Базовая психодинамическая конфигурация деструктивного нарциссизма

Понятие «деструктивного нарциссизма* было введено в 1971 году Розенфельдом (Rosenfeld), чтобы обозначить особое психоди­намическое развитие у определенных пациентов. Оно состоит

«... в идеализации деструктивных аспектов Я (Self) и подчине­нии им; они подчиняют себе положительные и зависимые аспек­ты Я и удерживают их... Они противопоставляются любому ли-бидинозному отношению между пациентом и аналитиком» (Ро-зенфельд, 1987, с.147).

В настоящей работе я пользуюсь основным определением «дес-^труктивного нарциссизма» Розенфельда и во многом следую ему в понимании его динамики, но стараюсь в своих формулировках ос-

Зайдлер Гюнтер X. — психоаналитик, руководитель балинтовс-групп, главный врач Психосоматической Университетской Гсйдельберга.

25

МОСКОВСКИЙ ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ, 1997.

РОЛЛО МЭИ

 

РАНЕНЫЙ ЦЕЛИТЕЛЬ*

РОЛЛО МЭЙ

Как выразился однажды Къеркегор, «бесконечности невозможно достичь иначе, как только через отчаяние». В данном малоиз­вестном комментарии Ролло Мэй вспоминает некоторых ве­ликих исторических персонажей и выдающихся психотерапевтов — целителей и творцов, — находившихся в бедственном поло­жении и сумевших с честью из нею выйти.

Сегодня я собираюсь поговорить с вами о том, что очень близ­ко моим собственным размышлениям — в глубине души я думал об этом много лет и особенно в период, когда два года был при­кован к постели. Я был болен туберкулезом и находился на лече­нии высоко в горах Адирондака, пока не появились лекарства от этой болезни. Все пережитое сконцентрировано в нескольких идеях, которыми я хочу сейчас поделиться с вами.

В частности, эти идеи начали приходить мне в голову, когда в Нью-Йорке я проводил собеседования со студентами — кандидата­ми на прохождение обучения в области аналитической психотера­пии. Я был членом комиссии, курировавшей две группы, и прово­дил интервью в этих группах. Я спрашивал себя: «Как формируется хороший психотерапевт? Какие конкретные качества личности поз­волят предположить, что перед нами человек, который сумеет дей­ствительно помогать другим людям в довольно длительном процессе психоанализа?» Для меня было абсолютно ясно, что это не при­способление (adjustement) — не адаптация, которую мы с таким восторгом и наивностью обсуждали во времена моего обучения в аспирантуре. Я понимал, что хорошо приспособленный человек, вхо­дящий и садящийся сейчас передо мной для прохождения собеседо­вания, не сможет стать хорошим психотерапевтом. Приспособление как раз и есть невроз, в этом все дело. Ибо это ни что иное, как

* Перевод выполнен по изданию: Roflo May. The Wounded Heal­er. In: Existential Psychology / Ed. by CWSson. New York: Houghton Miffin, 1994.

90

приспособление к небытию с целью сохранить небольшую частичку бытия. Обсуждение приспособления часто запутывается в вопросе — приспособление к чему? Приспособление к психотическому миру, в котором мы, без сомнения, живем? Приспособление к фаустовско-бесчувственному обществу? И тогда я взглянул шире и стал пони­мать, что двое величайших психотерапевтов, которых я когда-либо знал, были плохо приспособленными людьми.

Одним из них был Гарри Стэк Салливен, единственный психиатр из родившихся в Америке, который смог внести вклад в создание новой системы, достаточно мощной, чтобы повлиять не только на психиатрию, но и на психологию, социологию и множество других областей знания. Салливен, один из моих учителей, — мы все его глубоко уважаем — был алкоголиком и имел латентные гомосексу­альные контакты. Однажды он сделал предложение Кларе Томпсон, но проснувшись рано утром на следующий день после обильной выпивки, взял свои слова назад. Он совершенно не мог находиться в группе более чем из двух-трех человек. Профессор Отго Кляйн­берг из Колумбийского университета рассказывает историю о своем участии в форуме Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) — в ассоциации психического здоровья, которую Салливен помогал основывать. Эта ассоциация проводила встречу в Париже, после которой Кляйнберг увидел Салливена, угрюмо сидевшего в углу. Отго подошел и спросил, в чем дело. Салливен ответил: «Всегда одно и то же — я постоянно у всех вызываю враждебные чувства». На что Кляйнберг возразил: «Но ты не вызываешь враждебных чувств у меня». Салливен сказал: «Ах, ты, я не переживаю из-за тебя — ты не в счет». Вероятно, в юности Салливен пару лет болел шизофре­нией, но — мне не следует говорить «но»— и он достиг глубокого понимания того, что происходит в душе страдающего человека. Он определяет психические проблемы как то, что возникает и разре­шается в межличностных отношениях.

