Археология человеческих пристрастий

В наших знаниях о древнейших предках, как известно, есть вопиющие провалы. Провалы эти заполняются усилиями археологов, палеонтологов, антропологов, историков. Появился и еще один способ реконструировать образ жизни и манеру мышления первых людей — этологический. Изучив поведение и условия существования ближайших к человеку, ныне живущих братьев наших меньших, перебросить мостик к поведению… нас самих. Статья, публикуемая ниже,— попытка реконструкции неглавных, второстепенных странных особенностей нашего поведения.

Следует предупредить читателя, что он не увидит пока в восстанавливаемом облике представителя семейства гоминид какое-то определенное, уже знакомое ему из антропологии лицо — в одном случае это неандерталец, а в другом — архантроп или даже австралопитек. Ведь если биолог может утверждать, что, скажем, тяга к огню — след прожитых в пещерах миллионов лет, то вопрос о том, какие это миллионы до нашей эры, решат другие специалисты. Но не будем разочаровываться такой приблизительностью, уточнения и поправки — дело времени. В следующем номере разговор на эту тему продолжится. Со своей точкой зрения выступят доктор биологических наук А. А. Малиновский и кандидат биологических наук Е. Н. Панов.

От вороны до коллекционера

Я живу на безлюдном берегу моря. Когда устанешь, нет лучшего отдыха, чем бродить с собакой вдоль песчанного пляжа. Собака то отстает, что-то обнюхивая, то забегает далеко вперед. Испугивая расхаживающих по берегу чаек и ворон. Они ходят не без дела — они собирают. Для эколога это слово-научный термин. Собирательство — экологическая ниша, профессия животного, его способ добывать себе пропитание.

Нелегкая профессия. Другие умеют нырять за рыбой или бить птиц на лету, или нападать из засады, или долбить деревья в поисках насекомых, или безошибочно вынимать длинным клювом червей из-под земли, а собиратель ничего этого не может. Он бродит, подбирая все. что не убежит, что удается найти, переворачивая коряги и камни, роясь в выбросах водорослей. Они умны, эти собиратели. Природа не снабдила их специализированными органами-орудиями, и они все время сталкиваются с нестандартными ситуациями: каждый раз приходится решать, как вынуть насекомое, спрятавшееся под этот камень, как перевернуть именно эту корягу, как извлечь объедки из брошенных человеком предметов. Они учатся всю жизнь.

Моя собака очень довольна: она знает, что ей делать на берегу — ведь она тоже отчасти собиратель. Вернее, собирателями были ее предки, а она — породистая собака, она сама не должна искать пропитание, более того, ей запрещено подбирать всякую дрянь. Но нет-нет да схватит украдкой тухлую рыбешку и жадно сожрет ее. А дома такая чистюля и привереда в пище! Сколько ни перевоспитывай, а инстинкт сильнее. Инстинкт собирателя.

Да, здесь, на этом пустынном берегу. у всех есть дело, все знают, зачем они здесь. Только я отдыхаю. Бреду неторопливо, то приближаясь к воде. то отдаляясь, привлеченный какими-то валяющимися предметами. Иногда это диковинные бутылки дальних стран, порой — ящики странной формы, не обычного материала, с надписями на неведомых языках или разноцветные поплавки. Машинально подбираю их, несу с собой — жалко расстаться, а когда накопится много — прячу в какой-нибудь ящик и боюсь, как бы кто-нибудь не унес его, хотя знаю, что никогда не вернусь за этим хламом.
Вот я и отдохнул. Мы с собакой поворачиваем и быстро идем обратно — мимо разбросанных мною куч, мимо тщательно собранных груд сокровищ. Нет. и у меня тоже было занятие на берегу — я собирал.

Мы все собираем, отдаваясь инстинкту, голосу предков человека, ибо гоминиды начали свой путь на земле, имея единственную экологическую нишу — нишу собирателя. И сейчас еще в дебрях Амазонки, в пустынях Австралии и Южной Африки, на островах Океании существуют племена собирателей. Но дело даже не в этом: любой биолог, которому обрисуют существо, подобное нашему предку, еще не владеющему орудиями, подтвердит, что оно предназначено для ниши собирателя.

