Сначала сделаю всех бесплодными.

Эссе № 1

Размышление об “ n” (“ n” – размытый предмет рассуждений)…

 

                                                  Эпиграф:

                                                                  А за спиной у меня был голос: предмета нет, предмета нет, стержня, всё размыто у тебя, ищи предмет!

                                     *     *     *

Начинал рассуждения сразу же с самого главного. С самого что ни на есть… О, ты, великое противоречие! Неважно – чему! Всему! На тебе всё и зиждется! К тебе обращаюсь, к тебе, к тебе…

Оно должно было появиться, это главное противоречие…

Парадокс… Скорее всего Уайльд, возможно, Бернард Шоу? Может, Кафка?

Кто-то потом скажет: «Мы самого Щедрина перещедринили, и Кафку перекафкали». Хорошо сказал человек с поэтической фамилией – Тертычный – что-то от точки, чёрточки, просто чёрта, калача тёртого, тычинки и чего-нибудь ещё: «Цена достижения некоего положительного результата – это неотделимое от него приобретение отрицательных результатов, вредных факторов». Тертычная книжка называется «Аналитическая журналистика. Познавательно-психологический подход». Вот ведь, и теория журналистики пригодилась. 

Писал курсовую работу про Чаадаева – предисловие к его собранию сочинений названо «Парадоксы Чаадаева», на следующий год – про Хомякова, новое собрание – новое предисловие – «парадоксы Хомякова». Да где же все они так напарадоксились? Хотели «А» - получили «я», хотели «М» – получили «дубль вэ». Е = МС² превратилось в Ё = WC² (квадратный ватерклозет):

«Это – ватерклозет, грязный снег, старуха в автомобиле, Мережковский в Таврическом саду, собака подняла ногу на тумбу», m-lle Врангель тренькает на рояле, (блядь буржуазная), и всё кончено…» – писал Блок.

Чуть дальше он же: «Ко всему надо как-то иначе, лучше, чище отнестись. О сволочь, родимая сволочь». И снова Блок: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы недостойны Исуса, который идёт с ними сейчас; а в том, что именно ОН идёт с ними, а надо, чтобы шёл Другой». «Красная гвардия – вода на мельницу Христианской церкви, как и сектантство усердно гонимое». Вспомним слова чертытного: «Цена достижения некоего положительного результата – это неотделимое от него приобретение отрицательных результатов». Для христианства оказывается нужной красная гвардия – «неотделимое». Красная гвардия – сектантство. Между ними – знак равенства. «Соединятся ученики их» - как констатировала тётя Гиппиус.

   «Варится некое /…/ варево, неотвратимое, необходимое, и судить о нём по всей правде невозможно участникам, самим варящимся в этом чане. /…/ Всё крутится и орёт от злости и боли, жара и холода, вдруг на одну минуту отдышка. /…/ Сколько тут будет веселья, неожиданных мыслей, слов, тут же рождённых, веселья самого искреннего, задушевного, пока старший не крикнет «Ребята в чан!» И всё опять завертится» /Пришвин /. И ведь «Ах, тяжко вытащить заклёпку из Царскосельского котла» /Клюев /. И невозможно. Ибо чан и ненавистен и люб одновременно. Как сказал кто-то (а уж не Блок ли?) «Дойти до того, что от любви до ненависти один шаг может каждый дурак, но лишь подлинный художник знает, что обратно нужно пройти такое же расстояние». Но вот что точно блоковское: «Чтобы изобразить человека – надо его полюбить=узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, что временами больше чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь осмеяли».    

      Зинаида Гиппиус гневно окрестила большевизм «религией обратного Христианства», но именно поэтому красная гвардия становится «водой, на мельницу Христианской церкви», и «именно ОН (Иисус) идёт с ними, хоть надо, чтобы шёл Другой». Потому-то Блок и возлюбил их. Несмотря на то, что он тоже видел эти «тусклые глаза большевиков - потом ясно – глаза убийц». «Ах, тяжко вытащить заклёпку из Царскосельского котла». Любовоненависть. Ненавистолюбие. Странно всплывает вдруг в памяти Баратынский:

                                                      Как Магдалина плачешь ты,

                                                      И как русалка ты хохочешь!

И ещё одно, его же:

                                                     Молился новым образам,

                                                     Но с беспокойством старовера…

За эти строчки (а мне лет 15 было, когда я впервые прочёл его томик) я навсегда полюбил Баратынского.