Другой великий психотерапевт, которого я знал и под чьим ру­ководством работал, была Фрида Фромм-Райхман. Она была прото­типом психиатра в книге и одноименном фильме «Я никогда не обещала тебе сада роз». В кинокартине ее сыграла Мими Андер­сон. Фрида была человеком, производившем самое неблагоприятное впечатление. Ее рост был 4 фута 10 дюймов (147 см. — М.Л.), с людьми она чувствовала себя неловко. Некоторое время она была замужем за Эрихом ^Фроммом, — отсюда Фромм в ее фамилии — и тогда же в Нью-Йорке между психологами и психиатрами ходи­ла злая шутка, что настоящее название первой книги Фромма было «Бегство от Фриды»*. Однажды она возглавляла комиссию, прово­дившую презентацию в Американской психиатрической ассоциации, — сообществе, членом которого я являюсь. Мы уже заняли свои

* Имеется в виду книга Э.Фромма «Бегство от свободы» (Escape from freedom). — Прим. ред.

Q1

РАНЕНЫЙ

РОЛЛО МЭИ

 

места, когда Фрида Фромм-Райхман стала подниматься по ступеням в президиум и во всю длину распласталась перед нами на сцене, jj говорю лишь то, что говорю, и не вкладываю в свои слова особо­го значения. Эта женщина, всегда имевшая проблемы во взаимоот­ношениях с людьми, испытала удивительное прозрение, как вы, дол­жно быть, знаете, если видели фильм или читали книгу. В действи­тельности она умерла от одиночества. Бубер, когда был в Америке, приезжал повидаться с ней. Они были старыми друзьями, и он опи­сывает ее как человека, исполненного чувства безнадежного одино­чества.

Теперь позвольте мне привести вам третий пример — Аби Маслоу. Он не был психотерапевтом, но одним из великих психологов. У Маслоу было несчастное детство. Он происходил из иммигрантс­кой семьи, жившей в трущобах; боялся отца и был далек от мате­ри. В Нью-Йорке иммигранты живут в гетто, и Аби бывал бит окрестными итальянскими и ирландскими мальчишками (он был евреем). Было очень тягостно, и, тем не менее, человек, перенес­ший такой ужасный опыт, ввел в психологию систему высших че­ловеческих переживаний.

Любопытно, что каждый из перечисленных людей был велик именно в своем самом слабом месте. Трудно представить, что Гар­ри Стэк Салливен, который никогда не мог наладить отношения с другими, создал систему психиатрии как интерперсональной биоло­гии; а Аби, испытавший адские минуты в своей жизни и сумевший уравновесить их, — если здесь возможно использовать технический термин —...создал затем противоположную этому концепцию выс­ших переживаний и роста человеческого потенциала.

Я хочу предложить вам теорию — это теория раненого целите­ля. Я предполагаю, что мы исцеляем других с помощью наших собственных ран. Психологи, становящиеся психотерапевтами или психиатрами, поскольку это происходит, должны, подобно младенцам и детям, стать терапевтами прежде всего для своих собственных семей. Это довольно хорошо установлено многочисленными исследо­ваниями. Я предлагаю развить эту идею дальше и предполагаю, что понимание, приходящее к нам через наше личное страдание и лич­ные проблемы, приводит нас к развитию эмпатии и творческих способностей в отношениях с людьми — и к состраданию...