Многим видам животных, например травоядным, пища дается даром, она вокруг. Первобытный человек не умел быстро бегать, не был наделен ни острыми когтями, ни мощными зубами, ни желудком, способным переваривать траву, листья и ветки. Пищевые ресурсы человека всегда были ограничены, голод-постоянный его спутник. Чтобы прокормиться охотой, он был еще очень слаб.

Это потом он сам изобретет орудия нападения, которых лишила его природа. Небольшие стада-два-три десятка-ранних гоминид, полулюдей, еще даже и неумелых, бродили по саванне, вблизи водоемов и рек. Дохлая рыба, объедки со стола хищников, моллюски, почки, побеги, ягоды, орехи, черви, насекомые, пресмыкающиеся, изредка попавшиеся или убитые пал кой зверьки, птицы, яйца — вот меню собирателя. Немногое из этого странного набора используется в современной кухне. Но наша склонность лакомиться продуктами с острыми запахами — с тех времен.

Не всегда инстинктивная тяга к собирательству очевидна, в иных случаях картина смазана, потому что когда человек имеет страсть (именно страсть, а не средство заработка) к сбору грибов, ягод, орехов. Кажущаяся практичность этих занятий скрывает их суть. Но так ли вам нужны эти грибы — ведь их можно купить, но вы любите их собирать. Может статься, что вы и есть их даже не любите. Собирая же, вы счастливы, когда внутреннее чувство — там, за этой березкой — не ошибется, гриб там и есть. Это счастье предвидения, знания наперед, счастье сбывшегося инстинкта.

Слово это употребляется в быту часто как символ всего низменного, всего дурного в человеке. Инстинкты рекомендуется скрывать и подавлять. Инстинкту противопоставляется мораль и разум. Но в биологии, у этологов, слово «инстинкт» имеет иное значение. Им обозначают врожденные программы поведения. Можно сделать очень сложную ЭВМ, но пока ее не снабдят программами, она ничего не сумеет рассчитать. Программы — инстинкты ЭВМ. Так же и мозг. Чтобы начать действовать, он нуждается в программах — как узнавать задачи и как решать их, как учиться и чему учиться.

Животное рождается с этими программами, с очень большим набором очень сложных и тонких программ. Эти программы входят в генетический код так же точно, как программы развития морфологических признаков животного. Они передаются из поколения в поколение, их создает естественный отбор, без конца по-разному комбинируя малые, простые блоки в новые системы. Комбинации проверяются в судьбах — счастливых и несчастных — миллионов особей.

Неудачные программы выбраковываются с гибелью особи, удачные-размножаются. Инстинкты вырабатываются медленно-так же долго, как и новые органы, а став ненужными, перестраиваются или разрушаются медленно, не быстрее, чем морфологические приспособления — число пальцев, форма клюва, строение зубов.

Наши предки были беднее других животных с готовыми программами — именно потому, что рождались они с необходимостью учиться действовать в нестандартных ситуациях. По этой причине и стал быстро развиваться мозг антропоидов. Но отдельными блоками программ-инстинктами они не были обделены. Множество инстинктов, которые унаследовал человек, не только не успели разрушиться, более того. они не исчезнут никогда. Потому что они нужны, потому что они по-прежнему служат, составляя фундамент рассудочной деятельности. Она развивалась не на пустом месте, а от врожденных программ.

И инстинкт собирателя, содержащий в себе стремление искать, различать, классифицировать, учиться, награждающий нас за правильное применение программы радостью удовлетворения, этот инстинкт проявляется не только в атавизмах — сборе даров природы. Он, например, и в азарте коллекционера марок и этикеток.

Любовь к месту, где прошло детство

Есть маленькая точка на карте, место, где мы родились и провели детство. Место не лучше и не хуже тысяч других, но для нас особое. Мы бессознательно привязаны к нему. Нас тянет увидеть его снова, поэта оно вдохновляет на прекрасные строки. увидеть даже упоминание названия этого места в газете для нас волнующе, а встретив земляка, человека как все, мы радуемся ему по-особому. Почему?

Невольное уважение испытываешь к перелетным птицам за их инстинктивную привязанность к своей родине — роще, озеру, скале,- которую они находят, пролетая тысячи километров, применяя для этого чудеса ориентации, находят, даже если ученые завозят их далеко в сторону. Нам близко и понятно это стремление. Но когда читаешь, что эти же птицы, имея крылья, никуда зря не летают, что они могут прожить все лето, не удаляясь дальше нескольких километров,— трудно понять их. Мы бы полетели, посмотрели. Страсть путешествовать.