     «Его мучило также другое видение – два лика Господня, противоположные и подобные, как двойники: один полный человеческим страданием и немощью, - лик Того, Кто на вержении камня молится о чуде; другой лик страшного, чуждого, всемогущего и всезнающего, Слова, ставшего плотью». (Мережковский. Д. С. Воскресшие Боги Леонардо да Винчи). Ходила старинная легенда о том, что на картине да Винчи «Тайная вечеря» изображён не Христос, а его двойник – Антихрист. Смысл в том, что для Леонардо Антихрист – не тот, кто вечно борется, с Исусом, а неотделимый от Христа двойник. Второе «я» его личности. Оно! Оно самое: Любовоненависть. Ненавистолюбие.

     Все пытаются отделять ненависть от любви, а того не понимают, что это – «неотделимое». Наверное, они не читали Тёртычного. От этого непонимания «Происходит совершенно необыкновенная вещь (как все): «интеллигенты», люди, проповедовавшие революцию, «пророки революции», оказались её предателями. Трусы. Натравители. Прихлебатели буржуазной сволочи» (Блок). Как же Зина Гиппиус, открывшая в большевизме «религию обратного христианства», сама не стала на её сторону? Писал ведь её муж (не про большевиков, правда, а про Петра 1. Но ведь Макс Волошин не зря сказал: «Великий Пётр был первый большевик»): «Дело Петрово – дело Христово», и «его (Петра) величайший религиозный подвиг заключается именно в том, что перед лицом всей старины церковной и жившего всё-таки в последних сокровенных глубинах этой старины, подлинно живого Христа – он согласился принять на себя страшную тень Зверя, тень Антихриста».  

Накладывается ещё одно: красногвардейцы – «дети в железном веке» (Блок), а «Ребёнок должен мир закончить» – как провозгласил Платонов. Я подхватил это с такою надеждою. Причём ведь не я один. После уже написания (ненаписания?) своего романа о Боге нашёл у Михаила Анчарова следующее:

             «Декларация странствующего энтузиаста

Если всё это не кончится, я:

Река неслася; бледный челн

Под ним стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам

Чернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца

И лес, неведомым лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел…» /Пушкин/

Пётр пересоздаёт мир. Своей волей роковой. Берёт роль Творца. В мире природном «прорубил окно». Оттого то «…в Петербурге Россия дошла до какой-то «окончательной точки» и теперь «вся колеблется над бездной». «Над бездной Россию вздёрнул на дыбы». Но нельзя же вечно стоять на дыбах, и ужас в том, что «опустить копыта» – значит рухнуть в бездну» /Мережковский/. Вымышленный город. Он «исчезнет как дым. И останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красоты, бронзовый всадник». Петербургу быть пусту! После - это же будет в выкрике юродивого Евгения «Ужо тебе!».

«Юродивые-поэты сопроводят тебя до конца». Древнее пророчество «Петербургу быть пусту», превратившееся в крик юродивого «Ужо тебе», висело над городом и над Россией. «…в Петербурге Россия дошла до какой-то «окончательной точки» и теперь «вся колеблется над бездной». Пётр не сумел, уничтожив юродивого, уничтожить слово его. Страшное пророчество висело над Петербургом.

             «В Петербурге мы сойдёмся снова,

               Словно солнце мы похоронили в нём,

               И блаженное, бессмысленное слово

               В первый раз произнесём» (Мандельштам)

  Вот он! Снова вылез!

  Пророчество начало сбываться: «На памятнике Фальконета - толпа мальчишек, хулиганов, держится за хвост, сидит на змее, курит под животом коня. Полное разложение. Петербургу – finis» («ребёнок должен мир закончить»).

    А что было у нас на земле,

    Чем вознёсся орёл наш двуглавый?

    В тёмных лаврах гигант на скале

    Скоро станет ребячьей забавой.

    Уж на что был он грозен и смел,

   Да скакун его, бешеный выдал,

   Он змею раздавить не сумел,

   И двуглавая стала наш идол   (И. Анненский).

                                     *      *        *

Ух-ты, подумал я, предмет найден! Так это же я о Петербурге!

И пошло завертелось! Припомнилась мне старая моя же поэмка про Петербург!