В Англии, в Кембриджском университете, было проведено иссле­дование гениальных людей — великих писателей, великих художни­ков и т.п. — выяснилось, что 18 из 47 были госпитализированы в психиатрические больницы, и либо проводился курс лечения литием, либо назначался электрошок*. Все без исключения исследуемые были широко известными людьми. Гендель — его музыка рождалась из великого страдания. Байрон — можно было бы подумать, что _ он * Подробнее см. Jamison, К. Touched by Fire: Manic-Depressive $-ness and the Artistic Temperament N.Y.: Free Press, 1993. 92

писал обо всем, кроме страдания, однако у него был маниакально-депрессивный психоз. Анна Секетон, которая, полагаю, позже совер­шила самоубийство, также страдала маниакально-депрессивным пси­хозом. Вирджиния Вульф, я точно знаю, покончила с собой, страдая от депрессии. У Роберта Лоуэлла, американского поэта, также был маниакально-депрессивный психоз. Итак, я хочу подчеркнуть, что есть некоторые глубоко позитивные стороны перечисленных расстройств. Эта исследовательница изучала людей с маниакально-депрессивным психозом, но существуют и другие болезни. Я хочу расширить свою предыдущую формулировку, добавив, что есть позитивные стороны во всех болезнях, во всех без исключения заболеваниях — психичес­ких или физических. Можно сказать, что страдание необходимо для того, чтобы показать нам путь в глубины, из которых появляется творчество.

Джером Каган, профессор Гарвардского университета, провел дли­тельное и тщательное исследование человеческого творчества и вы­вел заключение, что главная способность художника, то, что он называет «творческой свободой», не присуща человеку-творцу от рождения. Возможна некоторая предрасположенность, однако твор­чество само по себе не является врожденным качеством. «Путь творчества, — пишет Каган, — проходит через боль взрослого оди­ночества, через устранение физического недостатка».

Женщина, пережившая концентрационный лагерь, — она прошла через Аушвитц (Освенцим — М.Л.) — также провела исследование в Сейбрукском университете. Она опрашивала тех, кто выжил в немецких лагерях смерти и, странным образом, в ответах опрошен­ных обнаружилось много общего. Легко было предположить, что бывшие заключенные, испытав предел возможного для человека кошмара, окажутся сломленными людьми. Я вспоминаю одного из моих нью-йоркских пациентов, с которым я проводил психоанали­тическую терапию, — он был бывшим заключенным концлагеря. Когда я узнал, где он побывал, то подумал: «Как только человек сумел выжить в подобных условиях?» Но он не только выжил — он обладал повышенной продуктивностью и творческим потенциа­лом. Исследование д-ра Эджер из Сейбрукского института показало, что люди, пережившие в прошлом бедственные события, могли и действительно, как оказывалось впоследствии, действовали как обыч­ные люди и даже были способны действовать более эффективно по сравнению с обычными людьми. Описываемые механизмы совладе­ния могли предотвратить потенциально опасные последствия пагуб­ного опыта, но они же могли преобразовать этот опыт в пережи­вания, становящиеся основой будущего роста. Исследователь резю­мирует: «Те заключенные, у которых было несчастное, одинокое Детство, могли лучше приспособиться к условиям концлагеря, тогда как многие из тех, кто был воспитан богатыми любящими родите­лями, умирали одними из первых».

93

РАНЕНЫЙ ЦЕЛИТЕЛЬ

РОЛЛО МЭЙ

 

Я много размышлял обо всем этом, как и мои коллеги из Сей-брукского института. Вывод из этих размышлений таков: многие выдающиеся личности сформировались благодаря трагическим ситуа­циям раннего детства. Исследования детства выдающихся людей зри­мо показывают — эти люди не получили ничего из того, что, как предполагается, должен получить растущий в нашей культуре ребе­нок. И, тем не менее, несмотря на или же, наоборот, благодаря подобным условиям, эти дети не только выжили, но и, неся в себе травматический, заслуживающий одного сожаления детский опыт, смогли достичь высочайших успехов.

В Беркли, было проведено еще одно лонгитюдное исследование развития человека. Группа психологов отслеживала выбранных лю­дей от рождения до 30 лет: 166 мужчин и женщин под наблюде­нием достигли взрослого возраста, и поразительно, насколько пред­положения исследователей не совпали с действительностью. Ошибка составляла две трети от всех случаев, главным образом, из-за того, что было переоценено разрушительное влияние ранних детских трудностей. Психологи также не смогли предвидеть — следующее замечание будет интересно для всех нас — не сумели предсказать негативное влияние ничем не омраченного и успешного детства: низкое значение на условной шкале проблем и стресса не побуж­дало к развитию психологической силы и компетенции.