Есть территориальные животные и есть номады-бродяги, не знающие дома. Каков же человек? Каким был наш обезьяний и полуобезьяний предок? Как всякий собиратель, он должен был бродить. Но небольшое стадо существ, похожих на австралопитеков, брело не куда попало — оно бродило по своей традиционной территории. Это была их родина. А дальше простирались владения других групп, откуда их изгоняли. Кочевать по знакомой территории выгоднее — уже известны и кормные угодья, и водоемы, и укрытия, и живущие на ней хищники. Эту территорию, следовательно, нужно узнавать и ценить ее выше других.

Есть в детстве каждого территориального животного особый момент — период закрепления территории. В это время происходит импринтинг — запечатление в мозгу облика окружающего мира. Запечатление навсегда. Став взрослым, животное стремится не потерять этой территории, возвращается на нее. Если период запечатления короткий, а животное в это время малоподвижное, оно запомнит маленький участок. Если период длинный, как у человека, и животное много перемещается, оно запечатлеет обширную территорию.

Наша маленькая индивидуальная родина всегда дорога сердцу, где бы ни вырос человек-в тундре или в тайге, в пустыне или на берегу моря, на островке или в городе,— ибо она запечатлевается в нашем мозгу и окрашивается положительными эмоциями. Но многие виды животных имеют и еще один, уже врожденный образ — образ подходящей для вида экологической среды. При возможности выбора выросший в изоляции олень предпочтет лес, а сайгак —открытые пространства. Исходная среда человека — это саванна. И для нас до сих пор самый приятный ландшафт — чередование групп деревьев и кустарников с открытыми пространствами, вблизи реки или озера.

 

Homo militaris

Из всех форм коллективного поведения людей самое отвратительное — почти не знающая запретов агрессия против особей своего вида — биологическая основа такого загадочного и неисправимого явления человеческого сообщества, как взаимоистребительная война.

В каком веке после очередной опустошительной бойни люди не клялись друг другу в том, что минувшая война — последняя? Древние мыслители относили войну к естественным свойствам человечества. Вывод пессимистический, но зато определенный.

В века просвещения и гуманизма эта точка зрения стала непопулярной. Войну стали рассматривать как проявление свободной воли людей, даже утверждали, что никаким животным она не свойственна, что это чисто человеческое явление. Что войны прекратит либо всеобщее просвещение само по себе, либо опосредованно, через создание такого страшного оружия (сколько надежд возлагалось на пулемет и динамит, например), которое само остановит войны.

В XX веке с этой надеждой пришлось расстаться. Ни один пророк XIX века не предвидел, что наш век будет не только самым кровавым, но и самым разнообразным по типам войн — от мировых до родовых и племенных.

Осознав это, А. Эйнштейн незадолго до начала второй мировой войны в открытом письме 3. Фрейду задал вопрос: не имеет ли война каких-то иррациональных, подсознательных корней? Фактически это означало бы вернуться от модных в прошлом веке геополитических и экономических объяснений феномена войны к точке зрения античных авторов. Фрейд ответил, что, по его мнению, в основе войны лежат древние инстинкты агрессии и разрушения, а все формы ее подачи — расовые, национальные, экономические, идеологические, религиозные — всего лишь разные формы рекламной упаковки, камуфляж.

В мирной обстановке человек вынужден подавлять в себе эти инстинкты, а их проявление наказуемо. Война позволяет реализовать их открыто, более того, она такое поведение не только прощает, но и героизирует. Поэтому у противников грядущей войны мало шансов ее предотвратить.

Однако Фрейд тут же высказал надежду, что по мере торжества культуры войны будут угасать. Тут следует заметить, что 3. Фрейд был, как сказали бы биологи, «ламаркист»: он думал, что инстинкты могут изменяться под воздействием среды, от упражнения усиливаться, а от неупражнения — ослабляться.

Ныне биологи знают, что инстинктивные программы передаются из поколения в поколение с генами и от неупражнения никуда не деваются. Коль скоро за способность и склонность человека убивать и воевать ответственны врожденные программы, то лучше нам о них знать, и чем больше, тем лучше.

Причем многое может дать сравнительный метод — изучение не только человека, а и многих других видов животных со сходными или родственными программами поведения. А это предмет этологии.