И ещё много чего. И даже съездил я в этот самый Петербург…

                 Я поехал в Петербург искать образ…

Я ходил кругами вокруг Медного Петра, задирал глаза на Александрову колонну… Бежал вдоль залов Эрмитажа, но остановился лишь раз около мумии какого-то египетского жреца, кажется, даже древнеегипетского…

Поехал на фонтаны… ах, сколько золота! Нет!.. Позолоты!

Китайский шёлк петродворца…

Одиночная камера Баумана в Петропавловской крепости…

Когда-то – он был узником, теперь – стал улицей, центральной, всех городов… всё равно – камера, всё равно – одиночка!

Ах, как много я видел!

Нет! Не Всё! Иду дальше!

Невский проспект, каналы, реки, воды, мосты, разводы…

Летний сад. Вход – три рубля.

Орнаменты на шёлковых женских юбках и брюках…

Метро… целует ботинки взасос…

Моё место – на чёрной речке… (гостиница). Кровать в номере…

Одиночная кровать… последняя кровать… на чёрной речке …

А я ходил кругами вокруг медного коня…

Задирал глаза на Исакий

Бежал по кутузовской набережной, но остановился лишь раз…

Вспомнить, как же много я видел…

Но когда я был в парке – ко мне подошёл мальчик, и сказал:

«А я видел радугу».

Я вдруг остановился, и понял, что он видел гораздо больше, чем я…

……………………………………………………………………………………..

«Как только угомонилась идея Потопа, заяц остановился среди травы и кивающих колокольчиков и помолился радуге сквозь паутину».

                                                                                                         Рембо

А голос за спиной – знай, шепчет своё: «Нет стержня, нет!».

 

Да ну его, этот город, чужой он, ЕЁ, а не мой, туда ей и дорога, а мне куда?..

И эхом: - не куда…некуда…

Из всей моей поэмы слышу теперь только эпиграф:

   «Кошка мяукала, Мурка мяукала. И вдруг Маракулину ясно подумалось, как никогда еще так ясно не думалось, что Мурка всегда мяукала и не вчера, а все пять лет тут на Фонтанке на Бурковском дворе, и только он не замечал, и не только тут на Бурковеком дворе — на Фонтанке, на Невском мяукала, и в Москве, в Таганке — у воскресенья, где он родился и вырос, везде, где только есть живая душа». А. М. Ремизов…

Так может, я об этом…

Платонов писал произведение – «Ноев ковчег». Спасти кого-то хотел что ли? Не дописал, не спас! В списке – действующих лиц: Чарли Чаплин. Ввести его в действие автор так и не успел. Одна реплика невписанного героя из недописанного произведения: «Я ничего не делаю, ищу прообраз великого человека вместо маленького, маленький умер или убит».

Кошка мяукала везде, где только есть живая душа, а где она только есть? Маленький умер или убит! Не вписан в действие! А Ноев ковчег – не дописан! А как только угомонилась идея потопа, заяц остановился среди травы и кивающих колокольчиков и помолился радуге сквозь паутину! Мальчик увидел радугу! Мальчик вернулся! Он спасся! Потому что ещё до потопа я увёл его за своей дудочкой! Ребёнок должен мир закончить!

А голос всё говорит за спиной: «Предмет-то, стержень-то – так и не появился! Причём здесь были Блок, Пушкин, Юродивый, Достоевский, Петербург».

… Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: а что, как разлетится этот туман и уйдёт к верху, - не уйдёт ли с ним вместе весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото…

Исчезнет! Исчезнет! А потом, когда угомонится идея потопа… впрочем, это я уже говорил! Я – кошка, та, что мяучет по поводу живой души! Плакает за человека…

       Назавтра после сотворения мира играло радио,

       Ходили по комнатам,

       Ходили, говорили,

       Ломали хлеб,

       Звякали ложками,

       Звякали,

       Но твои крылья, лёгкие и прозрачные

       Не замечал никто.

       Мы тебя хвалили – слепота взрослых,

       Нам было хорошо,

       И произошло то, что произошло.

