу, лицо у него перекосилось от боли.

– Ну, – медленно сказал он, – теперь мы знаем, что ты не глухой, Боб.

Он опирался на обе руки, морщился при каждом вдохе. Потом перевел на меня тяжелый взгляд.

– Крутые же у тебя друзья, Боб, – прошептал он. – Но этот теперь мой.

Он опять поморщился, каждый вдох давался с болью, и говорил он очень медленно.

– Позвони моему брату Майклу, – велел он Аруму. – Скажи, пусть вобьет этому гаду в голову крюк и повесит его рядом с грушей, пока не поправлюсь.

Арум стоял на коленях рядом с ним, осторожно ощупывая грудную клетку. И тут я почувствовал, что прихожу в себя, но не в своей кровати. Внезапно до меня дошло, что случилось кое‑что очень скверное. Первой моей мыслью было, что я отрубился от жары в парилке… Вот‑вот, надо поскорей остыть в предбаннике… Смутное воспоминание о драке, но лишь как обрывок сна…

Или… ну… может, и нет. Когда в голове у меня чуть прояснилось и фигура Арума сфокусировалась – глазки выпучены, руки трясутся, пот из пор так и брызжет, – я сообразил: я вовсе не прихожу в себя лежа, а стою голым посреди жаркой, обшитой деревом комнатенки и, как зомби, сверху вниз смотрю на… ой, господи!… на Леона Спинкса!

А Боб Арум, по‑лягушачьи выпучив глаза, массирует Леону грудь. С мгновение я только смотрел, а потом пораженно отшатнулся. Нет, подумал я, такого не может быть!

Но было. Окончательно придя в себя, я понял, что эта мерзость действительно происходит у меня на глазах. Арум стонал и трясся, его пальцы сновали по груди претендента на чемпионский титул. Леон опирался на руки, глаза у него были закрыты, зубы стиснуты, все тело одеревенело, как труп.

Ни один из них как будто не заметил, что я пришел в норму после – как потом диагностировал нервный врач при отеле – слабенького кислотного флэшбэка. Но и я сам это узнал много позже…

Высокий риск на нижнем пути, новенький на кривой дорожке… Пять миллионов долларов в час, пять миль до гостиницы смертников… Пэт Пэттерсон и дьявол… Еще ни один ниггер не называл меня хиппи…

ПРЕДБАННИК

«Когда на ринге стало тяжко, [Али] показалось, что перед ним распахнулась дверь, и он увидел, как за ней мигают неоном оранжевые и зеленые огоньки и летучие мыши дуют в трубы, аллигаторы играют на тромбонах, а еще он услышал крик змей. По стенам висели костюмы и странные маски, и если бы он переступил порог и к ним потянулся, то обрек бы себя на гибель».

Джордж Плимтон. Застекленная витрина

Была почти полночь, когда Пэт Пэттерсон вышел из лифта и направился по коридору к своему номеру 905, соседнему с номером Чемпа. Несколько часов назад они прилетели из Чикаго, и Чемп сказал, что устал и, пожалуй, завалится спать. Никаких полночных прогулок к фонтану Плаза за квартал от отеля, пообещал он. Не будет бродить по отелю и сцену в вестибюле не закатит.

«Чудненько, – подумал Пэттерсон. – Сегодня волноваться не о чем. Мухаммед в постели, Вероника за ним присмотрит». Пэт решил, что все под контролем, возможно, даже удастся выкроить время пропустить стаканчик внизу, а потом самому хорошенько выспаться. Единственная мыслимая проблема заключалась во взрывоопасном присутствии Бундини и еще одного друга, который заскочил поболтать с Чемпом о его претендентстве на тройную корону. Две недели или около того вся Семья пребывала в шоке, но теперь шла первая неделя марта, и Семье не терпелось разогреть большой мотор для ответного матча со Спинксом в сентябре. Никакие контракты еще не были подписаны, большинство спортивных журналистов состояли на жаловании либо у Кена Нортона, либо у Дона Кинга, либо у обоих… Но, по словам Али, все это значения не имело, потому что они с Леоном уже договорились о матче, и к концу года он станет первым в истории, кто ТРИЖДЫ ВЫИГРАЕТ мировое первенство тяжеловесов.

Пэттерсон оставил теплую компанию смеяться и гоготать, но сперва заставил Холла Конрада пообещать, что они с Бундини не будут сидеть допоздна и дадут Чемпу поспать. На следующий день была назначена запись передачи с Диком Каветтом, потом трехчасовая поездка в горы восточной Пенсильвании в построенный специально для Али тренировочный лагерь на озере Дир. Как считали Пэттерсон и остальные члены Семьи, Килрой готовил снаряжение к очень и очень серьезным тренировкам. Почти сразу после проигрыша Спинксу в Вегасе Али объявил, что все разговоры о его «уходе с ринга» – чушь и что вскоре он начнет тренироваться перед ответным матчем с Леоном.