Агрессивное поведение животных

За несколько последних десятилетий, начиная с работ Конрада Лоренца, создателя этологии, зоологи довольно хорошо разобрались в природе агрессивного поведения. Оно имеет свои законы, заранее совсем не очевидные.

Главные из них следующие. Агрессия возникает изнутри и накапливается. При отсутствии раздражителя агрессия все равно реализуется, переадресуясь либо более слабым особям, либо неживым предметам. Агрессия и страх взаимосвязаны. Агрессия всегда сопровождается приступом страха, а страх может перерастать в агрессию.

Появление или приближение другой особи своего или чужого вида, если намерения ее не ясны, вызывает настороженность — легкую форму страха, а если намерения не проясняются, страх возрастает, а вместе с ним и агрессивность. Если ситуация и дальше не прояснится, то ничего другого не остается, как либо убежать, либо напасть первым, применив имеющееся в наличии оружие (и рискуя напороться на оружие встречного животного).

Чтобы избежать схватки, животные имеют программы демонстрации намерений: ведь если намерения незнакомца мирные, мне нечего его бояться, и программы демонстрации оружия и способов его применения. Обычно демонстрация оружия столь наглядна, что ясна даже представителям иных видов.

Мне, человеку, все ясно не только тогда, когда мне угрожает другой человек или горилла, но и когда козел и сова, и ящерица, и пчела.

В очень многих случаях демонстрации угрозы достаточно, чтобы избежать схватки. Даже многих потенциальных хищников удается остановить, приняв позу угрозы. Поэтому развитое агрессивное поведение, включающее в себя много угроз и пугающих действий, полезно для вида. А для хорошо вооруженных видов — просто спасительно.

Вот почему Лоренц утверждал, что хорошо оформленное агрессивное поведение — одно из замечательных созданий естественного отбора, что по существу оно гуманно. Человек относится к высокой степени агрессивным видам, и в этом нет ничего плохого. Наша беда - в другом.

Равновесие между вооружением и моралью

Есть много видов, вооружение которых так сокрушительно, а приемы применения столь молниеносны, что настоящая боевая стычка между соперниками закончилась бы смертью одного из них, а то и обоих. Вспомните хотя бы ядовитых насекомых и змей.

Поэтому неудивительно, что у подобных видов естественный отбор вырабатывает запрет применять оружие во внутривидовых стычках. Систему инстинктивных запретов, ограничивающих поведение животных, этологи вслед за Лоренцем называют естественной моралью. Она тем сильнее, чем сильнее от природы вооружено животное.

При территориальной стычке два варана поднимаются на задних ногах — кто выше встанет, толкают друг друга и даже кусают (они не ядовиты).

Ядовитые змеи тоже поднимаются, кто выше встанет, и толкаются, но не кусают. Гремучники держат приоткрытые пасти, как пистолеты, но не разят друг друга зубами. А гадюки угрожают, отвернув смертоносные головы. Их поединки — настоящие турниры со строгими правилами. Многие виды муравьев ведут настоящие войны. В сражении с чужим видом они применяют всю мощь оружия, но в стычках с соседним муравейником своего вида ограничиваются турнирной борьбой.

Вот два тяжеловооруженных медовых муравья столкнулись на границе владений. Каждый стремится встать как можно выше на вытянутых ногах. Сойдясь, они соприкасаются антеннами, чтобы проверить запах, а затем встают бок о бок головой к брюшку соперника и тянутся «на цыпочках» вверх. Кто смог встать выше, тот и победил.

Они могут химическими сигналами созвать товарищей. Тогда в турнире победят те, кто сможет выставить больше борцов. Врожденная мораль категорически запрещает тяжеловооруженным медовым муравьям применять оружие в территориальных стычках с особями своего вида.
У хорошо вооруженных животных есть и способ прекратить поединок, если один из противников устал. Он резко меняет позу: оружие складывает или прячет, свой рост преуменьшает и подставляет для удара противнику самое уязвимое место.

Моральный запрет срабатывает у победителя, как удар тока,- весь его гневный пыл испаряется, а нанесение коронного удара замещается ритуальной демонстрацией превосходства: побежденного можно похлопать по спине, подергать за волосы, попрать ногой и т. п.