       15 лет спустя, в такую же субботу

       Некий Авель - в очереди за билетами на футбол –

       Сказал мне, что мы давно проиграли,

       Что никаких крыльев у нас нету –

       И это очень печально…

А предмет-то, это, суть, человек! Одна живая душа… (“n” – размытый предмет рассуждений)…

                              Приложение

  /глава из моего очередного недописанного романа/

…Наконец, старая дверь со скрипом открылась и Алек смог войти внутрь. Дом этот был весьма странный, он казался каким-то безразмерным, безугольным. По всему первому этажу гулял ветер (по остальным, наверно, тоже – но туда Алек ещё не успел подняться). На его, обязательное в таких случаях: «Ау, есть здесь кто-нибудь», - почему-то никто не откликнулся. Алек посмотрел по сторонам. Ощупал глазами новое место действия. В центре огромной залы располагалась лестница, уходившая в непонятный верх. Вправо и влево тянулись длинные, тёмные коридоры, впрочем, никакого страха у Алека не вызывавшие. Под ногами у него что-то хрустело, трещало, ломалось, то ли это было стекло, то ли какие-то палочки или дощечки, или что-то в этом роде. Алек нагнулся… И, действительно, обнаружил у себя под ногами дощечку, на которой что-то было написано мелом. Алек поднёс досочку к большому окну и прочёл:

 «“Грифельная ода”, сочинение ученика 8-го “А” класса Гаврюши Д…».

 Самой оды не было, кто-то уже стёр это, возможно, гениальное произведение. На другой стороне дощечки оставались ещё следы от отвалившихся букв из пенопласта, по которым Алек выяснил, что находится в «школе для умственно-одарённых детей». «Сокращённо – умственно-о», - подумал Алек. Однако же никаких детей Алек здесь не встретил, впрочем, как и учителей…

Света в школе не было, но в здании было не совсем темно: прозрачный, бестелесый воздух вплывал в большое окно, и привносил с собой в вестибюль уличные серые цвета не позднего городского летнего вечера. Алек решил пойти направо, и, осторожно ступая, озираясь по сторонам, вошёл в левый тёмнодлинный, узкий коридор. Он шёл достаточно долго, ощупью вдоль стены. Коридор всё не кончался. Несколько раз Алек обнаруживал двери, но все они оказывались плотно закрытыми. Вдруг он почувствовал, что кто-то схватил его за ноги, у самых ботинок. В следующий миг – его уже повалили на спину. Какие-то маленькие человекоподобные существа облепили его со всех сторон, кто-то – кусал его пальцы, кто-то – прыгал на животе, кто-то – больно драл его волосы. Алек ощущал себя Гулливером, а меня – Свифтом. Лиц малышей он не различал, всё ещё было темно, а слов они не произносили, вместо этого слышно было лишь какое-то урчание. Странно, но Алек совсем не боялся. Он даже пробовал было заговорить с этими, скорее всего людьми, но голос его отчего-то вдруг сделался таким тихим, что он и сам ничего не услышал. Вскоре перед его глазами всё поплыло, темнота начала синеть, приобретая лилово-фиолетовый оттенок, пигмейские силуэты постепенно превращались в пляшущие точки, и, наконец, пропали вовсе…

                                * * *

Очнулся он от того, что почувствовал, что его гладит по лицу нечто не совсем мягкое, но и не твёрдое, немного шершавое... Это нечто, скорее всего - лапа какого-то животного (так подумалось Алеку) засовывало свои то ли пальцы, то ли щупальца в его, Алека, ноздри. Он попытался встать, но не смог – его руки и ноги совсем затекли, они были, кажется, придавлены чем-то твёрдым, Когда глаза Алека окончательно привыкли к почти кромешной темноте, он вдруг понял, что эта лапа - на самом деле совсем не лапа. Какой-то мальчуган лет тринадцати водил по его лицу своей грязной босой ногой. Алек повернул голову набок... И вдруг – закричал, что есть мочи. Пацанёнок от неожиданности отпрянул и убежал. Алек начал раскачиваться в разные стороны, и, на всякий случай, продолжал кричать, думая, что это сможет защитить его лицо от посягательств оче­редной злодейскодетской ноги. Наконец, он понял, что освободился и те­перь может попытаться встать, Алек замолчал. Он медленно принял сидя­чее положение. Осмотревшись – понял, что находится в каком-то, скорее всего, подвальном помещении, он разглядел какие-то весьма толстые трубы, где-то слева что-то капало, создавая ритм всеподвальной жизни. Мальчик, хозяин той самой шершавой ноги, сидел в углу, закрыв лицо руками. Алек решил заговорить с ним:

- Эй... Тебя как зовут. Да ты не бойся, слышишь?

 Мальчик в ответ только сопел, пыхтел и урчал что-то под нос, продолжая закрывать лицо.

- А меня Алек… Ривин… Слушай, что здесь у вас творится, а?