Британский врач Джером Пикеринг написал книгу «Творческая болезнь» с подзаголовком «Болезнь в жизни и умах Чарльза Дарви­на, Флоренции Найтингейл, Мэри Бейкер Эдди, Зигмунда Фрейда, Марселя Пруста и Элизабет Баретт Броунинг». Эти люди вошли в книгу, но можно было бы добавить еще имена Моцарта, Шопена, Бетховена. Все эти писатели и музыканты были больны, подчерки­вает автор, каждый из них страдал от жестокого заболевания и преобразовал его в творчество, внеся вклад в нашу культуру. Пике-ринг говорит о своем собственном бедренном артрите как о «со­юзнике», который «укладывает в постель, когда боль становится мучительной». Лежа в кровати, Пикеринг не мог присутствовать на встречах своего комитета, не мог лечить пациентов и принимать посетителей. Он заключает: «Это идеальные условия для творческой работы — свобода от визитов без приглашения, свобода от обыч­ных рутинных домашних обязанностей».

Теперь у вас накопилось достаточно вопросов обо всем сказан­ном, и у меня самого, конечно, было и остается много вопросов. Отто Ранк, фактически, написал целую книгу об этом — «Искусст­во и художник»... В работе Ранка преодоление невроза и создание произведения искусства синонимичны.

Я пытаюсь подвергнуть сомнению само понимание здоровья в на­шей культуре. Мы оберегаем людей в повседневной жизни, посколь­ку считаем, что человек живет сравнительно небольшое время. Мы всячески стараемся изобрести способы, продлевающие жизнь, словно

94

смерть и болезнь — наши последние враги. Т.С.Эллиот в своих «Че­тырех квартетах» написал:

Болезнь — наше единственное здоровье.

И если мы прислушаемся к голосу смерти,

Чья постоянная забота не в том, чтобы угождать,

Но напоминать о нашем и адамовом грехе

И вести к душевному преображению,

Усиливая телесное страдание.

Это страшно значимо — если суметь уловить. Когда Эллиот пи­шет «наш и адамов грех», он ссылается на истину, что мы все, в конце концов, дети мифологического Адама. Произнесенное слово неблагозвучно — первородный грех, а сердцевина идеи: жизнь — это не вопрос продолжительности жизни. Проблема не в том, сколько дней еще приплюсовать. Многие предпочли бы умереть, когда нет больше дел. Но строфа Эллиота несет в себе другое послание... болезнь, страдание означают" совсем не то, что большинство людей нашей фаустовской цивилизации привыкли приписывать им.

Из отчуждения болезнь может стать связующим звеном между нами и другими людьми на новом и более глубоком уровне. Это заметно в сострадании. Творчество — это одно из проявлений вер­ных взаимоотношений между земным и бесконечным внутри нас. а Мы можем увидеть еще один дар, который, безусловно, был у Фромм-Райхман, у Аби Маслоу и у Гарри Стэка Салливена — дар сострадания, способность сочувствовать другим, умение понимать их проблемы — вот качества настоящего психотерапевта. Я надеюсь, что опыт вырождения и хаоса непродолжителен, он же зачастую может быть использован на пути изменения, преобразования нас самих, восхождения на более высокий уровень. Как говорил К.-Г.Юнг: «Боги возвращаются в наших болезнях».

Перевод МЮЛоктаева

95

МОСКОВСКИЙ ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ, 1997,

I

Ф.Е.ВАСИЛЮК

 

ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ОБЛЕГЧЕНИЕ БОЛИ*

(•ПРОДОЛЖЕНИЕ) Ф.Е.ВАСИЛЮК

«Краткое содержание предыдущей серии» для читателей, кото­рым не достался номер журнала с началом статьи. Очередное занятие психотерапевтической мастерской началось через пол­часа после того, как мне удалили «непростой» зуб. Не выдавая реальною повода, я предложил студентам психотерапевтичес­кую задачу — показать, как чисто психологическими средства­ми обеспечить обезболивание после прекращения действия ле­карственной анестезии. Тут же выяснилось, что я не одинок

— одна из студенток пришла на занятие с зубной болью... Как
удалось облегчить ее боль, рассказывается в первой части
статьи (см. МПЖ, 1997, N1). Эта работа длилась минут 40-
50. ао окончания действия лекарственной анестезии оставались
считанные минуты...