Проанализировав много видов, Лоренц более пятидесяти лет назад сделал потрясающий по простоте вывод: как правило, сила моральных запретов соответствует силе оружия.

У мощно вооруженных видов сильная мораль, а у слабовооруженных — слабая. Ведь последние не могут причинить соперникам серьезного ущерба, даже если подерутся всерьез. Человек и его ближайшие предки были слабо вооруженными животными, даже укусить (в отличие от обезьян) и то толком не могли. Поэтому у него изначально слабы инстинктивные запреты, слаба естественная мораль.

Врожденные запреты у человека соответствуют этому древнему состоянию. Но впоследствии он начал создавать и совершенствовать оружие и стал самым вооруженным видом на Земле.

Мораль же почти не изменилась. Потому что оружие мы совершенствуем с помощью разума, который способен прогрессировать стремительно, а врожденные запреты совершенствует естественный отбор, работающий неизмеримо медленнее.

Религии и культура стараются компенсировать разрыв, но получается это у них не в должной мере. Беда человека не в его высокой агрессивности, а в его недостаточной изначальной моральности.

Проигравший стычку человек тоже складывает оружие и принимает одну из поз подчинения. Но сработает ли в должной мере у победителя запрет «не бей лежачего» и «повинную голову меч не сечет», предсказать заранее невозможно.

Освобождение от запретов

У многих видов запрет применять оружие без острой необходимости действует и по отношению к чужим видам. Крупный и сильный зверь не атакует всех подряд.

Вы можете долго донимать собирающего нектар шмеля, а он будет лишь уклоняться или пугать. Чтобы он ужалил, нужно поставить его в безвыходное положение.

В случае же острой необходимости — при нападении другого вида, посягательстве на гнездо, детенышей и т. п.- оружие применяется в полной силе. Запрет перестает действовать, снимается.

Не было бы ничего удивительного в том, что и у людей запреты переставали действовать, когда они подвергались нападению другого вида или когда нападали сами (например, при охоте). Судя по современным данным, по-настоящему начал охотиться только разумный человек, всего лишь несколько десятков тысяч лет назад, а его предки не были охотниками на крупного зверя.
С нападением другого вида временная картина обратная: разумный человек за пределами Африки не имел специализировавшихся на нем хищников, зато на Черном континенте они, в первую очередь леопард, есть и были в течение всей истории предков человека.

В Восточной Африке одновременно обитало несколько видов австралопитеков и людей, но конфликтовали ли они, мы не знаем. Вывод: человек так давно не имел достойных объектов для применения своих агрессивных инстинктов, что, возможно, эти инстинкты легко переадресуются на особей своего же вида. Тогда одним из иррациональных мотивов войны может быть якобы отражение нападения хищников, сопровождающееся снятием запретов.

Но у многих видов запреты снимаются и в отношении особей своего вида, если срабатывает программа разделения на «своих» и «чужих». В отношении первых запреты действуют в полной мере, а в отношении вторых — слабее или вообще даже снимаются.

Животное обычно хорошо знает «своих» — это могут быть родители, братья и сестры, партнеры по стае, обитатели общей территории и т. п. Пока биологическая емкость среды достаточна, отношение к «несвоим» может быть терпимым и даже благожелательным.

Но если из-за роста численности популяции или уменьшения емкости среды возникает ощущение дискомфорта, сопровождающееся учащением агрессивных стычек, то возникает субъективное ощущение, что «нас что-то слишком много» и «тут кто-то лишний». Сигнал «тут кто-то лишний» запускает программу «найди своих и отделись от чужих, вместе со своими прогони чужих».

Если свои и чужие есть в действительности (например, на одном пастбище смешались два стада, и им стало тесно), ясно, и кто чужой, и что нужно делать. Но в экспериментальных условиях легко удается скрыть, кто свой, а кто — чужой, и тогда животные разделяются по любым второстепенным, в том числе и ложным признакам.

К чему приводит поиск «наших»?

В благоприятной обстановке люди обычно относятся к «несвоим» мирно, часто проявляют интерес, а иногда и симпатии. При ухудшении обстановки отношение резко меняется на враждебное.

У людей программа «научись узнавать своих» начинает действовать очень рано. Уже в возрасте нескольких месяцев ребенок начинает своим улыбаться, а на чужих хмурить бровки, делает рукой движение «прочь!», кричит. И позднее этот поиск продолжается.