- У, у, у…р-р-р, р-р-р… послышалось вдруг со всех сторон. Из-под трубы выглянуло три рожицы, потом – ещё две откуда-то справа, и ещё – уже сзади. И там. И с другого бока… Алек понял, что он – окружён. Неожиданно – включился свет. Это была одинокая подвальная лампочка, на двух тонких проводочках, но Алек и ей обрадовался несказанно. Теперь Алеку окончательно стало ясно, что он попал в плен к детям. Средний возраст – лет 10-13. Но все эти дети были в каких-то неимоверных лохмотьях, сквозь которые просвечивали грязные, худые тельца, у всех были длинные растрёпанные волосы, так что разобрать в темноте, кто из них мальчик, кто девочка – не было ни малейшей возможности. Детей было человек 20-ть, в руках у каждого – была палка, кажется, даже железная, но мне отсюда слабо видно, потому – не ручаюсь, впрочем, Алек тоже этого не разобрал. Дети скалили свои зубы, явно угрожая… («Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Всё это смешно, как мелодрама – А. С. Пушкин. Собр.соч. в 3 тт. Т. 3. С. 466. – М., Художественная литература, 1987. ).  

Алек понял, что пытаться говорить с детьми – не имеет смысла… Тогда он запел. Почему-то – колыбельную… слышанную им ещё от матери в своём далёком детстве, теперь она уже не поёт колыбельную, и вообще – не поёт…

             <...>

Он… пел колыбельную. А дети смотрели на него как-то странно. Вдруг тот самый мальчик, с ногой, заплакал… через пять минут весь подвал рыдал… Даже толстокожие трубы… закапали солёноржавыми слезами…

……………………………………………………………………………..

                                    * * *

 … Света в школе не было, но в здании было не совсем темно: прозрачный, бестелесый воздух вплывал в большое окно, и привносил с собой в вестибюль уличные серые цвета не позднего городского летнего вечера. Алек решил пойти направо, и, осторожно ступая, озираясь по сторонам, вошёл в тёмнодлинный, узкий коридор. Он шёл достаточно долго, ощупью вдоль стены. Коридор всё не кончался. Наконец, Алек обнаружил дверь. Она оказалась не заперта…

В комнате сидели дети, один из них, по виду, несколько старше (ха, странно… руки сначала набили на клавиатуре «страшно», потом голова исправила на «старше», а вот я думаю, может, и зря исправила… но «странно» - тоже не лишнее слово) остальных...

В комнате сидели дети, один из них, по виду несколько страшно остальных стоял у стены и диктовал:

 - Sin угла 90º = 1; Sin угла 180º = 0…

Запомнили? Смотрите у меня…

Переходим к химии…

Чему равна валентность углерода?…

- Извините… К вам можно?.. – виновато выговорил Алек.

- Взрослый!!! Ребята, смотрите – взрослый! А что война уже кончилась? – вдруг спросил у Алека старшострашный мальчик лет шестнадцати

- Нет…

- А… ато мы испугались, а почему же вы тогда не на войне…

- Какой войне…

- Во даёт!.. А сам только что говорил, что война не кончилась…

- А я и не слышал, что она начиналась, а раз так – то для меня война закончиться тоже никак не могла.

- Какой умный мужчинка…

- Что хоть за война-то…

- Ты, наверно, с луны свалился… или ещё откуда…

- Наверно, - согласился Алек…

- Война уже 8 лет идёт, и все взрослые – на войне, а ты – какой-то неправильный взрослый, недовзрослый, раз ты не воюешь…

- С кем же мне воевать?

- С другими взрослыми…

- С какими?…

- С другими…

- А вы – что делаете?

- А у нас – школа…

- Какая же у вас школа, если учителей – нету!

- Зато учебники есть, а за учителя – мы сами себе… старшие, так сказать, воспитывают младших… Правда, конечно, с учебниками у нас проблема, как и в любой школе, да ещё крысы их воруют.

- То есть, как это воруют?

- А так! Ночью приходят и уносят, они этими учебниками костры разжигают… Варвары! Мы уж охрану ставить пробовали, да не помогает…

- Никогда не слышал, чтобы крысы костры умели разжигать.

- Эти умеют… А вы их разве не видели? Странно… Они везде здесь ходят мелкими стайками, грязные, почти голые, оборванцы, в общем…

- Погоди, это что же – люди?