Поэтому все было на мази: второй проигрыш Спинксу был бы даже хуже первого, означал бы конец для Али, Семьи и, по сути, всей индустрии Мухаммеда Али. Никаких больше дней выплат, никаких лимузинов, костюмов и крабовых коктейлей, которые горничные приносят в люксы самых дорогих отелей мира. Для Пэта Пэттерсона и множества других еще одно поражение от рук Спинкса означало бы конец самого их образа жизни. И, что гораздо хуже, первая реакция публики на объявление Али о «возвращении» совсем не утешала. В целом сочувственная статья в Los Angeles Times отразила общую реакцию спортивной прессы.

«Улыбки и покачивания головой повсюду, когда тридцатишестилетний экс‑чемпион сказал после боя в среду вечером: „Я вернусь. Я буду первым, кто трижды выиграет титул среди тяжеловесов“. Но вслух никто не смеялся».

Отголосок этих пораженческих настроений проявлялся даже в Семье. Доктор Фреди Пачеко, который был в углу Чемпа каждый бой с тех пор, как Али выиграл свой первый титул у Листона, выступил в шоу Тома Снайдера, сказав, что с Мухаммедом как бойцом покончено, что он тень самого себя и что он (Пачеко) сделал все, разве только не на коленях умолял Али уйти на покой до боя со Спинксом.

За ересь Пачеко уже изгнали из Семьи, но он заронил зерно сомнения, которое трудно игнорировать. «Док» не был шарлатаном, зато был личным другом. Может, он знал что‑то неизвестное остальным? Может, Чемп все‑таки «выдохся»? По его словам или виду так не скажешь. Али выглядел подтянутым, говорил отрывисто, в его словах звучали спокойствие, сдержанное напряжение и уверенность, почти приглушенная.

Пэттерсон поверил, а если нет, то даже Чемп не мог бы догадаться. Лояльность окружения Мухаммеда Али настолько глубока, что иногда застит им глаза. Но Леон Спинке разогнал облака, и пришло время посерьезнеть. Никакого больше шоу‑бизнеса, никакой клоунады. Грядет решающий час.

* * *

Пэт Пэттерсон старался не мучить себя излишними раздумьями, но из каждого киоска, с каждой стойки, мимо которых он проходил в Чикаго, в Нью‑Йорке, да вообще где угодно, газеты словно бы вторили лаю собак, почуявших кровь. Все СМИ в стране нацелились отомстить Наглому Ниггеру, который смеялся им в лицо так долго, что целое поколение спортивных журналистов выросло в тени этого выкамаривающегося нахала, в тени настолько густой, что пока она не исчезла, они о ней даже не догадывались.

Даже ответный матч со Спинксом погряз в запутанной политике больших денег, и Пэт Пэттерсон, как и все прочие, кто связал свою жизнь с удачей Мухаммеда Али, понимал, что подвести эта удача может скоро. Очень скоро. На сей раз Чемп должен быть готов, как не был готов в Вегасе. Всех преследовали мысли о мрачной участи Сонни Листона после его повторного проигрыша Али в поединке, который убедил даже «экспертов».

Но Мухаммед Али – не Листон. Магия у него в голове, а не только в кулаках и ногах, но время было не на его стороне. И важнее чем разрубить гордиев узел политики индустрии бокса, из‑за которого матч‑реванш со Спинксом мог уже и не состояться в ближайшее время, было добиться, чтобы к этому бою Чемп отнесся крайне серьезно. Если Али проиграет ответный бой, вся индустрия бокса станет легкой добычей, о судьбе Семьи и говорить не приходится. И абсурдные сцены хаоса и дикой драки за место под солнцем, последовавшие за тем шокирующим потрясением от первого проигрыша Спинксу, не повторятся.

Никто не был готов к поразительной победе Спинкса в Вегасе, но всякий маньяк от власти, всякая шишка в мирке бокса готова повернуть и в ту, и в эту сторону после следующего боя. Если Али проиграет матч Леону, не будет дешевой политической чуши о «признании» Всемирным советом по боксу или Всемирной ассоциацией любителей бокса, и больших гонораров за бои для Али тоже больше не будет. От края пропасти Семью отделяет лишь несколько шагов, ее с легкостью столкнут за край без надежды на возвращение – ведь оно будет попросту невозможным.