Разделите детей на несколько дней, на две случайные группы по любому признаку — и тотчас они начинают считать компаньонов по группе своими, а другую группу — чужой. И тут же по отношению к чужим начнут проявлять агрессивность и нарушать моральные запреты.

К сожалению, мы поддаемся воздействию этой программы всю жизнь, выделяя своих — однокашников, соседей, сослуживцев, земляков, единоверцев — и так без конца.

На этой программе нас ловили и ловят демагоги, натравливая на людей иного облика, класса, культуры, национальности, религии, взглядов.

Этологи всегда предупреждали, что разделение людей на «наших» и «ненаших» — преступно, ибо оно снимает в человеке инстинктивные запреты не наносить ущерба ближнему, а освобожденный от них человек не просто жесток, он изощренно жесток, способен изобретать такие страдания «чужому», до которых бы не додумалось ни одно животное.

Совершенно ясно, что существование программы разделения на «своих» и «чужих» — иррациональная причина большинства междоусобных конфликтов. В наши дни всякий может ежедневно видеть по телевизору, что междоусобная война «наших» и «ненаших» — самая жестокая, бессмысленная и аморальная.

Что могло бы остановить реализацию этой инстинктивной программы?

Во-первых, появление настоящих, биологически подлинных чужих. Нападение другого вида животных, скажем. Если бы на Землю напали марсиане, человечество тут же бы объединилось.

Во-вторых, лишение материала для разделения. В сущности в этом смысл идеи Христа о воспитании каждым человеком в себе чувства любви к любым людям, и в первую очередь — к отличным от тебя и далеким тебе. С этой задачей религия и церковь справлялись не более чем «на тройку с двумя минусами», ибо в основе любой религии все равно лежит разделение людей на «своих» и «чужих».

Тогда остается только светский путь — законодательное ограничение активности тех, кто под любыми, пусть даже самыми благовидными предлогами проповедует или насаждает противопоставление и разделение людей по любому признаку.

В прошлом определенного успеха в этом достигали некоторые империи, как в Европе и Азии, так и в Мезоамерике. Римляне, например, оккупировали некоторые погрязшие в бесконечных вооруженных конфликтах племена, разоружали их, изымали воинственную часть племени, а остальных полупринудительно приучали к мирному труду и образу жизни. Эта процедура называлась цивилизацией — переводом на гражданский образ жизни.

Российская империя сыграла ту же роль для многих включавшихся в ее состав территорий. Имперский вариант замирения имеет два недостатка: во-первых, империя не вообще устанавливает мир, а переносит войну со всей своей территории на свои границы, а во-вторых, цивилизируемые народы особой благодарности к цивилизаторам не испытывают и терпят их, пока метрополия так богата, что может давать подвластным народам много благ.

Когда же империи нечего послать подчиненным народам, кроме своих солдат, империя разваливается. Это прекрасно знали и древние римляне, и древние китайцы.

В наш век по сходному сценарию, но на мировом уровне, пыталась действовать Лига Наций, а позднее — ООН. Их опыт показывает, что если войны между небольшими государствами предотвращать или останавливать удается, то войны «наших» с «ненашими» пресечь очень трудно: и те, и другие не считаются ни с какими правилами, договорами, резонами, «голубыми касками» и т. п., а ввод международных войск воспринимают просто как прекрасный повод повоевать с ними.

 

 

О брачных отношениях
Заметки этолога с вопросом и эпилогом

(Этология от Виктора Дольника)

журнал "Знание-Сила" #7/1989

Вопрос предельно прост и очевиден. В исторический период человечество имело иногда одновременно, но в разных местах, четыре системы брачных отношений: групповой брак, полигинию (один мужчина и несколько женщин), полиандрию (одна женщина и несколько мужчин — большая редкость, существовавшая у одного из народов Индокитая) и моногамию (один мужчина и одна женщина); последняя в двух формах — пожизненной и допускающей развод. Одиночная семья (мать с детьми без отца) встречалась лишь как вкрапление в общества с иными системами, если не верить мифам об амазонках. И во всех этих системах люди жили по-своему счастливо и не считали, что это противоестественно! К нашему времени полиандрия исчезла, групповой брак сохранился лишь у немногих племен, полигиния сильно сократилась, но осталась у миллионов мусульман, а моногамия расширилась, однако не пожизненная, а с разводом. Одиночная семья тоже стала встречаться чаще. В XIX веке утописты предсказывали отмирание семьи и возникновение непожизненных браков по любви с коллективным воспитанием детей, но этого не случилось, да и не случится, так как придет в противоречие с инстинктивной потребностью детей иметь родителей и с материнским (родительским) инстинктом взрослых.