- Да какие они люди? Люди – это мы, а они – крысы! Они не захотели оставаться людьми, и учиться, и вообще – и стали крысами… Вон, кстати, есть тут у нас один крысёныш – в плен взяли…

Тут только Алек увидел лежащего в углу связанного голого грязного мальчика лет десяти, он урчал что-то бессвязное и всхлипывал…

- Вы что? Ему же больно!!

- Ничего… Потерпит! Мы из него человека сделаем!

- А если он не захочет «становиться человеком»?

- Ха! Тогда на опыты, или как наглядное пособие на уроках биологии!

- Но ведь он же – живой!

- Он – крыса! А крыс надо или приручать или давить!

- Зачем вам всё это…

- Что это?…

- Ну, школа, опыты…

- Школа зачем? Ну, ты даёшь, мужик! Школа нужна – чтобы выучиться, настоящими взрослыми людьми стать, и – на войну пойти, как все нормальные… лишь бы только война не кончилась…

- Отдайте мне вашего крысёнка, а я вам – учебник дам, по литературе за 8 класс.

- Э… врёшь мужик, нас не проведёшь! Зачем нам литература? Это и не наука совсем, она нам не нужна! Ты бы лучше физику принёс, тогда бы мы ещё подумали.

- Ну, отдайте… возьмите пока литературу, а физику я потом принесу…

- Странный ты какой-то… «умный мужчинка», ну забирай… Он нам всё равно не особенно нужен, если что – мы завтра ещё кого-нибудь поймаем… Только не забудь про физику!

- Хорошо…

………………………………………………………………………………

- Беги, малыш… тихо сказал Алек. Мальчик ошалело посмотрел на него своими ярко-синими глазами, как бы не веря ещё, что всё плохое уже кончилось, и, с оглядками, побежал в глубь подвала…    

А Алек обнаружил, что оказался на том самом месте, откуда выходил. В кармане он нашарил не понятно откуда взявшиеся 50 рублей. Алек прислушался…

Откуда-то издали доносилось пение, Алеку эта мелодия чем-то напомнила колыбельную, ту самую, что когда-то в детстве ему пела мать…

Вдруг пение заглушил какой-то странный гул. Через несколько секунд Алек понял, какая-то большая группа людей что-то читает по слогам… Наконец, донеслось довольно явственно:

«Я-пом-ню-чуд-но-е-мгно-венье…» 

Алек улыбнулся…

                       

Эссе «Размышление об «n»:

Начато: январь 2000 (до отъезда в Москву) Продолжение: март 2000.

июль 2000. Окончено: 22 ноября 2000.

Эссе № 2.

АКМЕИЗМ

Странна история акмеизма…

Брюсов: «бесплодны притязания образовывать какую-то школу акмеизма…».

Блок «<Акмеисты> - хилы»…

 

Однако слово было сказано… «и блаженное, бессмысленное слово первый раз произнесём» Мандельштам … и сказано было в России… в отличие от символизма французского, футуризма итальянского, импрессионизма…

 

Акмеизм начинался, конечно, с Николая Гумилёва…

А с чего начинался Гумилёв?..

 

… Мать часто вспоминала об итальянских музеях… Однажды, рано утром маленький Коля позвал мать… та, в одной рубашке… не расчёсанная… «Мама, закрой глаза и иди за мной…». Мать идёт, улыбается: «сын приготовил сюрприз»… «Открой глаза»… На дощечке прибитые гвоздиками и булавками стрекозы, жучки, лягушки, некоторые ещё живые… «Я сделал для тебя музей, мама»… Мама, рыдая, убежала… мальчик не мог понять почему, ведь это был для него самый первый творческий акт…

                        (по воспоминаниям Гумилёва записано Одоевцевой)

Творческий акт связан с убийством…

 

«…Людская кровь не святее

                 Изумрудного сока трав…» 

 

Это из стихотворения «Детство».

Людская кровь – кровь стрекозок – травиночка … одна святость… 

 

«…Почему мы клонимся без сил,

Нам кажется, что кто-то нас забыл,

Нам ясен ужас древнего соблазна,

Когда случайно чья-нибудь рука

Две жердочки, две травки, два древка

Соединит на миг крестообразно…»

На кресте из травинок распята живая стрекозка! Ничего нет святее!