Стрелка часов неумолимо приближалась к шести, «заморозка» отходила... Я попросил, чтобы кто-нибудь из студентов поработал с «условным пациентом».

За 15 лет преподавательской работы я ни разу еще не ждал с таким нетерпением, когда студент выйдет к доске. Но охотников не было. В аудитории стояла тишина. Часы на руке, не выдержав напряжения, затикали подозрительно торопливо.

— Хорошо, — решился я на последнюю отсрочку, — еще три
минуты мозгового штурма. Повторю: у пациента вот-вот должно
кончиться действие анестезии. Анальгетиков нет. Как психотерапев­
тическими методами можно облегчить или предст-ратить боль?
Ваши идеи.

Моих замечательных студентов будто подменили. Три-четыре вя­лые идеи никак нельзя было назвать «штурмом». Одна из них со­стояла в том, чтобы попробовать продлить состояние анестезии. Другие, увы, не отличались большей оригинальностью.

* Разработка методов психотерапевтического обезболивания выполня­ется при финансовой поддержке Программы «Здоровье населения России». Грант «Разработка новых методов психологической помощи населению» 96

Но как в известном психологическом анекдоте, думать было уже некогда — обезболивать надо. Пришлось применить преподавательс­кую власть и самому вызвать «к доске» психотерапевта.

Лена Ш. без энтузиазма села напротив меня, явно недоумевая, как же ей все-таки работать. Видимо, вспомнив упомянутую выше идею о продлении анестезии, она как-то просто и буднично, без ха­рактерных психотерапевтических интонаций спросила:

— У меня никогда не было анестезии. Как это чувствуется?

Лучшею вопроса, как я понимаю сейчас, придумать было невоз­можно. Он органично связал два мира, мир обсуждения проблемы психотерапевтического обезболивания, в котором мы продолжали находиться, и мир внутренних состояний пациента, в который нам предстояло войти. Кроме того, вопрос сразу апеллировал к искомо­му состоянию, и чтобы ответить на него, мне нужно было вспом­нить и тем отчасти актуализировать опыт нечувствительности по отношению к боли. И последнее: этим вопросом Лена Ш. сразу передала инициативу пациенту, что точно соответствовало реальному распределению активностей в нашей психотерапевтической диаде: пациент явно торопился включиться в работу, а терапевт, напротив, хотел бы выиграть время, чтобы иметь возможность осмотреться.

Почему-то человеку бывает приятно объяснять другому знакомую ему дорогу, так что в троллейбусе нередко приходится наблюдать страстные баталии между знатоками города за право втолковать опешившему чужестранцу, как лучше добраться до «центра ГУМа у фонтана». Примерно с таким же пылом я стал объяснять моему терапевту, как испытывает человек действие анестезии.

— Вы можете представить себе, что такое отлежать руку?

-м

.— А помните состояние, когда рука очень замерзла на морозе? -М

— Вот ощущение анестезии — это смесь того и другого, толь­
ко без неприятных покалываний.

— Ага! — отвечал мой мудрый терапевт.

Лена продолжила расспрос, и главное, что всплыло в моем пос­ледующем описании анестезии, было чувство одеревенения. Затем терапевт двинулся дальше:

— Виг боитесь наступления боли?

— Нет, чувства страха нет, но я знаю, что боль наступит.
Это как со смертью, знаешь ее неизбежность, но страха обычно
нет. Помните, кажется в переводах Маршака: «И сознавая жизни
быстротечность, / / Он так живет наперекор всему, / / Как буд­
то жить рассчитывает вечность...»?