Существование у человека нескольких брачных систем для биолога удивительнее, чем для остальных людей, ибо он знает, что брачная система — видовой признак, один вид животных имеет одну какую-то систему (или несколько ее вариантов) и никакую другую систему принять не может, она будет противоречить его естеству, его инстинктам.

Так почему же у человечества — единого биологического вида — совершенно естественным образом оказалось несколько брачных программ? К размышлению над этим вопросом я и приглашаю читателей.

Но чтобы мы с вами, читатель, могли сотрудничать, вам нужно усвоить главные методы сравнительной этологии. Например, если вы узнаете, что самцы кузнечиков поют, чтобы привлечь самок, а те идут на их песню и (при возможности выбора) предпочитают поющего громче, чаще и точнее воспроизводящего видовую песню и что точно так же привлекают пением самок соловьи, а самки тоже предпочитают громче, чаще и точнее поющего, то вы должны сказать, что у этих двух видов сходные инстинктивные программы возникли на разной генетической основе, независимо (то есть конвергентно), они не унаследованы от общего предка, ибо общие предки у них были на уровне червей, а черви не издают звуков. Это такая же конвергенция, как и наличие у них крыльев или органов слуха, или органов издавания звуков, тоже сходных по решаемой задаче, но независимых по происхождению.

Если вы узнаете, что своеобразным пением призывают самок самцы гиббонов, близкий к человекообразным вид приматов, и самцы человекообразных орангутангов, то это — параллелизм, ибо их инстинктивные программы — это, скорее всего, лишь варианты программ их общих обезьяньих предков. Брачные песни есть и у земноводных (вспомним лягушек), и у пресмыкающихся (вспомним степных черепах или крокодилов), и у птиц, и у млекопитающих, то есть у классов, связанных родством происхождения. Значит, их программы содержат как конвергенции, так и параллелизмы. На таком фоне как вы оцените поведение испанского идальго, поющего серенаду под балконом возлюбленной? Как вариант реализации генетической программы, параллельной программе орангутанга, имеющей общие корни с программами лягушки и соловья и конвергентной программе кузнечика, или как нечто чисто человеческое, ничего общего с предками и родичами не имеющее? Если вы скажете, что возможно и то и другое и, чтобы сделать выбор, нужны дополнительные сведения,- например, у всех ли рас и народов, на всех ли континентах и на изолированных островах в океане только теперь или и в древности мужчины привлекали женщин голосом, а тем это было небезразлично, или, например, что будет делать Тарзан, выросший вне людских традиций, и т. п., то вы встали именно на тот путь, которым идут этологи, разбираясь в скрытых, часто рудиментарных инстинктивных основах поведения человека.

Цель и средство

А теперь зададим еще один — нелепый на первый взгляд — вопрос: зачем люди ведут половую жизнь? Если вы ответите, что для продолжения рода (то есть что половое поведение человека — это репродуктивное поведение, унаследованное от животных предков, имеющее своей единственной целью размножение), то вы будете, конечно, правы. Но тогда вы никак не объясните, почему ведут половую жизнь и те люди, которые уже не собираются размножаться или, более того, совсем не хотят, чтобы их половое общение завершилось рождением ребенка. Значит, не только для этого. А для чего еще?

Вы скажете, что для удовлетворения половой потребности, которая заложена в каждом человеке — и мужчине, и женщине. И будете опять правы. Но тогда естествен вопрос: откуда возникла такая избыточная по сравнению с необходимой для репродукции потребность, чему служит? Ведь в природе все имеет или имело какую-то цель. Если вы, подумав, ответите, что потребность вести регулярную половую жизнь досталась нам в наследство от животных предков, то, конечно, не ошибетесь. Но вы окажетесь в тупике, когда узнаете, что такого нет ни у одного вида животных, а способность женщины вести половую жизнь непрерывно с момента полового созревания — такая же уникальная особенность человека, как пользование огнем и речью. Но если это — особенность человека, то и возникла она в процессе возникновения человека, тесно с ним связана. Это не рудимент, как волоски на руках или способность шевелить ушами, а новоприобретение, как постоянное прямохождение или изготовление орудий. Поразительно, не правда ли? И непонятно. И это было непонятно всегда.