 

Это из детства! Уже не из стихотворного, а живого…

Детское распятие насекомых стало прообразом самораспятия, ибо «людская кровь не святее»…

Георгий Иванов о Гумилёве:

«Он по настоящему любил и интересовался только одной вещью на свете – поэзией… Люди, близкие к нему знают, что ничего воинственного авантюристического в натуре Гумилёва не было. В Африке ему было жарко и скучно, на войне – мучительно мерзко, в пользу заговора из-за которого он погиб, он верил очень мало… Он твёрдо считал, что право называться поэтом принадлежит только тому, кто в любом человеческом деле будет всегда стремиться быть впереди других, кто, глубже других зная человеческие слабости – эгоизм, ничтожество, страх – должен будет преодолевать в себе ветхого Адама. И от природы робкий, тихий, болезненный, книжный человек, он приказал себе быть охотником на львов, солдатом, награждённым двумя Георгиями, заговорщиком, рискующим жизнью за восстановление монархии, и то же, что со своей жизнью, он проделал над своей поэзией. Мечтательный, грустный лирик, он сломал свой лиризм, сорвал свой не особенно сильный, но необыкновенно чистый голос, желая вернуть поэзии её былое величие и влияние на души – быть звенящим кинжалом, жечь сердца людей».

 

Творческий акт связан с самоубийством…

 

Поэт должен взойти на Голгофу, сорвав свой голос…

Быть звенящим кинжалом жечь, сердца людей

«Поэты ходят пятками по лезвию ножа, и режут в кровь свои босые души». Высоцкий.

 

Поэт – первый… Это от символистов… «мы не можем не быть символистами» (Гумилёв) … Поэт первый всходит на Голгофу… первый жертвует собой… ломает, срывает свой голос, желая вернуть поэзии былое величие …

 

Кто же сказал: «Мы мечемся от Олимпа к Голгофе», а уж не Гумилёв ли? Две вершины… две акме … Акмеизм.

 

…В 1919 году Гумилёв (по настоятельной просьбе Председателя Петросовета Каплуна) участвует в выборе трупа для пробного торжественного сожжения в первом советском крематории.

                                                 (по воспоминаниям Ю. Анненкова)

 … Людская кровь не святее…

                                  «… один из принципов нового направления – всегда идти по пути наибольшего сопротивления» Гумилёв

 

 … Ибо восхождение на гору (не уточняем какую) с ношей… (со крестом??)

Символизм - Акмеизм

Символ – небо…

Акме – камень. 

 

«Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нём потенциальную способность динамики, как бы попросился в «крестовый свод» участвовать в радостном взаимодействии себе подобных» Мандельштам («утро акмеизма»).

 

        Камни кидают в небо. Небо бросают на камни.

«Мы не согласны приносить ему <символу> в жертву прочие способы воздействия и ищем их полной согласованности».

  

Распятие стрекозок – символ – перерастает в сожжение бомжа в крематории…

 

«Порассказать толково то, что мы все, русские пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии – да разве не закричат реалисты, что это – фантазия! Между тем, это – исконно русский реализм!» Достоевский

 

Надо не улетать в заоблочное, но походить босыми ногами по камням и битым стёклам…

«Нецеломудренность отношения есть и в тезисе «Искусство для жизни», и в тезисе «искусство для искусства». В первом случае искусство низводят до степени проститутки или солдата. Его существование имеет ценность лишь поскольку оно служит чуждым ему целям /…/ Во втором – искусство изнеживается, становится мучительно-лунным /…/ Нет! Возникает эра эстетического пуританизма, великих требований к поэту – как творцу – и к мысли или слову – как материалу искусства. Поэт должен возложить на себя вериги трудных форм, или форм обычных, но доведённых в своём развитии до пределов возможного, должен, но только во славу своего Бога, которого он обязан иметь. Иначе он будет простым гимнастом. Всё же, если выбирать из двух вышеприведённых тезисов, я бы сказал, что в первом больше уважения к искусству и понимания его сущности» Гумилёв

 

Но как отнестись к реальности? Через образ! Ибо «мы не можем не быть символистами».

 

«Первое, что привлекает читателя и, по всей вероятности, является важнейшим, хотя часто бессознательным основанием для создания стихотворения, - это мысль или, точнее, образ, потому что поэт мыслит образами». Гумилёв

 

Было в английской поэзии начала ХХ века такое оригинальное направление Имажизм (не путать с имажинизмом). Из ярких представителей – Р. Олдингтон. Правда, нам он известен по прозе, но и в той прозе много поэзии. Стихи в начале 1990-ых публиковались в журнале «Иностранная литература». «Имаже» - образ. Во вступительной статье к подборке его стихов, сделан намёк на внутреннюю связь имажизма с акмеизмом. Ну, это я так вспомнил, между прочим.