Вот о таких мрачных перспективах Пэт Пэттерсон предпочитал не думать той ночью в Манхэттене, когда шел по коридору к своему номеру в отеле «Парк‑лейн». Чемп уже убедил его, что действительно станет первым в истории тяжеловесом, кто трижды завоюет корону. И Пэт был далеко не одинок в своей вере, что в следующий раз Леон будет легкой добычей для Мухаммеда Али, который был на пике формы как физической, так и моральной. Спинке уязвим: тот самый подло‑безумный стиль, что делал его таким опасным, позволял легко его достать. Руки у него были на удивление быстрыми, но ноги такими же медленными, как у Джо Фрейзера, и лишь умные наставления тренера, старика Сэма Соломона, дали ему в первых пяти раундах в Лас‑Вегасе такое преимущество, что Али отказывался его осознавать, пока чудесная «атака в последнюю минуту» не сделала ему ручкой, а сам он не устал настолько, что понял: такого натиска ему из себя не выжать.

В том бешеном пятнадцатом раунде ноги у Леона были как ватные, но и у Мухаммеда Али тоже, – вот почему Спинке победил.

Но тут никакого секрета нет, и еще успеется разобраться с вопросами эго и стратегии ближе к концу этой саги, если мы вообще до него доберемся. Солнце взошло, павлины орут в течке, и статья настолько далеко ушла от первоначального плана, что на сей раз ее не спасти, – разве только судебным постановлением судьи Картера, у которого есть незарегистрированный телефонный номер, настолько тайный? что даже Бобу Аруму быстро до него не дозвониться.

Поэтому нам остаются только неспешные раздумья Пэта Пэттерсона по пути к двери номера 905 в отеле «Парк‑лейн» на Манхэттене. Вот он, уже надеясь на хороший сон, достает из кармана ключ, как вдруг все его тело напрягается… Из номера 904 слышны пронзительный хохот и странные голоса.

Непонятные звуки из люкса Чемпа! Трудно поверить, но Пэт Пэттерсон знает, что он трезв как стекло и далеко не глух, поэтому опускает ключ назад в карман и делает шаг по коридору, тщательно вслушиваясь в шумы, уповая, что его подвел слух … Галлюцинации, издерганные нервы, что угодно, лишь бы не звуки незнакомого голоса… А ведь нет сомнений, это голос «белого дьявола» и доносится он из номера, где полагается мирно спать Али и Веронике. Бундини и Конрад должны были час как уйти. Но нет! Только не это: не Бундини, и Конрад, и голос какого‑то чужого… Нет, еще и смех Чемпа и его жены. Только не сейчас, когда дела принимают крайне серьезный оборот!

Что тут происходит?

Пэт Пэттерсон знал, что ему делать. Он остановился перед дверью 904‑го и постучал. Что бы там ни происходило, надо сейчас же прекратить, и сделать это – его работа, даже если придется грубо обойтись с Бундини и Конрадом.

* * *

Ну… Далее последовала сцена, настолько странная, что даже непосредственные участники не могут внятно рассказать, что именно там произошло… Но дело обстояло примерно так.

Едва мы с Бундини вышли со стратегических переговоров в ванной, как внезапно раздался стук в дверь. Бундини махнул всем замолчать, а Конрад нервно сполз по стене под большое окно, выходившее на заснеженную пустошь Центрального парка. Вероника, полностью одетая, сидела на двуспальной кровати рядом с Али, который растянулся на ней, до пояса прикрывшись покрывалом, совершенно голый, если не считать… Ну, давайте вернемся к тому, что увидел с порога Пэт Пэттерсон, когда Бундини открыл дверь.

Первым, кого он увидел, когда дверь открылась, был белый незнакомец с банкой пива в одной руке и дымящейся сигаретой в другой, который сидел по‑турецки на бюро лицом к кровати Чемпа, – дурной знак, и с ним нужно разобраться немедля. От следующего, что увидел Пэттерсон, лицо телохранителя застыло восковой маской паралитика, а самого его отбросило назад в дверной проем, точно в него ударила молния.

Взгляд профессионального телохранителя задержался на мне ровно настолько, чтобы убедиться, что я пассивен и обе руки у меня заняты на те несколько секунд, которые ему потребуются, чтобы обшарить всю комнату и понять, что не так с его подопечным стоимостью пять миллионов долларов. И по тому, как Пэттерсон ворвался в комнату, и по выражению его лица я понял, что нахожусь на перепутье: стоит мне моргнуть, и моя жизнь изменится навсегда. А еще я знал, что грядет, и, помню, на долю секунды испытал неподдельный страх, когда взгляд Пэта Пэттерсона прошелся по мне и сместился к кровати, где сидела Вероника и лежало рядом с ней под покрывалом неподвижное тело.

Остановившееся мгновение напугало нас всех, в комнате воцарилась мертвая, наэлектризованная тишина, а после кровать буквально взорвалась, когда во все стороны полетели простыни и огромное тело с волосатой красной головой самого Дьявола взвилось, как адский чертик из табакерки, и издало дикий вопль. Вопль встряхнул нас и поверг в очевидный шок Пэта Пэттерсона, который отпрыгнул назад и выбросил вперед оба локтя, как Карим, подбирающий мяч под щитом.

Rolling Stone, № 264, 4 мая, 1978