У животных репродуктивное поведение образует цикл последовательных инстинктивных реакций, обусловленных внутренней мотивацией и внешними стимулами. Под влиянием внешнего фактора (например, определенной длины светового дня) или внутреннего «календаря» половая система животного переходит из неактивного состояния в активное. Об этом сообщается другим особям изменением внешнего вида (вспомните о брачных нарядах самцов лосося или тритона), выделением особого запаха или особыми звуками (пение самцов лягушек и птиц, рев оленей, вопли кошек).

Животное приступает к демонстрации своего состояния. Демонстрации оставляют равнодушными особей с неактивированной половой системой, но у особей активированных они, как ключ замок, отпирают ответные инстинктивные программы. Особи того же пола стимулируются к демонстрации того же поведения. В результате начинается соревнование в исполнении программ, причем каждый стремится превзойти остальных. Отношение соревнующихся друг к другу бывает разным — от мягкого соревнования или жесткой турнирной борьбы по правилам до яростного антагонизма. Соответственно, одни виды, например шалашниковые птицы или комары-звонцы, демонстрируют в группах, образуя нечто, напоминающее танцы; другие, подобно территориальным певчим птицам, демонстрируют каждый на своей территории; третьи, как тетерева, устраивают турнирные бои на токах; а четвертые, как коты, например, яростно и беспощадно атакуют соперников. Соперничество, как известно, есть и у мужчин, и оно может принимать все формы — от мягкого соревнования до яростного столкновения. Соревнование обеспечивает наблюдающим его особям другого пола возможность выбора брачного партнера. Оно не только взаимостимулирует особей одного пола, но и расслаивает их. Токующих успешно оно подстегивает, а проигрывающих подавляет, не позволяя генам слабых особей перейти в следующее поколение.

Но так или иначе у огромного большинства видов репродуктивная система и самцов и самок активизируется раз в год, на короткий брачный период. В остальное время она неактивна. Пары на это время обычно распадаются, хотя у некоторых видов они сохраняются благодаря общим инстинктам заботы о потомстве или индивидуальной привязанности.

В большинстве случаев к началу следующего брачного периода потомство достигает самостоятельности и покидает родителей. Если потомство не самостоятельно более года, самки либо пропускают следующий сезон размножения (крупные хищные птицы, например), либо вступают в новое размножение, имея при себе несамостоятельных детенышей (медведи, волки, львы, обезьяны).

Есть и иная стратегия: цикличны только самки, а самцы сохраняют способность спариваться постоянно. Таковы кошки, собаки, обезьяны, в том числе и человекообразные. В том, что мужчина всегда готов и способен к половым контактам, нет ничего особенного, это просто унаследовано от предков-приматов.

Во время демонстраций выбирается репродуктивный партнер. Инициатива выбора всегда односторонняя. Один пол выбирает, а другой только соглашается или не соглашается. Токующий на своем гнездовом участке самец певчей птицы не ищет самку — они сами посещают его участок, и одна из них остается. Самки тетеревов наблюдают за турниром самцов на току и спариваются с победителями. У этих видов инициатива выбора — за самками. У других видов, в том числе приматов, самец выбирает самку. Обычно более ярко украшены и больше демонстрируют себя те, кого выбирают. Если этот принцип приложить к человеку, то мы бы сказали, что инициатива выбора не принадлежала женщине, раз она больше нуждается в украшении себя, чем мужчина. У животных особь противоположного пола отвечает на выбор либо согласием образовывать пару, либо отказом, то есть она выбирает среди выбравших ее претендентов. Так обстоит дело и у человека, но не у его ближайших родственников — человекообразных обезьян. У них самка совершенно подавлена и лишена всякого выбора.

Биологическая цель соревнования и выбора состоит в том, чтобы обеспечить воспроизведение наиболее полноценных особей и чтобы воспрепятствовать размножению неполноценных. В инстинктивных программах самки заложено стремление заполучить для своих потомков гены от выдающегося самца. Реализации этой программы ничто не препятствует у тех видов, которым не свойственна за