Не помню, досказал ли я стихи перед тем, как Лена стала что-то говорить о том, что у нее одеревенел затылок, о продлении анестезии, о времени. Почему я так плохо запомнил ее слова? Потому ли, что это было наведение транса, потому ли, что я от­влекся на какие-то свои пациентские грезы. Впрочем, скорее всего

97

ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ОБЛЕГЧЕНИЕ БОЛИ________

потому-то и отвлекся: речь Лены действовала гипнотически, продол­жая, с одной стороны, оставаться в поле эмоционально значимых тем, а с другой — утратив на время диалогическую принудительность для пациента. (Я как пациент имею право интересоваться только своей проблемой, и если говорят не прямо о ней, я могу слушать вполуха.)

Этот журчащий монолог терапевта, не требуя от меня никаких ответов, позволил моему сознанию заняться «имаго-терапией», смысл которой я пока не понимал, хотя и появилось предчувствие, что оно (сознание) на правильном пути. Это ощущение немного напомина­ло эмоциональное предвосхищение решения, которое переживают испытуемые во время решения творческих интеллектуальных задач незадолго до инсайта (см., напр., Зарецкий В.К. и др. Рефлексивно-личностный аспект формирования решения творческих задач. — Во­просы психологии, 1980, N 5, с.113-118).

— Пока вы говорили, — признался я в своей невнимательности,
— я немного отвлекся (Каюсь: в этот момент тенью в моей душе
прошло мстительное нарциссическое чувство — раз ты отвлеклась от
меня на свой одеревеневший затылок, так вот знай, что и я от­
влекся от тебя, и не слушал тебя вовсе. — Считаю важным сде­
лать это признание не только для того, чтобы попросить у Лены
прощения, но и для того, чтобы лишний раз напомнить себе и
коллегам, как обостренно чувствителен человек, оказавшийся в по­
ложении пациента — особенно к наличию внимания к нему. Это
вовсе не призыв к потаканию нарциссизму и к отказу от терапев­
тической фрустрации, а предупреждение: «Осторожно! Идет психо­
терапия! В клиенте обострена инфантильная чувствительность!»), и
мне пришел в голову образ зимней реки. Вокруг снежные поля. Река
замерзает. Сначала ледком затягивается поверхность, потом про­
зрачная толща льда все глубже. А внизу живая, подвижная вода.

— Как вечность и время. Вечность застыла, а время движется.
Эта фраза решила судьбу сеанса. Тогда, услышав эти слова, я

ощутил — «все состоялось!* Я не смог бы объяснить, что именно «все» и что значит «состоялось», но чувство свершившегося внутрен­него события было более чем убедительно, оно не нуждалось ни в каких объяснениях.

Восстанавливая сейчас перипетии той терапевтической сессии, не устаю восхищаться этой чудесной репликой психотерапевта. В ней есть все: и великодушное прощение пациента за отвлечение, и гиб­кое следование за процессами, идущими в пациенте, и творческое наречение имен этим процессам, имен, в символическом простран­стве которых им и удобно, и свободно, и диахронный синтез* пре-

* То, что на слеше нашей психотерапевтической мастерской именуется «шнуровкой». Это терапевтическое действие, которое стягивает в точке здесь-и-теперъ ряд тем и терапевтических отношений, которые звучали на разных фазах работы с данным пациентом.

Ф.Е.ВАСИЛЮК

жних тем этой сессии («Продление действия анестезии», сравнение ожидания боли и смерти, образ зимней реки), и потрясающий ла­конизм — все сделано двумя существительными и двумя глаголами.

— Аа-да! — воскликнул я. — Я сам не мог додумать! Только у
меня они переставлены местами. Время застыло, а вечность
живая, подвижная. В ней «ходят рыбы, рдея плавниками, раздувая
жабры». (Мне оставалось только быть в этом образе, и дать ему
возможность выговорить себя и оказать нужное действие). И пока
время стоит, это одеревенение продолжается (образ не стеснялся
уже быть явным гипнотизером), а вечность перенесет меня туда,
где уже боли реально нет... и тогда наступит весна.

— Лед начнет таять, — подхватила Лена, — и постепенно pt,*a
освободится от оков, последние ледышки растворятся, она засвер­
кает радостно на солнце...

Психотерапия, наверное, единственный из жанров искусств, где у одного лирического произведения может быть два автора, точнее, два человека могут стать Автором одной поэмы. Это «творческое объ­единение», может быть, самая большая радость в психотерапии и самое главное ее оправдание.