 

        Реальность вкрапливается кусочками. Кусочки-камешки реальности…

 

… Ах… холодок… чьи-то лёгкие шаги…

вдруг?!… Перчатка!

(у Ахматовой):

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

 

«Соломинка» Мандельштама… вообще, все шифровки Мандельштама… но – деталь, кусочек реальности… - расшифровка!

(см: Гаспаров М.Л. «Соломинка» Мандельштама // Гаспаров М.Л. Избранные статьи. – М., 1995. С. 185-197.)         

 

Здесь полагается делать выводы… Не знаю.

Распались? Распались… пожалуй, слишком быстро… Хилые? Пожалуй… Но…

 

«Блаженное, бессмысленное слово

                               в первый раз произнесём…».

 

Слово произнесено… словно произнесено в России.

Эссе № 3

                             МАЯКОВСКИЙ

 

Странно это получилось.

Сначала я написал:

И прибитого на кресте,

 Поднимали вверх пророка,

И кричали мы громче всех,

И: «Ату его», и: «Слава Богу»!

Потом – вычитал:

Помните?

      Под ношей креста

                                                    Христос

                                                   секунду

                                                  усталый стал.

                                        Толпа орала:

                                        «Марала!

Мааарррааала!»

                                      Правильно!

                                     Каждого,

                                     Кто об отдыхе взмолится,

                                    Оплюй его в весеннем дне!

                     Армии подвижников, обречённым добровольцам

                                   от человека пощады нет!

……………………

ОБРЕЧЁННЫМ ДОБРОВОЛЬЦАМ ОТ ЧЕЛОВЕКА ПОЩАДЫ НЕТ!

 

- Или только я это так прочитал?

Ведь это же он про себя…

Он – Маяковский!…

Поэт – доброволец!

…

И тянет

          меня

                       в холода и зной.

Бросаюсь,

             Опутан в авансы и займы я.

Гражданин,

             Учтите билет проездной!

- Поэзия – вся! – езда в незнаемое!

 

 

 Кого отправляют в незнаемое? Добровольца!

Но… поэт – «обречённый доброволец»!

Странное признание! Или только я это так прочитал?

От человека нет пощады…

 

Лосем обернусь,

в провода

впутаю голову ветвистую

с налитыми кровью глазами.

Да!

Затравленным зверем над миром выстою…

В дневнике Олеши: «Рогатые глаза Маяковского»

      - Лось пробивается?

   Голова ветвистая, глаза, кровью налитые…

Затравленным зверем выстою!

Выстою! Выстою! Выстою!

Святая месть моя!

Опять

над уличной пылью

ступенями строк ввысь поведи!

До края полное сердце

Вылью

в исповеди!

                        Исповедь Маяковского… Не услышанная… Ведь кричал:

Мама!

Петь не могу.

У церковки сердца занимается клирос!

 

Поэтам от человека пощады нет! Поэт –затравленный зверь над миром, над уличной пылью…

 

НЕТ!

Человеку, миру, уличной пыли и от поэта пощады нет!

 

Бертольд Брехт сказал:

«Художник – не только несёт ответственность перед обществом – но и привлекает общество к ответу».

 

К ответу! К ответу вас! Ваше слово, товарищ маузер!

 

Или ещё:

 «стар – убивать! На пепельницы черепа!»

 

Или ещё:

Не уйти человеку!

Молитва у рта, -

лёг на плиты просящ и грязен он.

Я возьму

намалюю

на царские врата

на божьем лике Разина.

 

Или ещё:

Скорее –

Головы канарейкам сверните –

Чтоб коммунизм канарейками не был побит.

 

Вот здесь срастается! Ибо, что такое коммуна?

 

Коммуна –

               это место,

                                   где исчезнут чиновники,

и где будет много стихов и песен!

 

                                  Коммуна – страна поэтов…

 

«Через четыре

                года

здесь

   будет

          город-сад»

 

Что такое Ленин?

Наверно, тоже, что Христос для Достоевского…

«И если бы оказалось, что истина не с Христом, я бы и тогда предпочёл бы остаться с Иисусом»

 

- Да как вы смеете сравнивать? Это же кощунство!

- А разве не был Ленин Мессией? Почему в него не мог уверовать поэт?

 

Константин Леонтьев вспоминал:

«…однажды я спросил у одного весь­ма начитанного духовника-мо