Когда наша поэма реки закончилась, я поблагодарил Лену. За­нятие мастерской продолжилось, но я, разумеется, время от време­ни украдкой проверял языком больное место. И всякий раз, стои­ло моему вниманию переместиться в эту область, оно обнаружива­ло там величавый зимний пейзаж, который одновременно виделся и в обычном ракурсе, и во фронтальном разрезе: толща прозрачно­го льда, под ним слой воды, и рыбы, завораживающе глядящие на меня. А на поверхности лед синеватый, с отливами. Петляя сквозь снежные холмы, река уходит вдаль, сливаясь с горизонтом, где боль­ше неразличимы земля и небо. Боль, где ты, боль? В этом образе ей места не было.

Боль не появилась весь этот вечер, ее не было ни ночью, ни утром. На следующий день я чувствовал общее недомогание, ощу­щалось, что организм подспудно справляется с последствиями хирур­гического вмешательства. Но боли не было. И я стал с нетерпени­ем ждать следующего занятия, чтобы выразить благодарность Лене и поделиться с коллегами наивной профессиональной радостью — работает!

Описание этих фрагментов психотерапевтической работы с боле­вым синдромом мне бы хотелось завершить, выделив из них сухой методический остаток, с тем, чтобы осуществившийся опыт можно было воспроизводить в других случаях, естественно, всякий раз мо­дифицируя его в соответствии с конкретными обстоятельствами. Эту попытку превращения случая в методику читатель найдет в следую­щем номере журнала.

99

ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ОБЛЕГЧЕНИЕ БОЛИ

Здесь же хочу обратить внимание на одну важную деталь, ярко проявившуюся в описанных этюдах. Назовем ее психотерапевти­ческой подсказкой.

В первом этюде подсказкой пациента терапевту было замечание Марины, что боли после удаления она не боится и даже хочет ее. Эта подсказка позволила различить ощущение боли и смысл боли и выстроить на этом различении весь сеанс.

Во втором этюде подсказкой терапевта пациенту было замеча­ние о вечности и времени, которое сомкнуло рассуждение об ожи­дании боли и образ зимнего пейзажа в единый гештальт, обладав­ший обезболивающим потенциалом.

Из студенческого опыта известно: чтобы расслышать подсказку, надо достаточно ориентироваться в материале. Из опыта исследова­ния творческого мышления известно также: первые попытки реше­ния пусть и не приводят к результату, но помогают испытуемому погрузиться в задачу, создать творческое напряжение, в котором любое, иногда постороннее замечание может сыграть роль подсказ­ки, которая вызовет инсайт и переструктурирует все интеллектуаль­ное поле.

В психотерапевтическом творчестве хотя и не существует зара­нее известного кому бы то ни было «правильного ответа», эта за­кономерность, похоже, сохраняется. Если терапевту удается создать хороший контакт с пациентом и на рациональном, и на эмоцио­нальном уровне, то возникает творческое диалогическое поле, где слова каждого из участников могут становиться для другою, кроме прочего, подсказкой, могущей вызвать инсайт.

Из этого предположения следует два довольно тривиальных, но столь же полезных психотерапевтических принципа, которые можно сформулировать в виде супервизорских призывов:

«Позаботься о хорошем контакте с актуальной проблемой паци­ента, а потом спокойно (нет, — в меру напряженно) жди подсказ­ ки. Она может прийти от пациента, обстоятельств или от тебя са­мого, и, когда она придет, ты ее наверняка узнаешь».

«Не заботься о том, чтобы полно и исчерпывающе донести до пациента твою идею. По-настоящему плодотворны лишь подсказки. Сей не булки, а зерна».

(окончание следует; от рддакции:

Редакция журнала получила материал, продолжающий тему психотерапевтической работы с зубной болью. Просим наших уважаемых читателей присылать в адрес редакции свои от-<слики на любые статьи, опубликованные в Московском пси­хотерапевтическом журнале. Самые интересные из них будут чапечатаны в ближайших номерах МПЖ.

100

Ф.Е.ВАСИЛЮК

СЛУЧАЙ В ПОЕЗДЕ,